Об авторе | Светлана Волковапрозаик, переводчик, сценарист. Автор книг «Великая любовь Оленьки Дьяковой», «Голова рукотворная», «В Петропавловске-Камчатском полночь», «Джентльмены и снеговики», «Подсказок больше нет», «Убегучая девочка» и др. Печаталась в журналах «Дружба народов», «Аврора», «Нева», «Юность», «Октябрь», «Этажи», «Время культуры. Петербург», альманахе «Полдень». Лауреат премий «Русский Гофман», «Данко», им. Куприна, им. Сергея Михалкова, им. Гоголя, им. Твардовского и др. Финалист Национальной премии по подростковой литературе и премии имени Фазиля Искандера.

Живет и работает в Санкт-Петербурге.

Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР).

Светлана Волкова

Автограф Пикассо

рассказ

У Марка глаза колючие, не глаза — кристаллы на проволоке. Ходит по комнате в носках, причем всегда в белых с принтом зеленых половинок авокадо, сутулится, смотрит щучьим взглядом и разговаривает будто не с тобой, а с кем-то третьим в комнате.

— В принципе, подделать любой почерк легко, если есть образец. Прога такая, скачивается даже дебилом. Загоняешь скан письма, оно выдает любой текст этим самым почерком. Потом распечатываешь его на обычной бумаге жирным черным. Дальше кладешь сверху тонкий лист, чтоб буквы просвечивали, и обводишь чернилами.

— Просто обводишь? — Сашка удивленно поднимает брови.

— Не перебивай, — Марк закуривает и выдыхает в форточку. — Бумага специальная должна быть, состаренный лист, в идеале — оригинальный, тех лет, до­стать сложно, но можно. Если со склада или в сундуке у бабки хранился, надо, чтоб много рук его потрогали сперва. И чернила старые нужны. С этим проще — на барахолках много чернильниц продают с засохшим содержимым. Плеснул химозы — получил оригинальные чернила. И финита. Ни одна вошь не подкопается.

— А нюансы всякие?

— Какие, к чертям, еще нюансы?

— Ну… Нажим, например. Видно ж будет, когда обводишь. Легкость росчерка и прочее…

— И прочее…

Марк посмотрел на Сашку с интересом.

— Соображаешь, Санек. Ну так оригинал изучать надо: где у него там легкость, где завитухи какие, где нажим. Мозг включи. Если найдешь в башке своей кучерявой.

У Сашки мгновенно загорелись глаза, как будто и правда мозг включился и сработали индикаторные лампочки.

— Я понял!

Марк закатил глаза и отвернулся к окну, чтобы дать ему время перемолоть информацию, засмеялся закрытым ртом, с кривой ухмылкой: там, с улицы, из автомастерской на первом цокольном этаже доносились какие-то стуки со скрежетом, и он отчетливо и цветно представил, как медленно ворочались несмазанные жернова у Сашки в черепе.

— А экспертиза? А риски?

Марк фыркнул, как кот, только что себя облизавший.

— Ты троллишь меня? Тебе-то какая забота?

Сашка выпрямился на стуле:

— Не, ну ты не злись, Марик, я правда не эт-самое...

— Ну какие, маму-твою-перемаму, риски? Предъявляешь рисунок, говоришь, мол, так и так, от предков покойных досталось. Письмо прадедки своей прабабке из санатория показываешь, мол, Прасковьюшка – или как там у тебя прабабку звали...

— София Эдуардовна...

Сашка нахмурился. Да за кого этот Марк его держит? Разговаривает с ним, как с холопом своим, а он, Сашка, из приличной семьи, прадед вообще профессором был.

— Ну, Эдуардовна, еще и достоверней, — хмыкнул Марк и вытащил из холодильника холодную банку пива. Сашке не предложил. Отпил глоток со чмоком, утерся кулаком и зыркнул на Сашку, как на насекомое:

— Так, мол, и так, Софьюшка моя Эдуардовна, свет моих очей, привелось мне лечить французика калечного, он отблагодарить захотел. Буженины с молоком, мол, нет, разруха, нате вот рисуночек художника одного, Пабло Пикассо зовут, он своей подружке, Гертруде Стайн, дарил, о чем на обратной стороне написано... Ну, тебе, Санек, неважно... В общем, благодарствую, мсье Карпов, за то, что не дали помереть, заштопали мой галльский живот, повесьте у себя дома и любуйтесь. И вот, мол, женушка моя ненаглядная, пересылаю тебе рисуночек, чтобы ты хранила и любовалась. Не продавай, хоть очень больших деньжищ в Париже стоит, на самый черный день прибереги.

Марк остановился, сделал еще один большой глоток пива и сладко при­чмокнул:

— Я с тобой, дурачилой, ни в жизь не связался бы, но артефакту провенанс нужен, — он покосился на Сашку, поймет ли: — Легенда, то бишь. А прадед твой — лучший для этого дела. Уважаемый человек, академик медицины...

— Профессор...

— Один хрен. Уважаемый профессор медицины, ученый, можно сказать, с мировым именем. С орденами и медалями. Врать не будет. И в могиле давно, не спросишь.

Сашка задумался, пока Марк открывал вторую банку пива. Вроде как складно все он говорит. Его прадед, военный медик, действительно, был в конце войны во Франции, работал с корпусом «Нормандия — Неман», проводил сложнейшие хирургические операции, французы отпускать не хотели. Но вернулся, конечно. Советский был человек.

— Ну, как? — Марк понимал, что Сашке надо время, чтобы вникнуть, и жалел, что вывалил на него все сразу, надо было бы постепенно, как пипеткой — по капле.

