Об авторе | Евгений А. Попов родился в 1981 году в Свердловске. Окончил факультет искусствоведения и культурологии Уральского университета. Кандидат культурологии. Преподает в екатеринбургских вузах. Стихи и короткая проза печатались в журнале «Урал».

В журнале «Знамя» опубликован рассказ «Фотограф» (№ 10 за 2023 год).

Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР).

Евгений А. Попов

Счастье

рассказ

В дом залетел серый воробей. Залетел и начал что-то искать между половыми досками. И ничего не нашел. Вспорхнул и улетел обратно. Петрович повернулся на другой бок и охнул. Ему было сильно не по себе. Петрович почесал бок в районе печени и решил, что можно вставать. Он встал. Подумал, что можно двигаться дальше. Он выбрался из дома через окно. Это был приговоренный к сносу дом, где Петрович теперь подвизался потому, что больше ничего своего у него уже давно не было.

Казалось, что Петровичу лет сорок, но выглядел он человеком неопределенного возраста. Рожа его была красна, как помидор, а нос лилов, как слива. На башке налипла рыжая волосня, а с подбородка свисала красноватая щетка. Петрович был бомж, или бич, в общем, бездомный, потерявший всякие ориентиры, человек. Но, самое интересное, что ему нравилось жить так, потерявшим ориентиры. Особенно теперь, летом. Потому что летом хорошо. Летом тепло, и мухи не кусают. Нет, конечно, прямо сегодня не особенно хорошо. Но это от того, что прямо вчера Петрович очень уж перебрал со спиртом. Тут неподалеку есть одна точка, где Петрович всегда затаривался спиртом. Если вылезти из дома через оконный проем, то прямо по перспективе, за кустами отцветшей сирени, была тропинка. По этой тропинке можно было пойти направо и скоро выйти на большую улицу с дорогой и автомобилями. По этой улице нужно было двигать все так же, не сворачивая, и минут через десять добраться до бульвара. Бульвар был широк, и на нем стояли просторные скамейки. На бульваре Петрович обыкновенно побирался. Подавали ему, конечно, плохо, но на хлеб хватало. Иногда хватало даже на спирт. И когда душа горела и желала, надо было выбраться из дома (почему-то обязательно через окно, хотя дверь была. Ну, то есть двери как таковой уже не было, но дверной проем имелся), пройти сквозь разросшуюся к середине лета траву и свернуть на знакомой тропинке не направо, а налево. И если двинуть налево, через пока что еще не подготовленный к сносу частный сектор, то тоже минут через десять показывался опять-таки с левой стороны улицы простой деревянный дом. Забор тоже деревянный, выкрашенный в зеленый цвет. Такой же зеленый дом. И даже окна, кажется, со ставнями. Там жила бабка Бабариха, что по дешевой цене продавала бичам и алкашам этиловый спирт в маленьких бутылочках по сотне граммов, именуемых фанфуриками или фанфыриками, тут кому как нравится, так тот и называл. Но лично Петрович знал их по имени «мерзавчики». У этой самой Бабарихи, по слухам, имелась дочь, которая, опять же по слухам, работала лаборантом на фармацевтической фабрике, и потому фанфыриков или мерзавчиков у Бабарихи не переводилось.

Петрович пробрался сквозь разросшуюся крапиву и лопухи к развилке. Ему очень хотелось пойти налево, чтобы раздобыть опохмел, но у него не было ничего за душой, а в долг Бабариха, он знал, ему не даст. Тогда Петрович повернул направо, на бульвар, рассчитывая на человеческое сердоболие.

На бульваре, несмотря на ранний час, уже было душно. Хотя, может быть, Петровичу это только казалось. В его голове стучали маленькие молоточки, и свербило в груди, и время от времени бросало в пот. Он разместился прямо на асфальте, под тенистым каштаном, достал из старого пластикового пакета двухлитровую бутылку с водой, набранной в колонке возле своего логова, и картонную коробку для подаяний. Раньше у него еще был старый складной стульчик, но он где-то потерял его на днях. Сходил к Бабарихе за огненной водой; шел сразу с бульвара со всеми причиндалами, а потом проснулся у себя в лопухах без стула. Видно, обронил стул по дороге. Теперь Петрович сидел под каштаном со скрещенными ногами почти как йог. Только просветление было еще где-то очень далеко.

Сергей Петрович Полонский проснулся утром у себя дома, в загородном трехэтажном коттедже из желтого кирпича, в чрезвычайно дурном настроении. Хотя утро было замечательное: на террасе слышалось пение птиц, где-то в траве на участке стрекотали кузнечики, на небе не было ни тучки, ни облачка, день обещал стать теплым, но не изнурительно-знойным. Но Полонский запамятовал, почему он оказался на террасе, а не в своей постели в спальне на втором этаже с бра в необарочном стиле и подаренным компаньонами гобеленом ручной работы с мифологической сценой эротического характера. Потом он догадался, что в спальне, должно быть, жена, с которой они вчера повздорили по такому незначительному поводу, что он уже сам не мог вспомнить, по какому именно. Кажется, дело касалось каких-то цацек, которые он обещал купить для жены, но не купил, потому что он свинья, не умеющая позаботиться о дорогой и любимой женщине. Дальше, по мере пробуждения, воспоминания Сергея Петровича стали разворачиваться свитком: пил вчера в офисе с компаньонами, после изрядной дозы двенадцатилетнего односолодового поехали еще в какой-то кабак, затем опять почему-то вернулись в офис, и раздухарившийся Полонский хвастался этому бледному Черникову из фирмы-компаньона готовым контрактом с китайскими партнерами. И вот это было явно лишнее. Черников тоже, конечно, был вдрабадан и, может быть, помнит всё еще хуже Сергея Петровича, но кто его знает… Бледный, как моль, мутный, как плохая водичка, глазки маленькие, раскосые, как у азиата, волосы на голове как утюгом прогладили. Ну, совершенно не стоило болтать ему про китайцев. И зачем только ты, Полонский, вообще потащил его после кабака обратно в офис?.. А документы? А договоры с китайцами, уже готовые к подписанию? Так на столе и валяются, или все же генеральный директор убрал их обратно в сейф? Генеральный директор, если что, это он, Сергей Петрович Полонский.

