Об авторе | Елена Антар, преподаватель английского языка, переводчик. Окончила магистратуру НИУ ВШЭ «Литературное мастерство» в 2022 году.

Опубликованы художественные переводы с английского: Том и Лори Холмс «Соберись! Части личности: понимаем себя и других», «Питер», 2023, и Кристин Лёненс «Вслед за Эмбер», «Бель Летр», 2024. Рассказы печатались в сборниках «Твист на банке из-под шпрот» (2019), «Зал ожидания» (2024) и в журнале «Пашня».

Елена Антар

Поминки

рассказ

Сергей похоронил мать. Вернее, на сами похороны он опоздал — как назло задержали самолет. Сергей не был в этом виноват, но Соня, двоюродная сестра, которая взяла на себя заботы об усопшей, высказала ему: даже на похороны матери не смог вовремя приехать.

Она еще много чего говорила в трубку телефона, плюясь и шепелявя — она всегда плевалась, когда злилась. Из потока слов он уяснил две вещи: первая — то, что он козел, каких еще свет не видывал, а вторая — поминки пройдут дома у соседки («Уж помянуть-то мать по-человечески сможешь, ирод?»). Потом Соня бросила трубку и стала недоступна. У какой соседки — этого Сергей не понял, но решил, что если сидеть перед подъездом, то, когда начнут собираться люди, он этого не пропустит.

Сергей устало опустился на лавочку и осмотрелся. Он не был здесь лет тридцать. Мать изредка приезжала к нему, но он сюда — никогда. А все-таки как мало здесь изменилось! Конечно, поставили яркую, почти психоделическую детскую площадку — во времена его детства здесь стояли две-три перекошенные качели с облупившейся краской, из-под которой лезла, как сбежавшая каша из-под крышки, ржавчина. А еще была карусель, мама ее называла пенсионеркой — она нехотя крутилась, заваливаясь на один бок и со вздохом чиркая по песку: блям-блюм-блям-шшширк. Вместо разбитых лавочек установили новые, и, видимо, сделали это недавно — тела старушек еще не успели их отполировать. А вот дыры в ступеньках перед подъездом все те же. Вот тебе и капремонт, за что только мать деньги платит. Платила…

Дверь за спиной запищала.

— Изюм, ты, что ли? — услышал он чей-то голос. — Изюмов, ты, нет?

Сергей оглянулся. У двери подъезда стоял, опираясь на стену и пожевывая сигарету, прямоугольный мужик в огромной клетчатой рубашке. С большим трудом он узнал в нем Мишку, соседа по лестничной клетке. В детстве Мишка был хилым, носил очки, а на голове — дурацкие кудряшки, которые торчали вверх, точно антенны. А потом его вдруг арестовали. Загребли, как они, подрост­ки, передавали друг другу. Сергей помнил, что взрослые перешептывались, но на детские вопросы не отвечали, отмахивались: «Был Мишка и нету. Натворил дел. И вообще, выучил уроки? Нет? Вот иди и учи».

Мишка тем временем пожевал сигарету, выплюнул ее прямо в дыру в ступеньке — там, в дождевой луже, плавала целая флотилия бычков. Потом подошел и, крепко взяв Сергея за плечи, хорошо встряхнул его. Сергей понял, что это был акт дружелюбия.

— Ну ты как, Изюм? Сто лет тебя не видел!

Сергей не успел ответить, как услышал сзади:

— Уже встретил приятеля! — к подъезду подошла тонкая, как столовая вилка, женщина с пакетами в руках. Она показалась смутно знакомой.

— Галюнь, — залебезил Мишка, скукожившись, как прошлогодний чернослив, и заискивающе заглядывая женщине в глаза, — это ж Серега! Сосед мой, лет тридцать не виделись, такая встреча!

Сергей подумал, что, наверное, надо поздороваться.

— Здрасти, — выдавил он из себя и даже, помедлив секунду, слегка поклонился.

— Да ладно, — вдруг улыбнулась Галя, лоб разгладился, а от глаз разбежались морщинки. — Пойдемте в дом. Люди скоро начнут собираться.

Мишка, перехватив у женщины пакеты, радостно побежал следом и бросил через плечо: «Давай-давай, Изюм, не отставай!»

И Сергей пошел.

Они вошли в подъезд, Галя замешкалась почти сразу — на первом этаже, у двери номер шестнадцать. По-стариковски бормоча под нос и хлопая себя по тощим бедрам, она наконец достала связку ключей и, скрючившись, стала возиться с замком. Мишка, радостно приплясывая, повернулся к Сергею и подмигнул ему, мол, давай не раскисай, сейчас тяпнем. Что тяпать придется, было понятно по алкогольному запаху, который, казалось, въелся даже в щели около двери.