— Чего как? — Сашка свел пшеничные брови к носу. — А Гертруда эта кто?

Марк полоснул по нему взглядом и еле сдержался, чтоб не обматерить.

— Тебе зачем, яйцеголовый?

— А почему нельзя сразу, чтобы Пикассо этому пациенту напрямую подарил?

— А ты имя пациента знаешь? Нет? Вот и я нет. А окружение Пабло нашего экспертам до последнего цирюльника может быть знакомо. Надпись дарственная какому-то Жану или Пьеру подозрение вызовет. А Гертруде этой — точно известно — он много чего надарил, и готовое, и наброски.

— Аааа, — протянул Сашка и потер переносицу. — А кто она?

— Ну и вот, — игнорируя его вопрос, продолжал Марк, — рисунок пикассовский, подаренный прадеду, добрался почтой из Франции, и родичи твои хранили его в книге какой-нибудь. Не — лучше в энциклопедии между «У» и «Эф», тогда понятно, почему раньше не нашли, не каждый день лазаешь туда почитать про утконоса. Хотя, судя по тебе, любая книжка бы подошла.

Сашка помолчал, переваривая сказанное.

— Ну привез. Типа. Так письмо прабабушке — не доказательство. Француз мог фальшивку подсунуть.

— Молодец. Втыкаешь. Но заторможенно втыкаешь, Санек. Я тебе что тут целый час батон на мозги крошу про прогу? Бумагу достанем старую, моя забота, программа оттиск почерка сделает, а Русланчик, художник, чернилами обведет — не придерешься. То есть два послания будет: одно прабабке твоей, чтоб доказать, как рисунок в СССР оказался, а второе — на обратной стороне рисунка — в подарок, мол, Гертруде Стайн, моей лучшей подруге. И тэдэ. Я погуглил, он пожелания часто оставлял, когда подписывал.

— А как подлинник у пациента оказался? Он же не эта самая Гертруда. Мы будем придумывать легенду?

Марка ущипнуло это «мы». Кто «мы»? Он, Марк, — мозг и вдохновитель всей затеи, а Санек — так, подсобный ресурс. Да и не связывался он бы с тугодумом этим, если б, правда, не прадед его. Тут уж лучше провенанса не придумать. Благодарность врачу за спасенную жизнь.

— А этого мы, — он надавил на «мы», — не знаем. Передарила, видимо, за помощь в одном деле личного характера. Можно в прадедовом письме, кстати, упомянуть, как пациент про мадам Стайн долго ему байки травил.

— Про кого?

Марк снова зыркнул на Сашку, как на умалишенного.

— А, неее, — он водил пальцем по экрану смартфона. — Любовные шашни отпадают. Ей семьдесят в сорок четвертом было. А умерла в сорок шестом. Ну, короче, лучше вообще меньше информации в письме давать, их же, сто пудов, специально обученные люди читали.

— На почте, — утвердительно кивнул Сашка, всеми силами стараясь дать Марку понять, что он «схватывает».

— И там тоже, — процедил Марк, думая о чем-то своем.

Сашка был счастлив, что угадал с репликой.

Зазвонил мобильный Марка, тот коротко ответил, допил пиво одним глотком, скомкал лапищей банку, как шоколадную обертку, и бросил в мусорное ведро.

— Давай, Санек, дуй домой. Сейчас ко мне придут. И в следующий раз у тебя соберемся. Считай, честь твоей хате окажем. Я и Русланка.

В прихожей, наблюдая за тем, как Сашка, пыхтя, тужится засунуть огромную ступню в драном носке в ботинок и как, матерясь, выковыривает задник из-под пятки, хотя ложка валяется тут же, на коврике, Марк с раздражением подумал, что, и правда, светить свое знакомство с ним — непозволительный идиотизм. Сашка болван, дурачок-тугодум, и надо еще поработать с ним, чтобы по дурости не сболтнул лишнего. Если бы не Ленка, которая неделю назад застукала его со случайной девицей из бара и, как водится, прокляла, он ни за что бы с Сашкой не связался. Но время поджимало, и деньги нужны были очень. К тому же рекомендованный эксперт мог вот-вот соскочить, уж больно глазки бегали на переговорах. С Ленкой проще было бы — у нее все по линии деда в торгпредствах отработали, вплоть до развала Союза. За границу как на пикник ездили. К тому же уж что-что, а язык Ленка умела держать за зубами, проверено было неоднократно. Но бабы есть бабы, Марк по глупости попался с этой козой с накаченными губами. Ленка далеко не дура, могла б понять, что не с любовницей он у стойки обжимается, а со случайным туловищем. Но, видимо, не захотела понимать, а может, и рада была зацепиться за этот эпизод и уйти в закат. Давно собиралась.

— Марик, — Сашка стоял в открытых дверях и загадочно водил глазами. — А скока денег?

Марк взял его за куртку, втащил в квартиру и прикрыл дверь.

— Скока, скока. Чего орешь, соседи могут уши греть. Ты и впрямь глупее, чем я ожидал. Пятьсот баксов получишь. Вали давай!

— А когда? — заговорщицким шепотом спросил Сашка.

— Когда сделка будет. Но хоть слово кому пикнешь...

— Что ты, Марик, я могила.

— И вот еще что... Ноут твой нужен.

Эта идея пришла Марку внезапно. Конечно, программу лучше ставить на левый компьютер, мало ли. Не на свой же. У Сашки «Эппл», потянет. Еще один толк с дурака.

Сашка кивнул и не стал спрашивать зачем. Марк похлопал его по плечу и толкнул на лестничную клетку.