Полонский еле слышно застонал. Он почувствовал себя домохозяйкой, которая уехала из городской квартиры на свои шесть соток и которую внезапно пронзил вопрос — а не оставила ли я включенной газовую плиту, где доходила до готовности курица в блестящей эмалированной кастрюле?

Полонский потер вспотевший лоб (болела голова) и перевел взгляд на наручные часы. Было только шесть. Он стал шарить по журнальному столику, который стоял рядом с диваном, в поисках телефона. «Андрей, — произнес он, когда нащупал аппарат, — давай живо ко мне. Едем в офис. Да, немедленно».

Следующие полчаса, пока не приехал его личный водитель, Сергей Петрович провел в блужданиях по террасе и первому этажу дома в поисках какой-нибудь выпивки. Ничего не было. Без сомнения, что-то было наверху, но туда Сергей Петрович не хотел подниматься, чтобы ненароком не встретиться с женой. Конечно, она наверняка еще спала, но мало ли… Пойдет по нужде, а тут — здравствуйте. Нет, все разговоры и объяснения потом. Сейчас на работу, проверить документы. Потом куда-нибудь поправить здоровье, а все объяснения после. Наконец, он нашел в холодильнике одинокое куриное яйцо, тюкнул его и выпил сырым, как тот певец, заботящийся о своих связках.

«Лексус» шустро пошел по шоссе в направлении города. Пробок не было, что нравилось Андрею, который рассчитывал побыстрее освободиться в воскресенье и поехать на дачу в баню, а Сергей Петрович полулежал на заднем сиденье и постанывал. Вот пошли первые светофоры, и Полонский взбодрился. Он даже прикрикнул на водителя: мол, давай, ускорься, на что Андрей проворчал — дескать, и сам рад бы, но тут не магистраль. С дорогами в городе было не очень, и куда только смотрит новый мэр. Машину пару раз тряхнуло на выбоинах, так что Полонский дважды хватался за лоб, ибо за лобной костью у него тоже два раза хорошо подпрыгнул болящий мозг.

Но вот «Лексус» цвета морской волны подъехал к трехэтажному краснокирпичному зданию за железными воротами, выкрашенными в ядовито-зеленый цвет. Андрей трижды просигналил, а его шеф недовольно поморщился от резкого звука, но половинки ворот моментально побежали в противоположные стороны, потому что охранник находился на месте и надлежащим образом исполнял свои обязанности. Другой раз Сергей Петрович удовлетворился бы этим обстоятельством, но теперь ему было все равно, и он настолько проворно, насколько мог в теперешнем состоянии устремился в офис.

К великому облегчению Полонского, важные документы лежали там, где он их вчера оставил — на столе. Благо, документы были убраны в файлы, потому что сверху они оказались сбрызнуты некой жидкостью. Полонский ткнул пальцем в лужицу на полиэтилене и, соснув палец, понял, что кто-то пролил двенадцатилетний односолодовый на договоры с китайскими партнерами. Ругнувшись, он стряхнул остатки жидкого прямо на пол и аккуратно поместил бумаги обратно в сейф.

Но тут еще оказалось, что Полонский для чего-то закрыл в сейфе недопитую бутылку виски. В литровой емкости оставалось граммов сто пятьдесят. Полонский думал было прикончить остатки прямо из горлышка, но все-таки, секунду поразмыслив, решил, что для гендиректора такого солидного предприятия это будет не комильфо. На офисном столе за компьютерным монитором спрятался немытый после вчерашнего стакан. Полонский пошел сполоснуть его в туалет. Из зеркала над умывальником на Сергея Петровича глядело уже не первой свежести сорокапятилетнее лицо уставшего мужчины. Под тускловатыми глазами цвета морской волны, когда-то в ранней молодости такими обворожительными, сильно припухло; щеки и подбородок покрывала рыжеватая щетина, давненько не бывавшая в барбер-шопе. По щетине там и сям пробивались островки седины. Серебряной? Нет, грязно-серой, дурацкой седины.

«Однако это не лицо английского лорда», — самокритично подумал Полон­ский и высморкался под струей холодной, но все равно противной воды из-под крана. Затем гендиректор осклабился в мутное, заляпанное стекло. Слава Богу, ровные белые зубы несколько улучшали не самую отрадную картину уже начавшегося увядания. Да что там — картина была определенно печальной. «Увядаю, вот», — подумал Полонский, но быстро отогнал от себя дурные мысли, параллельно с мыслями громко выпустив воздух из кишок, потравленных односолодовым.

Потом Полонский сидел в глубоком кресле в своем кабинете, сосредоточенно смотрел прямо перед собой и так же сосредоточенно и медленно, глоточек за глоточком, пил виски из вымытого стакана. Так он просидел минут пятнадцать, пока не опустошил стакан до дна и не почувствовал, что теплота наполнила его организм; наполнила и задержалась там.

В машине Полонскому захотелось поговорить, и он пристал к водителю с расспросами о его частной жизни. Правда, Андрей отвечал неохотно, потому что это была история, повторявшаяся далеко не в первый раз. Когда шеф выпивал, он все время приставал к своему водителю с подобными расспросами. Поэтому Андрею, конечно, уже сильно надоело на десятый раз пересказывать подробности своей личной жизни: учились с женой в одном классе, поженились, когда им было по двадцать. Через год появился сын, еще через три года дочка. Сын недавно уже получил паспорт, а дочка окончила начальную школу. Нет, налево не хожу и никогда не ходил. И к проституткам тоже.

«Дурак же ты, Андрюха, — обычно подытоживал рассказ своего водителя гендиректор, — но счастливый человек». С женой у Полонского, как мы поняли, было в последнее время не очень. Любовницы он теперь опять же не имел. Но иногда посещал, конечно, знаменитые в городе Байбаковские бани, где, ясное дело, водились доступные по сходной цене девочки.

«Счастливый ты человек, Андрюха, — вздохнул и в этот раз Полонский, — хотя и дурак».

«Не знаю, счастливый или нет, — отвечал Андрей, не обидевшийся на дурака, — нормальный».