Пока Галя воевала с замком, он вспомнил ее. Его одноклассница, у них даже было что-то вроде романа. Помнится, он заходил за ней, когда шел в школу, и бесконечно долго топтался в дверях, потея и боясь, как бы Галя не учуяла запаха несвежих носков. Он мучительно краснел и поджимал пальцы стоп, пламенно обещая себе завтра ждать ее на улице, а в дом больше — ни ногой. Ее мать выпивала, но Гале удавалось сохранять красоту и оптимизм. Она подолгу прихорашивалась перед зеркалом, а после школы бесконечно перебирала свою и материнскую одежду, бижутерию, обувь, пробуя все это переделывать на новый лад. Она подолгу мылась, боясь, как бы к ней не прилип запах нищеты. Мылась без мыла, яростно натирая себя жесткой мочалкой, потому что туалетного не было, а хозяйственное впивалось в кожу и только подчеркивало бедность. Он, Сережа, знал все это — Галя ничего от него не скрывала. Они часто сидели вместе, пока Галя перебирала старые бусины, складывая узор на застиранной кофточке или бритвой срезала катышки с нее же. А Сережа просто смотрел и слушал. Однажды он пришел, когда Галя мылась. Обычно открывала мать и громко заявляла: «А Галка моется, опять всю воду сольет», прежде чем захлопнуть дверь перед его носом. Но в тот раз открыла сама Галя, наспех прикрытая полотенцем.

— А, это ты. Заходи, — сказала она и, повернувшись, пошлепала в ванную.

Сережа зажмурился и снова открыл глаза. Он почувствовал себя вором, увидев голую Галину спину и треугольник чуть ниже.

— Иди сюда, чего встал, — услышал он из ванной.

Неловко потоптавшись на месте и сняв обувь, он как был, в куртке, пошел в ванную. Галя стояла напротив двери, как кафельная афродита, раскрасневшаяся, вся как будто налившаяся водой, на носу выступили капельки пота, на голове топорщилась смешная шапочка с крупными клеенчатыми ромашками, из-под которой выглядывали завитушки. Сережа встал в дверях, не смея зайти в ванную, но и не имея сил уйти отсюда. Галя говорила о чем-то — кажется, про мыло, ругала мать, у которой точно был припрятан брусок туалетного, но где? Галя перерыла весь дом, а найти его так и не смогла. Все это доносилось до Сережи издалека, как будто это на нем, а не на Гале была глупая шапочка с ромашками. Пот тек по лбу, через переносицу, стекал на нос и капал с кончика, но Сережа даже не вытирал его. Смотрел на Галино лицо. Посмотреть ниже не смел. А Галя, сбросив полотенце, стала надевать платье. Оно никак не хотело натягиваться на распаренное тело, голова застряла. Галя раздраженно бросила через плечо:

— Помоги!

Но Сережа, как будто очнувшись, попятился, спотыкаясь, выбрался из ванной и бросился из квартиры. Следующую неделю за Галей он не заходил. В школе боялся поднять на нее глаза. Потом начались каникулы. Галю отправили в деревню.

Сережа страдал. Ему казалось, что он все сделал неправильно. Струсил. Показался Гале слабаком. Он с нетерпением и страхом ждал ее возвращения из деревни. Готовил слова, набирался храбрости, репетировал перед зеркалом. Но глубоко внутри он знал, что никогда не решится сказать и сделать того, о чем думал, не переставая, все лето. Когда Галя не появилась первого сентября, а потом второго и третьего, ему даже полегчало. Чудесным образом та храбрость, на которую он настраивался все лето, оказалась не нужна! А потом, еще через три месяца, Галя неожиданно вернулась. Заметно раздобревшая, похорошевшая, показавшаяся вдруг на несколько лет старше своих подруг и него самого. Он столкнулся с Галей у подъезда и в первую минуту даже не узнал ее, пока она его не окликнула:

— Что же ты, Сереженька, не здороваешься? Не признаешь… или не хочешь признавать?

Он обрадовался, как радовался в девять лет, когда они оба возвращались из своих лагерей, встречались и взахлеб делились радостями, открытиями и огорчениями. Смеялись над домашними детками, которые плакали по малейшему поводу и не умели даже постирать собственного белья. Сережа смеялся особенно громко, боясь, как бы Галя не подумала, что он тоже не может постирать собственного белья. Галя-то точно была дикой, выросшей самой по себе. А еще они мечтали, что когда-нибудь поженятся и уедут отсюда. Точнее, это он мечтал — тихо, тайно.