— Завтра в десять придем к тебе. Жди, — он посмотрел Сашке в зрачки и на всякий случай добавил: — Десять вечера, не утра.

Сашка шел от дома Марка по Ленинскому проспекту, ступая в талый питер­ский снег, как в густой кисель, и губы его шевелились, синхронно вторя сумбурным мыслям, рой которых был тучен и едва помещался в Сашкином чуть вытянутом черепе. «Башка у тебя, Санек, большая и кудрявая, да мозгов в ней скудно, — говаривал прадед и каждый раз повторял: — Ты всякую мысль думай по три раза. Так оно легче». И Сашка изо всех сил пытался думать трижды, но выходило плохо.

— Смотри, куда прешь! — каркнул на Сашку мужик из «Форда» под протяжный сигнал гудка.

Сашка остановился на мгновение, соображая, что происходит, понял: он сошел с тротуара и идет чуть наискосок по проезжей части, «подрезая» автомобили. Он быстро прыгнул обратно на тротуар, встряхнул башкой, пытаясь призвать мысли хоть к какому-нибудь порядку.

Пятьсот баксов! Такая огромная для Сашки сумма! Здорово, можно будет обновить приставку. И наушники купить. Или... Нет, не о том надо сейчас думать. Как там Марк сказал, накладываешь старую бумагу поверх текста и обводишь... Так просто? Может, Марк обманывает? Его все обманывают.

Сашка пытался утихомирить мысли и даже схватился за голову, сжал виски. Но получалось плохо.

Сашка признавал, что ум у него короток, — так уж случилось, что поделаешь. Но вот когда его дурачком называли, сильно обижался. Дурачки — они глупости делают, а Сашка глупости не делал, но вот иногда говорил невпопад. «Ты нормальный, только наивный малость», — говорил прадед перед самой смертью и убеждал, что лучше лишний раз промолчать, чем что-либо сказать. Но с «промолчать» у Сашки было совсем плохо. За это он хватал двойки в школе, его били одноклассники и поднимали на смех девчонки.

Он иногда задавал себе вопрос: почему он такой, но ответа не находил. Прадед и дед — профессора медицины, бабушка — известный филолог, покойные родители — ученые-химики. А он? Позор семьи.

С Марком Сашка познакомился случайно — в блошиных рядах на Удельной. Сашку, продававшего отцовский альбом с марками, пытался кинуть один ушлый покупатель. Он почти убедил Сашку, что марки копеечные, сущие пионерские фантики, и красная цена им триста рублей оптом. И тут, как черт из табакерки, появился Марк, обматерил покупателя, а сам за локоть отволок Сашку в сторону и заявил, что его только что пытались надрать. Сашка так отчаянно принялся благодарить Марка, что тот сотворил еще одно доброе дело: выкупил альбом. Ну, не за тысячу, конечно, как Сашка хотел, но за пятьсот. Да Сашка готов и даром был отдать: впервые нашелся добрый честный человек.

Так завязалась их с Марком необычная дружба. Точнее, как говорил сам Марк, деловые отношения. Звонить он Сашке запрещал, только через сообщения в мессенджерах. И только по делу. Но Сашка был счастлив: Марк оказался первым человеком «из умных», кто захотел иметь с ним, с Сашкой, деловые отношения. И Сашка ликовал и отношениями этими очень дорожил.

* * *

Марк пришел ровно в десять, как и обещал. Привел Руслана — худющего угрюмого парня базовой кавказской внешности, с черной короткой бородой от середины щек, делавшей его похожим на зловещего чечена, и птичьим недоверчивым взглядом.

Сашка волновался, готовился к их приходу — подмел в квартире, засунул вечно валяющиеся футболки и носки в шкаф, прошелся тряпкой, сметая особо заметную пыль.

— Зачетная библиотека, — сказал Руслан, оглядывая стеллажи с множеством книг, закрывавшие две стены в комнате.

— Не хочет продавать, — Марк по-хозяйски поставил на стол портфель со своим ноутбуком. — Я говорю ему, у меня человечек надежный по книгам, а он...

— Дедовы. Не продам, — с жаром выпалил Сашка.

— Хата тоже ничего. Трешка. Да и в центре, Петроградка. Один живешь? — Руслан плюхнулся в кресло и закинул ногу на ногу.

— Один. Мои померли.

Марк сделал Руслану знак глазами, мол, не развивай эту тему.

На стеллаже в рамочке стояли семейные Сашкины фотографии: отец с матерью и маленьким Сашкой, обнимающим футбольный мяч; дед с бабушкой возле новенького автомобиля «Волга», прадед среди коллег-профессоров в Академии, все в белых халатах, строгие, ни одной улыбки на лице. Сашка разливал чай в оставшиеся от старого дорогого сервиза чашки и краем глаза косился на гостей — весь в напряжении, особенно когда заметил, как Руслан смотрит на фотографии.

У Сашки в квартире гостей не было давно. После гибели родителей в автокатастрофе три года назад, он никого не водил к себе, да и некого приглашать: друзей у него не имелось, так — несколько приятелей, не особо близких. Гости — с ними же разговаривать надо. А о чем?

Пока Марк перекачивал программу со своего ноутбука на Сашкин, Руслан достал из огромного кожаного планшета желтоватые тетрадные листки в клетку.

— Вишь, Санек, бумага оригинальная. Цены ей нет, — сказал Марк, кивая носом на листки. — А досталась нам задарма почти. В бывшем Доме культуры в поселке у тетки моей таких тетрадок сороковых годов целая коробка. Ты письма прадеда нашел, как я просил?

Сашка поставил чай и сушки на стол перед ноутбуком и полез в ящик секретера:

— Тут все, и довоенные, и пятидесятых.