«Нормальный… А вот что такое счастье, ты задумывался когда-нибудь?».

Андрюха никогда не задумывался над поставленным вопросом. Но теперь он вдруг стал размышлять про то, что такое быть нормальным. И где-то ему показалось, что нормальность и есть счастье, и он хотел было уже изложить свои мысли об этом предмете шефу, как вдруг шеф внезапно заорал: «Тормозни-ка здесь, у парка, я отлить хочу!»

«Ну, Сергей Петрович», — хотел возразить Андрей. Мол, можно ведь нужду справить в более подходящем месте.

«Да нет тут никого, все дрыхнут еще! Воскресенье же! Одни мы работаем!».

Андрей резко затормозил, так что Сергей Петрович чуть не ударился головой о переднее пассажирское сиденье, но поскольку его сильно придавило в области пузыря, он даже не успел ничего высказать водителю, а тут же бросился из машины по направлению к парковому кустарнику.

С утра уже стало припекать, и Петрович частенько прикладывался к пластиковой бутылке, которая подогрелась от солнца, и вода в ней стала теплая и противная. Петрович не любил теплое. Он любил крепкий горячий спирт и прозрачную ледяную воду, от которой, когда пьешь, зубы ломит и дух захватывает. Но делать было нечего, приходилось лакать невкусную водичку и молить всех богов и духов мира, существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют, чтобы они подали Петровичу подаяние руками сердобольных его сограждан. Но еще пока было раннее воскресное утро, и людей, прогуливающихся по бульвару, почти не случалось. А Петрович сидел на нечистом асфальте рядом с картонной коробкой, куда для вида были брошены несколько серебристых монет, и перемигивался только с городскими голубями, чья компания то улетала куда-то прочь, то вновь возвращалась на бульвар, тоже ожидая каких-нибудь людей, от которых можно заполучить хлебных крошек от белой булки или еще чего-нибудь в подобном же роде.

Вдруг из-за кустов напротив того места, где сидел Петрович, вышел высокий видный мужчина с легкой рыжеватой небритостью на щеках и подбородке и с выражением хорошо исполненного долга на всей остальной физиономии. Это был Сергей Петрович Полонский. Как только он помочился, ему сразу стало весело и куражно.

— Эй, ты кто? — спросил Полонский, выйдя на середину бульвара и ткнув пальцем в сторону другого Петровича.

Петрович посмотрел на Полонского снизу вверх и ответил: — Петрович.

Его ответ еще больше развеселил господина Полонского. Гендиректора согнуло в районе пупа, потом выпрямило, потом опять согнуло. Его прямо-таки перекручивало и корежило от смеха, хотя другой Петрович не мог совсем взять в ум, что же тут смешного?

Когда Полонский отсмеялся, он шлепнул себя по лбу и сказал: — Так и я.

Имея в виду, что он тоже Петрович.

Тут другой Петрович протянул руку в сторону своего полутезки и нечто промычал. Это он просил понимания, сочувствия и материальной помощи от одного из сильных мира сего, но и одновременно от собрата по человечеству.

— Чего-чего?

— Дык мне бы… того-этого… на хлеб бы, на молоко б…

— На хлеб, на молоко? Ты бы мне только не примудохивал тут. Скажи по-честному, что на бухло.

Петрович промычал нечто, похожее на подтверждение.

— Вот и я говорю, на бухло! — и Полонский снова радостно рассмеялся.

— Смотри, — Полонский достал из кармана бумажник, — завалялась тут у меня кое-какая наличная мелочевка, вроде… А то сейчас всё в пластике же. Депозиты, дивиденды… Ну, где эта мелочь? А, во, гляди!

Гендиректор вытащил из портмоне тысячную бумажку и, небрежно поместив ее между указательным и средним пальцами правой руки, демонстрировал банкнотку несчастному нуждающемуся.

Нуждающийся тем временем энергично замотал головой, давая понять, что тысяча рублей для него — несуразная цифра, и он удовлетворился бы суммой десятикратно меньшего размера.

— Да бери, бери…

Но Петрович продолжал трясти башкой, да так рьяно, что можно было подумать, будто она в какой-то момент не удержится на тощей шее алчущего.

— Ладно, хрен с тобой, золотая рыбка. Не хочешь так, давай за дело.

— Да мне бы, этого-того, сто бы тока…

— И сотню надо заработать. А ну-ка, пляши!

— Э?..

­— Не понял, не врубился? Пляши говорю. Вприсядку сбацай мне, а! А я тебе денег дам на опохмел! Ну, давай, Петрович, так твою!

И Петрович стал изображать присядку. Но делал это так неуклюже, из-за того, что и снаружи и внутри него немилосердно пекло, что наконец споткнулся и повалился ниц, потешно растянувшись на нечистом асфальте. Кряхтя и отплевываясь, смешно отклячивая зад, Петрович попробовал подняться, но свалился опять. И только со второй попытки смог на четвереньках отползти к своей коробке. Полонский все это время ржал, не предприняв никакой попытки помочь неудачливому плясуну. Оно и верно, ведь гендиректор был одет очень чисто, а Петрович очень грязно. И в его обносках могли, например, обитать всякие неприятные насекомые, отчего Полонский брезговал даже прикоснуться к своему полутезке.

— Денег-то дай, того-этого, обещал же, а?

— Денег? Нет, денег я тебе не дам, — мнимо посерьезнел Полонский. — Не дам, конечно. Ты же пропьешь всё. Нанесешь непоправимый урон своему здоровью. Нет, не дам.

Тут Петрович выпрямился, встал со своих карачек и со взглядом, полным недоумения, придвинулся к Полонскому. И кроме недоумения была еще в его взгляде горькая обида — дескать, как же ты так, того-этого, ведь обещал же, а я плясал, как же так-то? И он все придвигался и придвигался к Полонскому, а тот сначала даже отступил, а потом вдруг с силой и остервенением оттолкнул от себя бездомного, так что Петрович не удержал равновесие и упал. А взбесившийся столь наглым нарушением личного пространства гендиректор еще поддел лежащего Петровича в грудь носком ноги в модном коричневом ботинке.