После первой радости встречи его снова охватила тоска, которая съедала все лето. Но Галя, казалось, ничего этого не замечала. Она смотрела в сторону печально, задумчиво и красиво. А то вдруг заливалась румянцем, в глазах плясали черти, и Сережа уже не помнил ничего и никого. Он помог донести чемодан, оказавшийся неожиданно легким. Мать встретила ее с поджатыми губами, но не сказала ни слова.

Вечером он опять пришел. Простоял под дверью чуть ли не целый час. Когда кто-то входил в подъезд, он взлетал на свой этаж и возился с ключами, будто собирался открыть собственную дверь. А если кто спускался сверху, делал вид, будто у него развязался шнурок.

Когда в очередной раз уличная дверь ржаво взвизгнула, он, перепрыгивая через ступеньки, поднялся к своей квартире и осторожно выглянул сверху, чтобы понять, куда идут. Это была тетя Дуся, соседка по этажу и старшая по дому. Когда она медленно, кряхтя, поравнялась с Сережей, он с задумчивым видом перебирал связку ключей, как будто все никак не мог найти подходящий.

— Здравствуй, Сережа, — сказала тетя Дуся.

— Здравствуйте, — дал петуха Сережа.

— А наша-то… приехала, — то ли спросила, то ли сообщила она.

Сережа понял, что она про Галю, но вместо того чтобы кивнуть или пожать плечами, глупо спросил:

— Кто приехал, теть Дусь?

— Да эта… шалава из шестнадцатой.

Тетя Дуся покачала головой и, не дожидаясь ответа, пошла к себе. Сережа подождал, пока соседский ключ провернется в замке и, путаясь в ногах, оказался у Галиной двери.

Открыла мать. Она была уже под градусом. Слышались взрывы смеха, музыка, звон то ли бутылок, то ли столовых приборов.

Смерив его взглядом, она хохотнула:

— Жаних пришел! — и побрела внутрь квартиры, крича куда-то в пустоту: — Галка, к тебе! Смотри хоть тут не проворонь!

Сережа перешагнул порог. Прикрыл за собой дверь, снял ботинки и остался стоять в одних носках. Под ногами оказалось мокро. Там постелили тряпку, чтобы гости вытирали ноги. Обувь тут никто не снимал. Сережа не сразу понял, откуда идет дискомфорт. Он стоял на мокрой коричневой тряпке — точь-в-точь такие же были у техничек в школе и жутко воняли, сколько ни полощи их в воде. Ноги промокли, и к запаху тряпки прибавился запах носков. Вечное мучение! Обуться он не смел — чтобы не испортить ботинки. Идти в комнату с мокрыми ногами — тоже. А Галя тогда так к нему и не вышла.

Сейчас он стоял на том же самом пороге, и в ногах у него валялась, казалось, та же самая тряпка. На стенах были хоть и другие, а как будто те же самые обои. А самое главное, это была та же Галя. Только совсем уже не та.

Сергей старался не смотреть на нее прямо, а все же не мог оторваться. Галя, Галя… Где твои кудри, где твои оленьи глаза, где твои старые сапожки, которые ты пыталась покрасить красным лаком для ногтей? На ногах — невнятные разношенные кроссовки, спортивные штаны торчат из-под ситцевого халата, сверху — толстая серая кофта. Осталось ли что-то от той, прежней Гали? Сергей шарил по ней глазами, искал хоть что-нибудь. И не находил.

— Слышь, Изюм, — протянул Мишка, заметив его взгляд, — ты это брось. Галка — она баба моя.

Галя удивленно посмотрела сначала на Сергея, потом на Мишку и залилась сиплым лающим смехом.

«Как гиена», — подумал Сергей и устыдился… как тогда, когда Галя натягивала мокрое платье.

Опустив глаза, он мелко перебирал ногами на месте, будто собираясь снять обувь, хотя знал, что в этом доме подобным мелочам внимания не придают. Галя уже ушла — очевидно, на кухню. Мишка, едва чиркнув подошвами по тряпке, потрусил следом.

Когда Сергей появился в дверях, Галя, обернув вокруг селедочного тела грязный фартук и напевая себе под нос, открывала банку со шпротами. Здесь же стояли салатник, тарелка с картошкой и несколько бутылок с водкой.

— Галюша, ну ты опять картошку рано сварила, — укорял ее Мишка, косясь на водку, — горяченькой хочется.

— Ничего, и холодная хороша.

Сергей подумал, что нужно что-то сказать, но ничего умного не придумал и продолжал топтаться в дверях. Галя искоса посмотрела на него:

— А ты чего встал? Тащи вот… в залу, — она кивнула на салат.