— Не надо лишнего. Французские давай.

Сашка протянул ему стопку писем, перевязанных полосатой ленточкой. Марк сфотографировал несколько страниц на телефон. Через полминуты эти страницы появились на экране ноутбука.

Руслан встал с кресла, подошел к столу, взял несколько писем, внимательно осмотрел их.

— Жесть. Бумага-то французская.

Марк оторвался от экрана и хлебнул чай.

— Да ерунда. Никто не потребует остальные письма этого периода. Да, Санек? Ты их запрячь куда-нибудь. Может, прадед с собой тетрадку возил.

Сашка испуганно захлопал ресницами, потом воскликнул радостно, как отгадавший загадку ребенок:

— Да! Он заметки медицинские делал! Всю войну возил тетрадку... Там что-то про операции в полевых условиях.

Сашка вспорхнул, как птичка, заметался по комнате, схватил табурет, залез на него, начал ворошить на верхних полках стеллажей... Вниз полетели картонные папки, книги, журналы.

Марк с Русланом переглянулись.

— Забей, слышишь. Не важно. Отпечатаем на русской, в клетку. Слезай, говорю.

Сашка послушно слез.

— Я прадеда застал еще. Мне десять было, когда он помер...

— Нам эта информация лишняя, — перебил его Марк.

— А рисунок Пикассо на какой бумаге будет? Не на этой же.

— Есессно! — Марк вытащил из планшета альбом с тонкими в мелкий рубчик акварельными листами, тоже слегка желтоватыми. — Зацени. Это из Франции, Ришар-де-Бас. Впрочем, тебе без разницы. Коллекционер один эстонский продал. Задорого. Я с ним случайно в Москве познакомился.

Марк не соврал. Альбомная бумага была, действительно, знаменитой фабрики Ришар-де-Бас, выпущена в 30-х годах и чудесным образом сохранившаяся. Не соврал он и в том, что знающий ей цену и возможность применения ушлый перекупщик-эстонец купил по случаю у старушки-француженки на блошином рынке в Париже. Соврал Марк только в том, что купил альбом задорого: он его вобще не покупал, а просто украл у эстонца, когда тот попросил его найти покупателя.

— Можно потрогать? — восхищенно спросил Сашка.

— Валяй. Только руки вытри сначала.

Сашка послушно обтер руки о джинсы и осторожно взял альбом, долго разглядывал обложку, на которой был фабричный штамп. Потом открыл — и даже не успел вздохнуть: листки разлетелись по всей комнате.

Руслан громко выругался. Сашка бросился подбирать.

— Я щас! Не знал, что они это... Не пришиты.

— Мы тебя сами пришьем, дурень. Посмотреть он захотел! — Марк тоже наклонился и принялся собирать листы.

Сашка осторожно складывал листы в альбом. Каждый из них выглядел почти новым, немятым, лишь у всех один уголок был со сгибом.

Часы на стене скорбным звоном отбили половину одиннадцатого.

— Ты, чудик, живешь тут, как в лавке старьевщика, часы эти вот, хлам всякий. Давно бы продал. Я предлагал.

Сашка лишь насупился, но отвечать не решился – уверен был, что в силу своего медленного ума не сможет достойно, а главное, быстро ответить Марку.

— Ладно. К делу! — Марк закурил, подсоединил к принтеру кабель и вставил обычный лист бумаги в лоток.

Принтер, шурша и ругаясь на скрипучем щелкающем языке, начал медленно всасывать лист.

— Ну и техника у тебя, Сашок. Допотопная.

— Отцова. Мне без надобности.

Марк вытащил бумагу, приложил к нему французский лист из альбома и глянул на просвет, потом обернулся к Руслану.

— А? Русланка?

Тот сумрачно кивнул. Марк убрал лист, хлопнул ладонями по животу и обернулся к Сашке:

— Давай, неси, что у тебя есть пожрать.

У Сашки был сыр и половинка батона, он бросился в кухню делать бутер­броды, а когда вернулся, на экране ноутбука была фотография с текстом на французском, написанным от руки: буквы длинные, помарки, росчерк в конце. Сашка медленно прочел:

— Моей незабвенной подруге Гертруде, чье огромное сердце не дает мне умереть. Париж, рю Равиньян, 3 апреля, 1936 год. Пабло.

— Во даешь, — присвистнул Руслан. — Французский знаешь?

— Бабушка переводчик. Была, — виновато ответил Сашка, заливаясь краской. — Научила.

— Зачет. А чем зарабатываешь?

— Я так, — смутился Сашка. — Техник-уборщик в бассейне. Сутки через трое.

— Одно слово, профессорский сынок, — хмыкнул Марк.

Сашка всегда стеснялся места своей работы. Но на что-то большее не претендовал. В институт, он знал, даже со связями отца и деда поступить было нереально: все эти многочисленные «связи» знали, что с мозгами у него не ахти. Он мог решить задачу неплохо, а следующую, точно такую же, один в один, но с другими «фигурантами», вообще не схватить — зависнуть над ней, просидеть несколько часов кряду, но так и не понять даже самого вопроса. В школе ему ставили тройки из одного уважения к семье, и даже в техникуме, куда все-таки составили ему протекцию, пришлось по два раза сдавать каждый экзамен. Но Сашка сдал, хотя и догадывался, что за него замолвили слово: задания на пересдаче были те же, а педагоги подсказывали ему ответы. Он сам понимал, что особенный, но ничего не мог с этим поделать, как не могли ничего поделать и многочисленные репетиторы и психологи, которых приглашали родители. Сашка после занятий с ними запирался в своей комнате и выл, как звереныш.