Вдруг кто-то сзади схватил Полонского за рукав его красивого твидового пиджака и дернул его назад, причем рукав едва не отстегнулся вместе с рукой.

— Да что вы делаете?! Как вам не стыдно?! — кричал прямо в лицо гендиректору молодой человек невысокого роста со светлыми соломенными волосами и чересчур большим носом для лица с такими в остальном некрупными чертами.

— Что-о-о?! Ты что, охренел! — заорал Полонский и уже потянулся к вороту голубенькой рубашки молодого человека, чтобы взять его, сучонка, за горло, как откуда ни возьмись появился Андрей, начавший оттаскивать Полонского от молодого человека и тут же быстро-быстро тараторить шефу в ухо:

— Сергей Петрович, успокойтесь, пожалуйста, вы телефон в машине оставили, вам там супруга уже три раза звонила, поедемте, Сергей Петрович.

— Супруга? — упоминание о жене несколько охолонуло Полонского.

— Ладно, пойдем, не тащи, — сказал он уже несколько спокойнее, обращаясь к своему водителю. А потом повернулся к молодому человеку, который стоял теперь прямо напротив него и нагло глядел ему в глаза: — А тебя, говнюк, я запомнил.

Резко развернувшись, Сергей Петрович уверенным шагом направился к своему дорогому «Лексусу» цвета морской волны.

…И тут еще будильник в телефоне заверещал, как потерпевший. Для чего только он верещит в такую рань? А всё потому, что Саша решил добираться на работу пешком. И погода хорошая, и для здоровья полезно, и больше сотни экономия, учитывая все пересадки на транспорте.

Поднялся на автомате, как равнодушный зомби, плеснул на морду воды из-под крана, поводил туда-сюда щеткой в пасти да пошел пить свой невкусный растворимый кофе. Наскоро проглотил коричневую бурду, потому что уже опаздывал. Потому что до работы, если пешком, топать не меньше полутора часов. Мать что-то проворчала во сне в соседней комнате, и Саша, чтобы не разбудить ее, потихоньку вышел, аккуратно притворив дверь снаружи.

С матерью вчера опять поругались. Не вдрызг, не вразнос, а по рутине. Но от того осадка на душе выпало не меньше. Когда конфликты с родителями происходят не от чего-то, а сами по себе, значит, надо разъезжаться. Саша давно хочет это сделать, несмотря на невысокую зарплату и противящуюся мать. Ну и что с того, что мать против? Ты — взрослый мужчина, слава Богу в сентябре двадцать четыре исполнится. Пора, наконец, научиться принимать мужские решения. Снять себе какой-нибудь недорогой угол.

Летний утренний воздух бодрил. Стайка воробьев галдела в кустах сирени. На дорогах было еще относительно немного автомобилей. Небо голубело в тон Сашиной рубашке. Но настроение у Саши все равно было хреновое.

Придешь на работу, и опять начнет придираться эта дура Алевтина. Имя-то какое паскудное — Алевтина. Это кем надо быть, чтобы придумать для собственного ребенка такое жуткое имя?

Алевтина Николаевна Мехоношина была управляющей книжным магазином «Алфавит», в котором Саша Недорезов трудился продавцом-консультантом в отделе художественной литературы. Его взяли в этот «Алфавит», во-первых, потому что там всегда была большая текучка кадров, и никто из сотрудников, как правило, в этом «Алфавите» надолго не задерживался, а во-вторых, потому что у Саши имелся все-таки диплом университетского филфака.

И вот почти сразу Алевтина-старая мочалка взялась доставать Недорезова на предмет повышенного контроля. Ей, видите ли, казалось, что Недорезов все время на своем рабочем месте книжки читает (а что там еще, спрашивается, делать?), вместо того чтобы окучивать посетителей, надоедая им своими консультациями и рекомендациями.

Отчего жизнь так тупа и несправедлива? Мать растила его одна, без отца, растворившегося где-то в туманной дымке незадолго до Сашиного рождения в год достославного Миллениума. Саша, следовательно, был ровесником века, однако век никогда не гладил его по голове. Никогда он не мог позволить себе модную одежду или ужин в ресторане. Но ведь порой — особенно в детстве — так сильно хотелось чего-нибудь лишнего, чего-нибудь избыточного, но ничего избыточного ему не перепадало, кроме разве что вечерней мандаринки. (Мать очень любила эти цитрусовые плоды.) И она, конечно, мечтала, чтобы Саша получил какое-то полезное для так называемой «жизни» образование: что-то финансово-экономическое или хотя бы инженерно-техническое. К сожалению, у Саши не оказалось ни малейшей склонности к этим достойным поприщам. С детства он любил книжки читать, полеживая на диванчике, и потому, к естественному неудовольствию матери, подал документы на филфак. Мать, правда, думала, что не поступит он «на бюджет», а платить за образование у кассирши из обычного продуктового не было никакой возможности. Но Саша взял и поступил, точно в пику матери. Поступил в универ и даже окончил его. А всё для чего? Неужели для того, чтобы два через два по двенадцать часов подряд простаивать в магазине «Алфавит», выслушивая придирки Алевтины Николаевны, которую Саша про себя называл «товарищем Мехоношиной», настолько она ему напоминала советскую тетку из лампового старинного фильма с этим тугим узлом волос на башке и сиреневыми тенями под глазами.

И вот шел так Саша по относительно чистой июльской утренней улице, и небо голубело, как Сашина рубашка, которую он погладил заранее, вечером, и воробьи галдели в кустах, а Сашина душа, тем не менее, наполнялась черной мизантропией и отвращением к жизни. И чувствовал он себя глубоко несчастным человеком. Во-первых, из-за товарища Мехоношиной, а во-вторых, из-за того факта, что был он внешне непривлекателен (особенно подкачал его громоздкий нос) и потому некоммуникабелен, а таких молодых людей девушки не любят. И Саша переживал, что его не любят девушки, и одновременно с этим злился на девушек за их нелюбовь. Даже когда он свернул на замечательный в своем роде бульвар (до магазина «Алфавит» оставалась пара кварталов), его тягостные мысли не переменили направление, а ощущение несчастья не сменилось, увы, никаким другим ощущением.