Сергей обрадовался, часто-часто закивал и схватил салатник. Уже выходя из кухни, он услышал Галин голос:

— Странный он какой-то, Мишань, этот твой приятель. На всю голову отмороженный. Сидел с тобой, что ли?

— Да ты чего, мать, не узнала его? — удивился Мишка. — Это ж Серый.

— Серый, белый… Все они, твои приятели, на одно лицо. Притащил уголовника в дом.

Послышалось сдавленное хихиканье, шлепок.

— Ну Гаааль…

— Иди, вон, к своему уголовнику.

Сергей пошел в гостиную. Ее здесь торжественно называли залой. В детстве он редко бывал в этой комнате. Это было место взрослых. Почти всегда они пили, курили, смеялись, ругались. Только если мать была в завязке и уходила на завод, Галя, бывало, пускала его в залу. Едва только они слышали, как в замке поворачивался ключ, то пулей вылетали из комнаты и делали вид, будто только что вышли из кухни.

Тетя Люся в завязке обычно становилась мрачной и ворчливой. Галя старалась не попадаться ей под руку и чаще обычного звала Сережу к себе. Он до сих пор так и не понял, почему. То ли чтобы ей меньше доставалось — при нем мать сдерживалась, не ругала ее. То ли чтобы показать, что и у них в семье бывает нормальная жизнь, когда мать ходит на работу и возвращается уставшей, но трезвой. Ругается, что не почищена картошка и не помыты полы. Переодевается в чистый халат и идет работать вторую, домашнюю, смену. Такие периоды бывали довольно долгими, когда начинало казаться, что пьяные собирушки — в прошлом. Но стоило только ему расслабиться, как все повторялось.

Галя, казалось, не расслаблялась никогда. Она уже столько раз видела, как трезвые циклы сменялись пьяными, что могла вплоть до дня высчитать следующий запой. Все начиналось с того, что мать долго возилась с ключами, но никак не могла попасть в замочную скважину. Галя всегда на пару секунд замирала, когда слышала звук ключа в замке. Для Гали это был условный сигнал. Попадет ключом, сможет повернуть — трезвая. Будет царапать замок, ронять связку, что-то бормотать — жди беды. Еще чуть-чуть — и она начнет громко колотить в дверь кулаками, иногда и ногами, и кричать, перемежая матами:

— Галка! Открывай!

Тогда Галя бросалась к двери — чем быстрее откроешь, тем меньше будет бить. Тетя Люся заходила, широко улыбаясь. В обычной жизни она не улыбалась, хмурилась, ворчала и все же была трезвой и безопасной. Когда улыбка, дикая, почти неконтролируемая, растекалась по лицу, как пролитый кефир, Галя точно знала — быть беде. Вот так, с широкой улыбкой, она легко могла дать Гале затрещину. Пыталась замахиваться и на Сережу, но потом будто вспоминала что-то и, изменив направление руки, махала на дверь: иди, мол, к себе, не мешай.

И Сережа всегда уходил, надеясь, что Гале не слишком достанется. А Галя ныряла и проскальзывала мимо мамкиных ног, бросалась в свою комнату и запирала дверь. Тетя Люся в погоню обычно не бросалась. Могла петь песни или начать плакать. Но чаще, пошарив по полкам и найдя деньги, снова уходила. Возвращалась обычно не одна. И текли бесконечные пьяные посиделки, которые тоже подчинялись своим, неведомым Сереже законам.

— Ничего, еще дня три — и все, — говорила в школе Галя, — ты к нам пока не ходи.

— Пойдем после школы ко мне, — предлагал Сережа и внутренне ежился от этих слов. Мать на дух не переносила Галю. Галя как будто это знала и, криво улыбаясь, говорила:

— А что, и приду.

Но не приходила никогда.

Сергей огляделся. Сердце его сжалось — от ностальгии, от боли, которая, казалось, давно улеглась, утихла, умерла. Как будто он вернулся в детство — все тот же шифоньер, все та же тахта в углу. Даже покрывало на ней, хоть и было другим, до боли напоминало то самое, под которым они однажды, пока тети Люси не было дома, поцеловались. Только все постарело, обтрепалось. Как Галя.

Сергей не заметил, как стали собираться гости. Просто вдруг зазвучала музыка, загундосила из старого магнитофона, хотя Сергей не был уверен, что на поминках уместно включать музыку. С другой стороны, не сидеть же в тишине, слушая чавканье соседа? Толстые женщины неопределенных лет громко смеялись и пошло шутили. Мужики опрокидывали стопку за стопкой.