Один французский был в радость. И во французском он, Сашка, был умным. Таким умным, что нравился себе, представлял, что он профессор романской филологии и непременно носит серые брюки и жилет, а галстук прикрепляет к рубашке дедовой булавкой с капелькой агата, и в руках у него кожаный портфель с рукописью диссертации о чем-нибудь великом. Бабушка очень старалась, вкладывала в уроки с внуком душу, но все же научить Сашку разговаривать на французском так и не смогла, хотя читал он почти без словаря — и среди его любимых книг был и Ромен Ролан, и Бодлер, и Мюссе, и, конечно, Дюма-отец. И даже любимая бабушкина книга «Письма Жана Кокто к современникам» — Сашка читал ее раз пять, придумал даже игру: воображать, что это он автор этих писем. А связать двух слов он без зубрежки не мог, как ни пытался, и потому о знании языка никому и не говорил: все равно засмеют.

Сидя на краешке дивана и сложив ладони между коленками, Сашка пытался вникнуть в разговор Марка с Русланом. Они общались на непонятном ему, хоть и русском, языке, употребляли слова, значение которых Сашка не понимал, и много матерились.

Марк прочитал несколько писем прадеда, отшвырнул конверты в сторону и принялся диктовать Руслану, сидящему за Сашкиным ноутбуком:

— Дорогая моя котя... Хм. Котя, фу, сентиментальный у тебя был старик, Санек.

Сашка не сразу понял, что речь о прабабушке, хотел было спросить про кошку, но, к счастью, не стал.

— Не имею возможности прислать тебе конфет на день рождения, но вкладываю рисунок одного здешнего художника, тебе наверняка о нем рассказывала Люба.

Сашка вздрогнул, вспомнив, что существовала в его семейном альбоме родственница «бабулечка Люба». Он знал о ней только три факта. Первое: Люба была рыжей и кучерявой, и вся семья говорила, что Сашка пошел в ее породу. Второе: Люба работала в Эрмитаже. И третье: Люба была двоюродной теткой его деда — а что это такое и какая ветка родни, Сашка не задумывался.

— Художник коммунист... Нет, сотри. Художник коммунистических взглядов, и...

— Это обязательно? — вставил Руслан.

— Да. Не спорь. И не будь дебилом, хватит тут одного, — огрызнулся Марк. — Как-то надо вывернуть, чтоб не было вопросов, почему пропустили. Имя Пикассо указывать не будем. Да и знали его тогда только ботаны типа Любы этой.

Марк диктовал дальше. Письмо вышло коротким, насколько возможно, и Руслан остался доволен. Распечатал текст, убрал в планшет и встал из-за стола.

— А как... — Сашка пытался сформулировать мысль. — Как ты будешь обводить, бумага плотная, не видно ж ничего, не просвечивают буквы.

— На стекло положу, под ним лампа, — ответил Руслан, надевая куртку. — Видел, как хирурги смотрят рентгеновские снимки? Да ничего ты не видел. В общем, для тебя — мэджик. Магия.

Марк загоготал, тоже обуваясь и дожевывая бутерброд.

Сашка проводил их до лифта, и пока кабина с шумом поднималась на их этаж, набрался смелости и снова спросил про деньги.

— Значит, первое, — шепотом сказал Марк. — Ты нас не знаешь, мы к тебе не приходили. Второе, сиди тихо, сделка будет на той неделе. Тогда все и получишь. Сам тебя найду.

Лифт задвинул челюсти, загромыхал вниз. Где-то мяукнула кошка, из-за соседней двери выполз запах жареной картошки. Сашка еще долго стоял, прижавшись лбом к железной сетке и глядя в шахту лифта, и думал о том, что Марк очень хороший человек: он ведь мог взять в «подельники» кого-нибудь другого, а взял его, его! Значит, доверяет ему. Как своему. И Сашка засветился от счастья.

Через три дня Сашку разбудил звонок домофона. Не сразу сообразив, что к чему, он сначала схватил мобильник, потом, отбросив его, глянул на часы — около двух ночи, затем побежал к двери и, узнав голос Марка, впустил его.

Марк застал его в прихожей босым, в трусах, встрепанного, но сияющего.

— Чего лыбишься? — без приветствия выпалил Марк, по-хозяйски направляясь на кухню и наливая себе воды из чайника.

— Ты деньги принес... — не спрашивая, а утверждая сказал Сашка и еще солнечней заулыбался своей догадке.

— Нет пока денег.

Марк взял Сашку за локоть, провел к единственному стулу на кухне и усадил. Потом слегка потряс его за плечо.

— Давай, Санек, просыпайся и внимательно слушай. Завтра, сегодня то есть, днем приду к тебе с покупателем. Коллекционером. Солидный мужик. И ушлый.

— Я ж на смене. В бассейне.

— Шит. А когда вернешься?

— Часов в одиннадцать.

— Не. Поздно. Да и соскочить может. Уезжает. Отмени работу, понял? Скажи, заболел. Траванулся. Врубаешься?

Сашка кивнул.

— Он хочет проверить провенанс. Ну, не проверить, а... Короче, поговорить с тем, кто нашел голову.

— Какую голову? — испугался Сашка и округлил по-птичьи глаза.

— Голову быка, дурила. Рисунок Пабло нашего Пикассо.

Только сейчас Сашка увидел в руках у своего бесцеремонного гостя кожаную папку и золотым тиснением. Марк открыл ее и протянул Сашке желтоватый листок.

— На, подержи в руках. Мало ли, пальцы твои пусть останутся. И запомни каждую линию.