Но, дойдя до середины бульвара, Саша увидел живую картину, которая его сначала изумила, а потом возмутила до глубины души и, в конце концов, ввергла в такой припадок гнева, какого Саша от себя отнюдь не ожидал. Почти не помня себя, он схватил за рукав отличного пиджака в крупную синюю клетку (вот это отчего-то запомнилось) какого-то новоявленного хозяина жизни, пинавшего ногой бездомного, который только что танцевал перед этим подонком, как дрессированная собачка. Потом хозяин жизни с рыжей бородой бросил в лицо Саше явную угрозу, а потом его увел с собой другой мужчина — небольшого роста в серой толстовке. Лица того, другого, Саша не запомнил. Но, оборачиваясь к сидящему прямо на асфальте бездомному, Саша увидел, как хозяин жизни (он же жлоб) и его, очевидно, знакомый садятся в большую красивую машину и стремительно уезжают.

Петрович сидел на асфальте и плакал, как ребенок, размазывая слезы кулаком по грязному лицу. Он плакал оттого, что обида достала до самого дна его пропитой души, и даже эта пропитая душа завибрировала и промокла не от спирта из поганого мерзавчика, а от лютой человеческой немилости к ближнему своему.

— Как же это, того-этого, а? Что ж смеяться-то, а? Что ж смеяться надо мной, того-этого?

— Да кто это был? — спросил Недорезов, присев на корточки рядом с Петровичем.

— Дак, того-этого, вот, — неопределенно выразился Петрович, сглотнув последние слезы. — Вот, того-этого, пляши, грит, того-этого. За деньги спляши, грит. Да мне, того-этого, на хлеб, на молоко…

И Петрович с мольбой заглянул Саше в глаза.

— Сейчас, сейчас, — засуетился Саша, позабыв всю мизантропию, поразившую его сегодняшним утром, — сидите здесь, я быстро до банкомата, наличных нет.

— Сейчас сниму в банкомате, — крикнул Саша, уже убегая, подхваченный внезапным порывом человеколюбия. Будто опасаясь, что бездомный куда-то денется. И какую злобу он по-прежнему испытывал по отношению к рыжебородому мерзавцу в пиджаке в синюю клетку, такое же глубокое сочувствие пробудилось в нем к несчастному Петровичу. Здесь был именно порыв, вызванный потрясением стычки с тем, кого, как уже понятно, звали Сергеем Полонским. Исключительно под воздействием этого порыва Саша снял в банкомате пятьсот рублей, вернулся и вручил их Петровичу, предварив вручение короткой и довольно бессвязной речью. Но эта бессвязность, впрочем, как бы ставила его на одну доску с Петровичем. Петрович так обрадовался, что моментально забыл о существовании своего обидчика, и пытался благодарить Александра, но мысли его, и так обычно спутанные и сбитые, теперь спутывались и сбивались еще больше, поэтому кроме «того-этого» и простого мычания он ничего толком не мог изобразить.

А Саша торопливо попрощался с бездомным, чье имя или прозвище он позабыл спросить, и в буквальном смысле слова побежал по бульвару. И хотя он бежал довольно быстро, но все равно опоздал на работу на целых полчаса. Книжный магазин «Алфавит» открывался в восемь утра (это всегда вызывало Сашино недоумение, ведь с восьми до десяти в нем всегда было безлюдно) и работал до девяти вечера. Приходить на свой пост продавцам полагалось за тридцать минут до начала смены. Таким образом, Саша опоздал не на половину часа, а на целых шестьдесят минут. «Товарищ Мехоношина» была уже на месте. Она немедленно заметила Александра в подсобном помещении, где тот напяливал на свою небесно-голубую рубашку форменную красную жилетку, ничего не сказала, но долго посмотрела на сегодняшнего благотворителя выразительным и, как показалось Саше, ненавидящим взглядом. И Саша понял, что штраф за опоздание — это меньшее, что может его ожидать в дисциплинарном смысле.

«Лексус» с рулевым Андреем споро примчал Сергея Петровича обратно к родным пенатам. Полонский отпустил Андрея, который немедленно взял курс по направлению к своей любимой даче. Ему не терпелось затопить баньку и хорошенько расслабиться на полке с веничком, потому что сегодня с утра он уже успел перенервничать из-за своего психованного шефа.

Полонский сел в машину, злой и красный. На телефоне было несколько пропущенных вызовов от жены. «Не буду перезванивать!» — решил Полонский. Его недавнее возбуждение сменилось злостью и раздражением. Всю дорогу он не промолвил ни слова, и Андрей тоже молчал, опасаясь спровоцировать шефа на неконтролируемый выброс эмоций.

В доме было тихо, но в этой тишине Полонскому сразу почудилась гнетущая напряженность. Он поднялся на второй этаж. Постель была убрана, и никого нигде не было. Полонский подумал, что жена уехала в город на какую-нибудь спа-процедуру. А куда она еще может поехать? Не на вернисаж же! Так и есть, в гараже стоял только личный «Мерседес» Сергея Петровича, а маленькая «Ауди» супруги отсутствовала.

Но отчего как будто давит что-то, что-то стоит в воздухе? Наверное, к вечеру будет гроза. Сергей Петрович снова поднялся на второй этаж, заглянул в бар. Дорогие и красивые бутылки были на месте. Он даже взял одну за пузатое тело, но сразу же передумал пить и поставил ее на место. Спустился вниз и принялся сам варить себе кофе в турке. Домработница сегодня получила выходной. Процесс варки кофе на недолго вроде бы захватил Полонского, отвлек его от мрачных мыслей, но, когда кофе сварился, эти мысли вернулись.

Материальный достаток перестал удовлетворять Сергея Петровича. Он больше не получал настоящего удовольствия от хорошего виски, вкусной еды и дорогих костюмов. Курить он вообще бросил. Регулярно давно, но теперь даже еженедельная пахучая кубинская сигара не прельщала его. Радость и азарт, которые он испытывал раньше от зарабатывания денег, оставили его. Сами деньги больше не возбуждали Сергея Петровича. Он не знал, чем занять себя в этом мире, а бизнес, компаньоны, китайские партнеры — всем этим он занимался теперь как бы в автоматическом режиме. Ему стало как-то вдруг не интересно.