Сергей никогда не любил собирушек. После работы он бежал домой, готовил ужин — и даже покупные пельмени, с маслом и сметаной — доставляли ему гастрономическое удовольствие. Сейчас он сидел за столом, зажатый с обеих сторон мощными тюленьими телами. Дама справа постоянно тыкала его локтем в бок и спрашивала: «Мужчина, а почему вы за мной не ухаживаете?» и, не дождавшись ответа, заливалась смехом. Сергей вяло улыбался, потирал бок и ерзал тощим задом, пытаясь отвоевать хотя бы пару сантиметров. Ему это не удавалось, потому что с другой стороны его зажимала другая дама, очевидно, подруга первой. Она перегибалась через Сергея и, едва не положив на его тарелку свою грудь, общалась с подругой. Наконец она заметила, что измазалась в майонезе, охнула и потащила тетку номер один в ванную.

Сергей неожиданно оказался на свободе и глубоко вздохнул. Ощущение пространства было настолько сильным, что он сам не заметил, как взял стакан и опрокинул его в себя. Сергей не помнил, когда он пил в последний раз. Все-таки у него поджелудочная. Но сейчас в голове пульсировало: давай, давай, пей. Давай, давай, наливай. Эта чужая, инородная мысль ввинчивалась в сознание, а сам он как будто растворялся, как намокшая вата, обмякал, рассеивался.

«Мое тело — мое дело» — непонятно к чему мелькнуло в голове, а дальше он провалился в яму.

Очнулся он так же неожиданно, как и рухнул в небытие. От того, что кто-то держал его за грудки и орал, обдавая несвежим дыханием:

— На Галку глаз положил? Отвечай ****!

Сергей сфокусировался — Мишка! Он хотел сказать, что о его Галке он вот уже лет тридцать и не вспоминал — ну двадцать точно. И еще столько же не вспоминал бы, но вместо этого он нечленораздельно булькнул что-то и вдруг заорал: «Ой, мороз, мороз!»

Мишка отпустил его и, махнув рукой, стал продираться сквозь людей обратно к Гале, которая хохотала, теребя верхнюю пуговку, рядом с каким-то мужиком — с сальными глазами и, судя по тому, как время от времени по-поросячьи взвизгивала Галя, сальными руками. Мишка добрался до них и точно так же, как всего минуту назад держал за грудки его самого, схватил сального мужика. Сергей, смотря на все это, продолжал завывать про мороз. Женщины подхватили, и вот они уже всем столом пели, пока Мишка тряс мужика под заливистый смех Гали.

«Боже, какой позор!» — ужаснулся Сергей.

Он обвел взглядом комнату. Хилый лысый мужчина с ручками-макаронинами, тонкими и нежными, как у девушки, ковырял ногтем стенку шкафа. Он выглядел отрешенным. Казалось, он вот-вот встанет и скажет: «Внимание, стихи!» Но вместо этого он продолжал ковырять шкаф, этакий мужик-древоточец.

Еще два мужика, похожих, как близнецы, толстых, красномордых, словно их натерли перцем чили, разговаривали друг с другом, сидя за столом. Их разделяла бутылка, она мешала видеть друг друга, и они то ложились на локти, то откидывались на спинки стульев. Убрать бутылку им не приходило в голову. Какая-то тетка (соседка по столу? ее подружка?) обняла Сергея и, всхлипнув, выдохнула ему прямо в нос, гадко, солено, огуречно: «Как же хорошооо…», а потом, задумавшись на секунду, исправилась: «Горе-то какое…».

Сергей, сняв с себя женщину, вышел на балкон. Свежий воздух отрезвлял. А может, наоборот, опьянял еще больше — запахом сирени, детства, умерших надежд. Сергей перегнулся через перила, он ждал, что его стошнит, но вместо этого булькнулся вниз, как пельмень в кипяток. В глазах замелькало — перила, цветы в горшочках, ветки сирени, стена в проплешинах, голая Галя, Мишаня с красными безумными глазами — почему-то в той самой Галиной шапочке для душа, с ромашками. Голова глухо ударилась об асфальт, внутри нее стало больно и неожиданно звонко. Сергей с удивлением понял, что выпал с балкона, и даже как будто обрадовался: ну вот и все. А потом он вспомнил, что Галя живет на первом этаже, а значит, он, вместо того чтобы красиво и трагически умереть, лежит сейчас, пьяный дурак, на земле под Галиным балконом, униженный и отвергнутый, как тридцать лет назад.

Сергей, кряхтя, поднялся и пошел. Хорошо, что он приехал налегке, без вещей.

Обратный билет — в кармане, до самолета — часов семь.