Сашка осторожно взял листок. В центре его красовался набросок бычьей головы с двумя заштрихованными косыми линиями рогами и толстой оттопыренной губой. Росчерк пера был смелый, уверенный, хотя рисунок и походил на детский. Чуть ниже стояла дата и подпись с нажимом: Picasso — большая за­главная «P» с длинным хвостом и мелкие, округлые, жирно-черные на светлом фоне, точно жуки в крупе, строчные буквы. У Сашки даже дыхание остановилось, будто и правда это была подлинная подпись Пикассо. Он завороженно и благоговейно провел подушечками пальцев по автографу, понюхал чернила, но, наткнувшись на ехидный взгляд Марка, марионеточно выпрямился и, словно оправдываясь, затараторил:

— Зачетно Руслан нарисовал. Очень похоже!

— Что похоже? — не скрывая раздражения, зло процедил Марк. — На Пикассо? А ты у нас специалист такой хренов, можешь судить, что похоже, а что нет? Ты хоть знал его имя до того дня, как я тебе рассказал?

Сашка вскочил, провел пятерней по пружинам непослушной шевелюры. Вспомнил, как мама показывала ему альбомы.

— Герника.

— Ух ты! Молодца! — хмыкнул Марк. — Сегодня дурачка выключил?

Вот прогнать бы сейчас этого Марка, только деньги очень нужны. Да и не отважится Сашка никогда. Он так гордится знакомством с Марком, так счастлив, что такой умный — нормальный — человек водит с ним знакомство, что, ладно уж, потерпит Сашка подколки, переступит.

— Короче, — Марк затянулся сигаретой. — Мы вдвоем придем. Клиент швейцарец из Женевы. Бывший наш. Немного с прибабахом, как все они. Шифруется сотрудником ботанического сада, прикинь. Ну, может, не шифруется, а в удовольствие семенами-цветочками занимается. Деньги-то есть. Для всего окружения он простой ботаник. Но влиятельный, дьявол. Ему достаточно сделать один телефонный звонок, и «правильные люди» меня из-под земли достанут.

— «Правильные» — это какие? — шепотом спросил Сашка.

— «Правильные» — это «правильные». Жизнь, понимаешь, Санек, удалась тогда, когда ты можешь сделать всего один звонок, и все заработает, как смазанное самым лучшим маслом. Одна кнопка в телефоне: нажал, и твои проблемы сами решаются.

— А если...

— Надеюсь, что без «если» будет. Коллекцию он свою нигде не светит, хранит у себя, наверное, в сейфе в банке. Ну и налоги чтоб. Хочет, прежде чем купить, с тобой поговорить, как, мол, и что за дедок такой. А ты правду всю о прадеде выдашь. И как рисунок случайно нашел в письмах. Вот с момента рисунка скажешь слово в слово как я сейчас наговорю.

— Можно запишу? Со слуха не запомню.

— Ты совсем дебил? Еще шпаргалку на видное место положи!

— Но, Марик, я же забуду. Собьюсь, перепутаю.

— Вот связался с олигофреном!

— А давай ты скажешь, что я заболел? Что горло там? Пусть он приходит, а я похриплю. И шарф намотаю. Ты за меня текст произнесешь. Можно?

— Не можно.

Марк выдохнул колечко дыма в лицо Сашке и не спеша начал:

— Я решил сделать уборку на антресоли и наткнулся на пачку военных писем, адресованных прабабушке...

* * *

— Я решил сделать уборку на антресоли и наткнулся на пачку военных писем, адресованных прабабушке...

Сашка сидел за столом в гостиной, разглядывая крапчатые веснушчатые руки Геннадия Арнольдовича и стараясь не смотреть в его холеное, чересчур загорелое лицо. Гость походил на подсушенного аристократа или сицилийского мафиози, каким Сашка их представлял. Поверить, что такой человек сотрудник ботанического сада, было трудно, но черт этих швейцарцев разберет!

Не нервничать при беседе оказалось невероятно сложно, да и Марк в прихожей незаметно от покупателя показал кулак — мол, только попробуй, сделай что-нибудь не так. И от этого Сашка психовал еще больше. Ему вспоминалась фраза Марка об одном телефонном звонке и «правильных людях», и пальцы даже начинали немного неметь.

— Так получается, ваши родственники никогда вам о рисунке не рассказывали?

Сашка мгновенно замотал головой, ликуя, что первый неотрепетированный вопрос понял с ходу и отреагировал быстро. Он даже прикрыл глаза, чтобы спрятать радость.

— А кто еще знает о рисунке? — тягучим бархатным голосом спросил гость.

Марк чуть повел краешком губ, но Сашка этого не заметил.

— Никто, — выдохнул Сашка и открыл глаза. — Марк только.

Геннадий Арнольдович достал из кармана плоскую жестяную коробочку с зеленой розой на крышке, открыл ее, вытащил маленький круглый леденец и положил под язык. Затем протянул коробочку Сашке и Марку, но они отказались.

Рисунок лежал на столе перед ними в прозрачном файле обратной стороной вверх. В углу наискосок тянулась надпись на французском «Моей незабвенной подруге Гертруде, чье огромное сердце не дает мне умереть...».

— Вы знаете, кому адресован подарок? — Геннадий Арнольдович слегка постучал пальцем по файлу.

Сашка выпрямился. Этот вопрос они с Марком тщательно репетировали.

— Гертруде Стайн, американской писательнице и издателю, близкой подруге Пикассо.

— Браво, мальчик.

— Так, Геннадий Арнольдович, — вставил Марк, — семья-то профессор­ская.