Отвратительно, что разочарование в деле наложилось на семейные неурядицы. У Сергея Петровича складывалось стойкое впечатление, что именно теперь, на двадцатом году семейной жизни, они с Аллой перестали хоть сколько-нибудь понимать друг друга. Он отпил кофе из белоснежной фарфоровой чашки и поймал себя на мысли, что впервые за сегодня вспомнил, как зовут его жену.

Кофе, на удивление, не взбодрил, а, напротив, размягчил Полонского. Может быть, так подействовала комбинация кофе с утренним виски. Полонский лег на террасе и, кажется, даже подремал какое-то время. Даже, возможно, стал успокаиваться. Хотя некий червячок все-таки грыз Сергея Петровича. Он не мог понять, что это был за червячок. В полудреме пару раз перед ним вставали две малосимпатичные физиономии. Одна — опустившийся грязный бомж, подзаборная пьянь. Опухшая рожа, рот без половины зубов, рыжая щетка вместо бороденки. Вторая — молодая бесцветная мордаленция. Блеклые глаза, узкий лоб, соломенные волосы на голове, прикрывающие уши. И колоссальный нос, настолько выдающийся, что мог заменить собой все лицо. Полонский очнулся и вспомнил нынешнюю сцену на бульваре. Он поморщился, ему стало неприятно. И вдруг зазвонил телефон.

Звонила жена. Немного выждав, Сергей Петрович провел пальцем по сенсорному экрану, чтобы принять звонок. В телефоне раздался басовитый муж­ской голос. Сперва Сергей Петрович ничего не понял, но вскоре до него стало доходить — мужчина с оперным голосом, видимо, был врачом, который сообщал ему, что Алла Васильевна Полонская в настоящий момент находится в реанимации такой-то городской больницы, что ее состояние тяжелое, но нервничать не надо. Отделение нейрохирургии, серьезная автомобильная авария.

— Какая больница?! Где?! — заорал Полонский в телефон, и ему спокойно разъяснили эти подробности.

Уже через три минуты Сергей Петрович летел на своем белом «Мерседесе» по трассе, рискуя разбиться так же, как его Алла. Но ему не довелось разбиться или быть остановленным нарядом ДПС, которому пришлось бы объяснять всё, включая причины запредельного превышения скорости и наличия алкоголя в крови.

В приемном покое к нему вышел строгий невысокий доктор средних лет и низким голосом разъяснил, что супруга его находится в тяжелом, но стабильном состоянии, что о прогнозах говорить рано, что мозг — орган непредсказуемый и что надо, безусловно, надеяться на лучшее. «То есть она может умереть, доктор?» — спросил шокированный Полонский. На что врач ответил, что они будут делать все возможное, но что не исключено значительное повреждение определенных участков головного мозга, и за всем этим непроговариваемо читалось, что если не смерть, то тяжелая инвалидность Алле Васильевне гарантирована. И даже шокированный Полонский, отнюдь не будучи дураком, прекрасно понял этот месседж доктора. Конечно, он хотел попасть к жене в палату, и, разумеется, доктор сообщил ему, что пока это невозможно.

В удрученном положении духа Сергей Петрович вышел из клиники, добрел до автопарковки и минут двадцать просто сидел на водительском месте, не трогаясь и глядя в одну точку. Только теперь он вспомнил, что через десять дней к ним должна приехать дочь из Праги на студенческие каникулы. Дочь проучилась год в Карловом университете, что составляло предмет гордости ее родителей. Однако сейчас Сергей Петрович совершенно не понимал, как сообщить дочери о трагедии, случившейся с ее матерью. Первый порыв был сразу звонить Верке (дочери), но вообще-то Сергей Петрович не любил импульсивно принимать решения и, почти обреченно глядя некоторое время на руль автомобиля, он все же определился с тем, что выждет паузу, хорошо обдумает, что именно сказать Верке и, наиважнейшее, сам хоть немного придет в относительно нормальное состояние.

Не было смысла возвращаться в загородный дом, и, отсидевшись полчаса на парковке, Сергей Петрович завел машину и поехал в их городскую квартиру. У Полонских была очень хорошая квартира в центре города. Они обычно жили там зимой, а летом перебирались ближе к природе.

Квартира была тиха, как бумага, и в ней чувствовалось тотальное одиночество. Полонский прямо места себе не находил, думал о жене, но ощущал, что дело не только в жене. Снова и снова лезла в голову безобразная сцена (да, это было форменное безобразие) сегодня на бульваре. В какой-то момент Полон­ский осознал, что зря бросил курить уже три или четыре года тому назад. От расстройства нервов он вдруг вообразил, что причиной всего случившегося с Аллой стала его утренняя выходка.

И тут Сергея Петровича подхватил порыв. Подобно Саше Недорезову, побежавшему за деньгами для несчастного бездомного. Сергей Петрович четко понял, что он должен извиниться перед бездомным и в знак своего извинения отдать ему обещанную тысячу. Полонский выскочил из квартиры и помчался на бульвар, который располагался приблизительно в километре от его дома.

На бульваре шумел ветер в каштанах, тополях и липах. Прохаживались парочки с детскими колясками и еще без оных. У лавочек тусовались группки молодежи. Попадались и люди среднего и даже старшего возраста. Словом, людей на бульваре, несмотря на ветер и небольшое похолодание, воскресным вечером было значительно больше, чем ранним воскресным утром. Вот только краснорожего бездомного нигде не было. Видно, он уже закончил свою трудовую вахту.

Полонский устало опустился на лавочку, внезапно почувствовав себя бесповоротно постаревшим и бесконечно несчастным человеком.

