НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Гибридный жанр комментария: еще два ключа

Комментарий: теория и практика / Под ред. Т.А. Касаткиной. — М.: ИМЛИ РАН, 2024. — Текст: электронный. https://doi.org/10.22455/978-5-9208-0618-5

https://ed-imli.ru/images/2024_Kasatkina_comment/2024_Kasatkina_comment.pdf

Комментарий в наши дни трансформируется под действием многих вызовов, и присутствие Сети, где можно найти почти все, — только самый поверхностный из них. В последнее десятилетие изменилось отношение не столько к предметам комментирования (что может быть неизвестно или непонятно читателю), сколько к тому, кого из авторов и какие произведения комментировать. В поле комментирования входят различные прежде маргинальные или гибридные тексты: два десятилетия назад Умберто Эко в романе «Таинственное пламя царицы Лоаны» поставил вопрос о необходимости пояснять графические романы, музыкальные хиты или артефакты — не просто упоминать их в комментарии, но делать предметом специального комментария.

Конечно, никто не говорит еще, что графический роман или, скажем, объект цифрового искусства может оказаться внутри комментированного издания. Но в рецензируемой книге уже есть движение к этой ситуации: среди ее героев не только Толкин и Марк З. Данилевский с романом «Дом листьев» как писатели-автокомментаторы, нуждающиеся при этом в комментарии нового типа, — но и сочинители старых эзотерических текстов или новейшего фэнтези. Фактически критерием комментаторского интереса остается только то, что эти тексты не только получили широкое распространение среди читателей, но не стали вполне привычными, а остаются сенсационными, озадачивают какими-то деталями и общим миросозерцанием авторов.

Многие авторы сборника, например, исследователь фэнтези Анна Гумерова, итальянско-русский историк литературы Елена Маццола, давно сотрудничают с составителем книги Татьяной Касаткиной. Поэтому они смогли выступить сразу в двух ипостасях — как комментаторы Достоевского или повлиявших на Достоевского книг и как комментаторы литературы современной или близкой к современности. Точнее, не самой современной литературы, а массивов литературного производства — например, переводов русской классики на итальянский язык или переведенной на многие языки классики фэнтези.

Если брать комментарии к Достоевскому в этой книге, сразу видно некоторое интермедиальное смещение. Обычно комментарий начинается с биографической сетки, в которую укладывается, что мог знать автор, что на него повлияло, что и как он воспринимал. Зная, с кем Достоевский встречался такого-то числа и что при этом произнес, можно лучше понять, что значит такая-то сцена в его романе. Биография не столько дает ключи, сколько наводит на мысли. Именно так, биографически, всегда была в нашей традиции устроена пушкинистика, — хотя учитывая жанровость и условность пушкинского поэтического слова, это явно должен был быть не единственный начальный ключ.

В статьях сборника мы видим новый подход, при котором тексты Достоевского воспринимаются как гибридные, а не как принадлежащие просто литературе. Так, Ольга Деханова комментирует гастрономический код романа «Бесы». При этом она говорит не о тексте как таковом, а о мазках и мизансценах, представляя, как те или иные продукты работают в немой сцене или в картинном изображении гедонизма или нигилизма. Оказывается, они работают иначе, чем просто в тексте, — не как отсылка к реальности, а, напротив, как ее проверка: что может быть в привычной реальности, что оказывается иллюзией, бредом героя или условным экспериментом Достоевского с историей. Достоевский, реалист в высшем смысле, оказывается автором почти что графического романа.

Это право, читать литературу не как литературу, отстаивается в сборнике двумя санкциями. Одна из них лучше всего выражена в статье бахтиноведа Ирины Поповой о специфике комментирования незавершенных произведений Бахтина. Такие произведения рассмотрены в поэтике авангардного монтажа: не как наброски, которые надо расшифровать, а как потенциальные вставки, реплики, функцию которых надлежит понять, исходя не только из биографии Бахтина, но и институциональной и идейной истории науки. Попова разбирает вопрос: зачем Бахтин вставил рассуждения о мениппее в издание «Проблем поэтики Достоевского» 1963 года, хотя такие экскурсы могли бы навлечь протесты издательства. Ответом оказывается, по признанию самой исследовательницы, «экстранаучная» апелляция к Киркегору и его понятию «страсть свободы», которая только и собирает для Бахтина все его реализованные и нереализованные замыслы. Получается, что если рассматривать теорию мениппеи тоже как не вполне литературу, а как гибридное произведение, как воспроизведение картины развития жанров в мировом перформансе под названием «литература», — тогда ключом оказывается не столько биография, сколько метафизическая предпосылка. Такая предпосылка позволяет связать, например, графический роман как комментарий к роману (что могло бы стать предметом статьи любого из авторов сборника) и философскую филологию Бахтина как комментарий не просто к Достоевскому или Рабле, но ко всей мировой литературе.

Другая санкция, не метафизическая, а грамматическая, выражена, например, в статье Ирины Сурат о проблемах комментирования поэзии и прозы Мандельштама. Одни статьи сборника тяготеют к подходу Поповой. Такова статья Лидии Сазоновой о позднесредневековых комментариях в славянских странах как метатекстах богословско-литературной традиции или статья Натальи Смирновой о гностиче­ских презумпциях в комментариях М.О. Гершензона. Другие — к подходу Сурат, как статья Евгении Ивановой, отчасти о том, как крушение репутаций многих поэтов Серебряного века еще при жизни творило из их читателей универсальных комментаторов: Ходасевич, наблюдавший в гимназические годы падение популярности Бальмонта, потом мог комментировать, хотя и не академически, и Державина, и Пушкина, и Бальмонта. Кажется, третьего не дано, даже если некоторые статьи посвящены Данте (Анна Топорова), Википедии (Владимир Губайловский) или советской дет­ской литературе (Екатерина Дайс).

Сурат обращается не к метафизике, а к грамматике, объясняя верленовские подтексты у Мандельштама не влиянием Верлена в банальном смысле, а тем, что Мандельштам «верленствовал» и «вийонствовал», подходил к традиции активно, не как реципиент, а как активный пользователь, мы бы сказали — программист. Существительное превращено в глагол. Не знаешь, троп это или фигура, назовем это просто грамматическим оборотом или фокусом. Здесь основная задача комментирования — комментатор должен быть вовлечен в действие, в перформанс, не просто понимать, что и откуда у Мандельштама или Ходасевича, но как был разыгран перформанс, сделавший Мандельштама или Ходасевича именно таким.

Итак, метафизическая смелость или грамматический оборот. Смелость требует сделать шаг вперед, приняв всю прежнюю литературу за интермедиальную реальность, ряд картин и пьес. Грамматический оборот позволяет сыграть новую пьесу, так что Мандельштам берет в союзники Верлена, а Данте — Цицерона и Августина, и вместе они разыгрывают пьесу мирового значения. Возможно, читатели книги найдут еще какие-то ключи: она выложена в свободный доступ. Вероятно, нужно тогда и к этому сборнику отнестись как к гибридному жанру, соединению конференции, университетской учебы, архива и галереи примеров. Попробуем.

Александр Марков, Оксана Штайн