Гость помолчал, и по третьему разу начал задавать вопросы о семье, о прадеде, о его работе в Париже и о том, что он делал после войны. Затем требовал такого же подробного рассказа о прабабке и остальных членах семьи.

«Будет ловить на несоответствиях, — предупреждал Марк. — Если совсем станет туго, глотни воды из чашки и подавись как будто. Если почувствую, что тебя заносит, то пну под столом ногой, тогда, значит, затыкайся. Можешь закашлять, только не переиграй».

Когда Сашка закончил историю семьи, Геннадий Арнольдович положил в рот очередной леденец из коробочки, убрал файл с рисунком в кожаный портфель, который назвал по-итальянски «портафольо», чем еще раз напомнил Сашке сицилийского мафиози. Портфель был огромный, шоколадного цвета — такой Сашка представлял у себя самого, если бы он был профессором-филологом. Гость заметил его интерес и, улыбнувшись, сказал:

— Кожа козленка. Португалия.

В прихожей Марк засуетился, подавая клиенту дорогое пальто. Сашка бросился было помогать, но Геннадий Арнольдович мягко отстранил обоих и, повернувшись к Сашке, вдруг спросил:

— А позвольте спросить, Александр, как вы познакомились с Марком?

— Так, на Уделке, — затараторил Сашка, — я это...

И, вспомнив наставления Марка, подавился слюной и закашлял.

— Да, на барахолке, можно сказать, — тут же подхватил Марк. — У меня была встреча с одним перекупщиком. Вижу, паренек с альбомом марок. Совсем цены не знает. Негоже, думаю, обманут, такие люди тут. Взял под крыло.

— И альбом его выкупил, конечно, — сощурившись спросил гость.

Марк промолчал.

— Точно так и было! — жарко выпалил Сашка.

Геннадий Арнольдович впервые улыбнулся, долго и пристально рассматривая Сашку, и тот плавился под его взглядом, не зная, куда девать руки и на что смотреть, но догадался ничего не говорить.

— Я куплю у вас не только рисунок, но и письмо. Вы ведь продадите мне письмо, Александр?

— Разумеется, — поспешно и жарко вставил Марк. — Он продает письмо. Но все переговоры о цене со мной. Раз уж Александр оказал мне честь быть его представителем...

Сашка мысленно выдохнул: не понадобилось снова кашлять.

Геннадий Арнольдович второй раз улыбнулся и вышел на лестницу. Марк тут же шмыгнул за ним.

Закрыв за ними дверь, Сашка долго мерил комнату шагами, все перекатывая в голове тяжелые шары пройденного с трудом разговора. Ударили в свои литавры ходики, вторя его сложным думам, заухала кукушка. Ведь он, Сашка, молодец, ничем не выдал себя в разговоре. А если выдал? Надежда оставалась на то, что Марк предупредил коллекционера, что хозяин рисунка «немного странноват», поэтому — Сашку осенило, и он даже подпрыгнул от догадки, — поэтому... Поэтому вполне нормально, что он нервничает. Чужие люди в доме, во­просы, а он нелюдим... как там Марик говорил... ин-тро-верт.

Лишь к утру сумбур тревожных мыслей в Сашкиной голове угомонился, и он вспомнил о главном: Геннадий Арнольдович хотел купить поддельное письмо! Значит, будут деньги! Ох, как нужны ему деньги! Марк не дурак, запросит хорошую цену. Себе, конечно, процент возьмет. Но (Сашка даже сложил пальцы крестиками, чтоб не сглазить) — может быть, тысячи две рублей? Плюс уже обещанные пятьсот баксов за рисунок. Так это просто сделка века!

Сашка даже не догадывался, что в это самое время Марк получил за письмо и рисунок тридцать восемь тысяч евро наличными. Отослать Сашке пятьсот... ну ладно, пятьсот пятьдесят долларов — было совсем несподручно: к нему внезапно вернулась Лена, вероятно, почуяв запах добычи. Коллекционер не планировал делать официальную экспертизу, надеялся на собственный верный глаз, но пригрозил, что если рисунок окажется подделкой, то он Марка достанет из-под земли и сотрет в порошок.

Уже в аэропорту, улетая в зеленую безвизовую страну, когда Лена спросила, не хочет ли он «отблагодарить своих кукол», имея в виду Сашку и Руслана, Марк поморщился и ответил:

— Да заплачу я. Потом.

— Не подставят? – спросила Лена.

— Сами и сядут как те, кто сляпал подделку. А мое дело посредничество. Я всегда скажу, что не эксперт, а просто купил артефакт. Мое дело маленькое. Ладно, не смотри на меня так. Приземлимся и переведу им.

Но перевести деньги Марк забыл.

* * *

Сашка прождал обещанных долларов две недели, безуспешно пытаясь вы­звонить Марка. Звонки не проходили, и три попытки застать его на квартире на Ленинском проспекте тоже не увенчались успехом.

В воскресенье Сашка пришел на Удельную, на барахолку, надеясь поймать Марка там. Никто из знакомых торговцев о Марке ничего не слышал, и Сашка уже хотел было уходить, как вдруг увидел Руслана, разговаривающего с огромным мужиком, торговавшим медалями и орденами.

— Ты чего пришел? — Руслан взял Сашку за локоть и оттащил за угол палатки, подальше от посторонних ушей.

— Так я насчет денег. Он же не кинул, нет? Ведь кинул? — задыхаясь, выпалил Сашка.

— Как лохов кинул. И тебя, и меня.

— Но что же делать? Где искать его?

— Ты идиот? — Руслан сплюнул, раздраженно глядя на Сашку. — Этого хрена уже давно нет в стране. И где он, одному черту известно. Надрал он нас с тобой, как девчонок. Ладно тебя, а я, дурак, попался, как малолетка.