Саша Недорезов с трудом дотерпел до конца смены. Так ему тошно было находиться среди этих книжных полок, когда над ним висела словно бы вечная укоризна «товарища Мехоношиной». Директриса еще пару раз в течение рабочего дня появлялась в торговом зале, и всякий раз, когда она проходила возле Саши, ничего не говоря и не глядя на него, он кожей ощущал, как его обдают ледяным холодом. Как будто за получасовое опоздание надо казнить человека. Оно, конечно, это опоздание, было не первым, но теперь-то у него имелась уважительная причина! Правда, кроме него самого, об этой уважительной причине больше никто не знал. Ни о бездомном, ни о породистом подонке-бизнесмене Саша никому из коллег не хотел рассказывать. А по всему Сашиному облику ясно было видно, что нечто с ним стряслось неординарное, и некоторым коллегам очень желалось узнать, что же именно произошло, особенно таким как Виталина из отдела книжек по психологии. Виталине было уже за тридцать, и вы­глядела она невыразительно. Наверное, Алевтина Николаевна лет двадцать тому назад имела с ней определенное внешнее сходство. В общем, все попытки Виталины добиться Сашиной откровенности потерпели неудачу. Саша глядел бирюком. Когда наступил вожделенный час окончания работы, он с мрачным видом сбросил в подсобке форменную жилетку и, ни с кем не попрощавшись, вышмыгнул на улицу.

Еще одно обстоятельство, помимо мехоношинской неприязни, тревожило Сашу Недорезова. У него из головы не шел модный пиджак в крупную синюю клетку, подстриженная рыжая щетина и, кажется, даже массивный перстень с красным камнем. И как этот модный пиджак, сверкнув перстнем, сказал: «Я тебя запомнил, говнюк!» А говнюком, конечно, был Саша Недорезов. То нервное возбуждение и внезапный гнев, который охватил Сашу при виде издевательств над бездомным, давно прошли. Адреналин прекратил кипеть в крови, и у Саши прямо под ложечкой поселилась тревога. Его утренний оппонент, по всему видно, являлся человеком серьезным, слов на ветер не бросающим, а книгочей-Саша был юношей не только импульсивным, но и мнительным. И всю смену, пока он бродил между стендами от Кинга до Донцовой, от Роулинг до Пратчетта, мерещились ему всякие нехорошие картины. Как вывозят, например, его дюжие молодцы в темный лес, как дают ему лопату в руки и принуждают рыть прямо­угольную яму, как стреляют ему над ухом из боевого оружия и как возникает, наконец, где-то между соснами синий пиджак и посмеивается, довольный, над Сашиными унижениями.

Со смутным, но неприятным чувством Саша повернул на бульвар. Он даже хотел было развернуться и пойти другой дорогой, сделав незначительный крюк, но, секунду поколебавшись, решил все же, что эти мысли его — явное глупое малодушие. Дойдя до середины бульвара, у него сердце как бы толкнулось в грудину, а потом сильно застучало. На скамейке в паре десятков метров сидел утренний синий пиджак и с довольно отсутствующим видом глядел куда-то прямо. Но вот как в замедленной съемке голова пиджака стала поворачиваться налево, то есть как раз в сторону, где находился невольно замедливший шаг Саша Недорезов.

— А, Карлик Нос! — вскричал Сергей Петрович Полонский, но, несмотря на обидное прозвище, которым он наградил Недорезова, в голосе его не было злобы, а была одна тяжкая тоска. Но Полонскому не хотелось ее показывать, поэтому он искусственно подзаводил себя. И Саша непременно понял бы это сразу, если бы не позорный испуг, от которого он не мог избавиться. Вот ведь утром он не чувствовал ничего, кроме гнева и возмущения, а теперь боялся. Но бежать было невозможно, и Недорезов волей-неволей приближался к протагонисту.

Полонский вдруг вскочил с лавочки и бросился к молодому человеку, схватил его за плечи и встряхнул, точно хотел ободрить.

— Да ты не дрейфь! А хороший ты мне дал с утра укорот! И что на меня нашло с бездомным? Сам же ведь теперь жалею! Вот хотел его теперь найти, извиниться, да нет его. Где искать теперь?

Саша с изумлением смотрел на Сергея Петровича. В какой-то момент ему даже показалось, что в глазах у «крутого», как он еще мысленно называл Полонского, блеснули слезы.

— Я, это, — заговорил Саша, сначала с трудом произнося слова, как бы вы­плевывая их, — утром ему дал, это, денег. На молоко, на хлеб. Ну, он так, это, сказал.

— Эх, ты, Карлик Нос, — пробурчал Полонский. — Тебя как хоть зовут-то на самом деле?

И они познакомились, наконец.

— А вот скажи мне, Александр, — спрашивал Сергей Петрович у Недорезова, когда спустя пятнадцать минут они уже сидели в летнем кафе в конце бульвара, — что такое счастье?

— Счастье, — отвечал Саша, подумав немного, — это когда у человека всё есть.

— Опа! Это как понять, всё есть?

— Ну, всё. Хорошая работа, деньги, семья.

— Да? — задумчиво протянул Полонский. — Ну, вот, допустим, у меня все есть. Бизнес есть. Деньги есть. Квартира в городе и загородный дом в триста квадратов. Семья тоже есть, а счастья нет.

Полонский не стал посвящать Сашу в трагедию с его женой. Не потому, что он был такой сильный и мужественный, а чтобы из суеверия не сглазить, настолько он хотел, чтобы Алла выкарабкалась-таки из своей реанимации.

— Почему? — искренне удивился Саша. У него не было ни бизнеса, ни денег, ни собственного дома, ни семьи, и он действительно верил, что, когда всё это появится, он сразу станет счастливым человеком.

— Да потому что человеку всегда мало! Брось к его ногам целый мир, он захочет еще какой-нибудь, другой. Человеку всегда мало, потому такая у него ненасытная утроба. А как подумаешь, ведь в гробу карманов нет, и один черт помирать. А ты вот жил, наживал, небо коптил, а счастья не знал.

— Кто же тогда счастливый человек? — спросил Саша.

— А я тебе скажу кто. Петрович!

— Кто?

— Петрович, наш бомж с этого бульвара. Потому что ему много не надо. Ему надо хлеба, молока, ну и водки какой-нибудь дешевой. И вот выпьет он, болезный, занюхает коркой и счастлив…

Петрович сидел около заброшенного дома, прямо штанами в лопухах, опершись спиной на завалинку. Он мог бы забраться внутрь и сидеть там, чтобы не попасться на глаза какому-нибудь ненужному человеку, например, случайному полицейскому, но, с другой стороны, какие могли быть полицейские в этом предназначенном к сносу частном секторе? За те полтора месяца, что Петрович здесь ночевал, он никогда тут не видел полицейского. На бульваре стражи порядка редко, но появлялись. Однако их реакция по отношению к Петровичу и там была индифферентной.