— Так надо ж... как-то.. – Сашка пытался подобрать нужные слова. — Что-то же надо делать! Давай скажем, что у него подделка.

— Кому ты скажешь? Полиции? Или толстосуму этому? Пикнешь и сядешь первым. Ты ж фуфло и мастерил. Точнее, я, а ты легенду обеспечил. Вот вместе как банда и загремим. А Марк не при делах. Доказательств нет.

Руслан огляделся, подождал, пока пройдут два торговца с баулами, и зашипел в лицо Сашке:

— Никому. Слышишь? Ни одной живой душе! Даже думать забудь, иначе сядешь. И плюнь на свои баксы.

* * *

Сашка мерил комнату шагами, не в силах лечь и заснуть. Денег было жалко, но, в конечном счете, бог с ними, с деньгами. Огромная обида за то, что так поступили — даже не с ним, Сашкой Карповым, — с его прадедом, именно с прадедом, украли имя, семейную историю, репутацию, в конце концов. И Марк... Как же он мог, ведь Сашка считал его другом!

«Надо сконцентрироваться — настраивал он сам себя и вспоминал слова прадеда: — Ты, Санечка, дыши глубоко, вдох-выдох, сожми пальцы с силой в кулак, затем расслабь и медленно, как если распутываешь гирлянду от елки, одну за одной распутывай мысли. И нужное решение придет само собой. Никто тебя не торопит. И не надо для этого быть семи пядей во лбу».

И Сашка дышал, сжимал и разжимал кулаки, разматывал свои спутанные в змеенышный узел мысли.

Ему показалось, что воздух в комнате становился плотнее, удушливее, сумрачней. Он обхватил голову ладонями и крикнул сам себе, глядя в отражение в стекле буфета:

— Ну же, Санька, соображай!

Но мысли не шли. И вдруг он заметил на кофейном столике жестяную коробочку с зеленой розой на крышке, вспомнил, как Геннадий Арнольдович угощал его леденцами. Он взял коробочку, долго крутил в руках, потом открыл, положил в рот сладкий пунцовый шарик, взял второй... Хотел закрыть крышку, но рука дернулась, уронила коробочку, конфеты рассыпались, заплясали на полу мелкими хаотичными нотами. Сашка бросился их поднимать, лег на живот на полу, оглядел щели, куда они могли закатиться, и взгляд зацепил что-то светлое под диваном. Он замер на мгновение, потом засунул руку и вытащил листок, весь в серебристой пудре поддиванной пыли. Уголок у листка был чуть загнут.

И стало сразу жарко, будто обдали банным паром. Сашка вскочил на ноги, бросился к лампе, осмотрел находку. Да, это был один из «старых» листков из той самой стопки, которую он сам уронил, и они с Русланом собирали на полу.

«Как гирлянду... Разбирай свои мысли...» — услышал он у темени голос прадеда.

Как гирлянду...

Сашка глянул на книжный стеллаж, отыскал глазами любимую бабушкину французскую книгу «Письма Жана Кокто к современникам», полистал задумчиво...

«...Распутывай... Как гирлянду...» — стучало в висках.

Сашка отложил книгу, открыл ноутбук, и пальцы сами начали отстукивать текст на французском.

* * *

Через месяц, в умытое февральское утро, на адрес научного отдела Женев­ского ботанического сада пришло письмо с пометкой на французском «Месье Геннадию». Сотрудницы поудивлялись русским новогодним маркам, пошептались и, поскольку коллега с именем Геннадий был у них один, отнесли письмо ему.

Геннадий Арнольдович оторвался от каталога крестоцветных, подождал, пока дамы выйдут из комнаты, и ножичком вскрыл конверт.

Сначала выпала маленькая бумажка с одним словом «Cadeau»1, а следом за ней — желтоватый листок с загнутым уголком. Геннадий Арнольдович осторожно раскрыл листок и сразу узнал знакомый почерк: буквы круглые, средний нажим... И почувствовал, как кровь мгновенно прилила к вискам и затрепыхалось о ребра сердце...

«Моя дорогая Гертруда!

Вчера напились с Кокто и поспорили, что я гениален не только как художник, но и как педагог. Помнишь маленького Люка, моего ученика из Марселя? Он скопировал мою руку и сделал «Голову быка» в моей манере — да так, что Жанно поверил. И даже расписался на обороте, как я. Каков плут! Надо будет проследить, чтобы впредь ничего подобного не делал. Я же послал тебе его рисунок, зная, что твои глаза — лучшие эксперты в Париже. И, поскольку проклятий в свой адрес я от тебя, подруга, так и не получил, понял, что ты тоже попалась.

Прости меня и выброси рисунок, цена ему полфранка. Я подарю тебе сто других, где точно буду я — в каждом штришке и в каждой линии.

Обнимаю тебя и жду приглашения в гости.

Твой Пабло.

4 апреля 1936 г. Париж, рю Равиньян»

Свернув листок и положив его обратно в конверт, Геннадий Арнольдович долго глядел на гирлянду, обвивавшую крохотную новогоднюю елочку на почтовой марке, и видел в этих разноцветных нарисованных бусах подобие улыбки — саркастического русского смайлика, привет с далекой бывшей родины. Придется сделать то, что он не хотел и не планировал, но иначе никак: отдать два желтых листочка на специальную экспертизу. Придется. Придется...

Геннадий Арнольдович вздохнул, выдохнул, распутал тревожные мысли, погасив лишние и остановившись только на одной: ему достаточно сделать единственный телефонный звонок, чтобы сперва «правильные люди» нашли того самого продавца.