А что, разве Петрович когда-нибудь нарушал общественный порядок? Да ни в жизнь. И теперь он вот тоже, ничего практически не нарушая, сидел, опершись о завалинку, и отпивал понемногу из горлышка. В руке он крепко держал пластиковую бутылочку с веселым длинноносым пацаном на этикетке. Эта была газировка «Буратино», купленная им в ближайшем ларьке, неподалеку от дома барыги Бабарихи. Вернее, в бутылке была только половина газировки, потому что другую половину Петрович сразу вылил в крапиву и аккуратно влил на освободившееся место содержимое двух мерзавчиков от Бабарихи. Так получился дивный напиток — в меру крепкий, еще шипучий, с чудными лимонными нотками.

Петрович давно не пил такой вкуснятины. Почитай, со времен веселой юности, когда он еще жил с родителями и ходил на учебу в монтажный техникум. Тогда во дворах и подъездах пили они вместе с однокашниками портвейн «Кавказ» или крепленое вино «Анапа». И это тоже было неплохо. Особенно по сравнению с последующим периодом, когда Петрович (а тогда еще никакой не Петрович, а просто Саня Неустроев) пустился во все тяжкие, перешел на спирт, был изгнан из техникума и перебивался случайными заработками — то грузчиком, то дворником, то подсобным рабочим. И всё до очередного запоя и нового изгнания. Так он и мыкался — от пьянки к пьянке, и не заметил, как сначала отец попал под поезд, а потом и мать умерла от острого панкреатита.

И остался Петрович (теперь случайные собутыльники его уже так величали) один как перст на всем белом свете. И тут, конечно, сразу же взялись откуда-то злые люди (сперва-то они, конечно, вели себя с Петровичем исключительно хорошо), по чьей ненавязчивой просьбе хмельной Петрович подмахнул какую-то бумажку. А подмахнув ее, можно сказать, немедленно оказался на улице, без кола, как говорится, и без двора.

Правда, теперь, в сию секунду, все эти прошлые горести были совершенно не важны. А всё потому, что внутрь Петровича проваливалось теплое пойло и разогревало его там изнутри до полной невозможности, от чего приятные мурашки бежали у него от пяток к самому пупку, а в голове играли премелодичные колокольчики. И не было теперь у Петровича никакого темного прошлого, и никакого совсем не светлого будущего тоже не было у него, а существовал теперь только этот единственный миг, будто замерший. С этой завалинкой, лопухами, ясным солнцем и «Буратиной» в потной жмене.

И, собственно, весь мир — с бульваром и лавками на нем, с картонной коробкой, в которой плескалась какая-то ничтожная мелочь, с неизвестными и ненужными Петровичу людьми, которым Петрович, тем более, был ни за чем не нужен, — весь мир словно исчез, прекратил свое существование, а вернее, сузился до размеров его случайного ночлега, который будто бы останется теперь навсегда прибежищем неприкаянного бездомного. И знал ведь он, что в соседнем квартале уже ломают старые дома, из которых выселились их обитатели, и скоро настанет очередь «его» дома, но это он знал сегодня утром и где-то еще полчаса назад тоже знал, а сейчас, выпив буратинового коктейля, ясно ощущал — навсегда! Мир его навсегда останется таким, каким он предстал ему этим вечером. Попросту говоря, Петрович ощущал в этот момент абсолютное счастье. Неизреченное блаженство, о котором в ту самую минуту, когда бездомный блаженствовал, пытались рассуждать на бульваре прагматичный Саша Недорезов и нежданно зафилософствовавший Сергей Петрович Полонский.

Счастье — штука недолговечная. Оно — мгновение, и надо уметь ловить мгновения счастья. Нечто подобное, помнится, утверждал еще Лев Толстой.

Мгновение счастья, мелькнувшее перед Петровичем вечером, бесследно улетучилось наутро. На смену ему пришло страдание. Голова трещала, как кочан спелой капусты, пальцы на руках немилосердно дрожали. Петрович вылез из своей берлоги и поплелся налево, в сторону Бабарихи. Было только часов шесть утра, но Петрович рассчитывал разбудить ее во что бы то ни стало, потому что, когда у человека есть четкая, определенная цель, он способен горы свернуть ради ее достижения.

Однако, немного пройдясь, Петрович понял, что у него дрожат не только пальцы на руках, но и трясутся поджилки под коленками. Он оперся руками о большую старую березу, которой, судя по всему, недолго уже осталось шуметь кроной где-то там высоко, куда Петрович не мог бросить страдающий взгляд, чтобы не произошло сильного головокружения. В соседних кустах сирени неистово чирикали жизнелюбивые воробьи. Петрович повернул корпус и почувствовал позвонками ствол старой березы. Воробьи скакали по траве и по грунтовой дорожке. Некоторые из них взлетали наверх, в березовую крону. Петрович тяжело вздохнул. Он упорно глядел прямо перед собой. Вот как будто в метре от его переносицы появился некий золотистый шар неясного происхождения. Он немного постоял неподвижно, а потом врезался прямо Петровичу в лицо, и тот больше ничего не увидел.

Два врача сидели и пили чай, заедая его бутербродами с вареной колбасой. Аппетитные розовые круги лежали на толсто нарезанных кусках свежего батона.

— Слушай, — сказал один другому, — там тело привезли. Похоже, бездомный. Нашли сегодня днем мертвого в переулке Торфорезов. Ну, где дома под снос. Рядом с Каштановым бульваром.

— Опять бомж… Надо вскрывать, что делать?

— В общем-то там, ребята говорят, причина смерти более-менее понятна. Алкогольная эпилепсия. Эпилептический припадок. Язык запал, задохнулся и привет.

— Забивай, выносят, — хохотнул один из патологоанатомов. — Тогда можно и не вскрывать.