Александр Агеев

Город на «третьем пути»

Александр Агеев

Город на “третьем пути”

анти“народная” статья

Собственно, собирался я писать совсем другую статью — нечто теоретическое и аналитическое, с цитатами из Хайека и Поппера, а также Токвиля, Дизраэли и сэра Исайи Берлина. Дело в том, что меня тревожит и угнетает резко обозначившееся именно в последний, посткризисный год массовое “полевение” пишущей и говорящей интеллигенции — то есть того круга людей, к которому и сам я принадлежу. Оно сопровождается то расплывчато-вялой, то откровенно злорадной ревизией еще недавно вроде бы “общих” для большинства культурной элиты либеральных ценностей, возвращением к умеренному, “бледно-розовому” социализму, а иногда и поворотом к националистической “державности” (к чему многих подтолкнули еще и недавние балканские события). Особой популярностью в этой связи пользуется старая, лукавая идея “третьего пути”, на котором можно было бы избежать крайностей “первого” и “второго”. Мысленный взор жаждущих удобной и непротиворечивой идеологии с надеждой обращается на Восток, откуда, как известно, всегда свет, при этом неминуемо звучит просто уже неприличная тема “особости” России (надо бы подсчитать как-нибудь, когда о ней чаще вспоминают — в годы поражений или в годы побед).

Вот и собирался я со всем этим комплексом “идей” (ставлю в кавычки это слово, потому что уж очень они все “пробирочные”, романтически-головные, на уровне “мне так хочется”) пристойно полемизировать.

Однако ушел в отпуск и попал в родной город, который реально, а не в теоретической абстракции, идет “особым путем” (впрочем, как и многие города в России). То, что я там увидел и понял, раздражило и раздосадовало меня гораздо больше, чем десятки статей и книг. Надо напомнить, что три года назад я написал про Иваново и его беды довольно грустную статью, где не предсказывал ивановцам ничего хорошего, если они не предпримут чего-нибудь, чтобы выйти из межеумочной ситуации. Действительность, что называется, превзошла все ожидания. Дело совсем дрянь, и особенно потому, что утопающие как-то очень вяло себя спасают. Короче говоря, не написать обо всем об этом я не мог, хотя и знаю, что со многими близкими и хорошими людьми я окончательно рассорюсь. В итоге и получилась та смесь очерка и фельетона, которую вы читаете.

1

...В своей предыдущей статье про Иваново (“Город второй категории снабжения”. — Знамя, 1996, № 10) я рассказывал, что на привокзальной площади, на крыше внушительного “сталинского” дома, утвердилось уже несколько десятилетий не меняющееся самоопределение города — огромные буквы, слагающиеся в лозунг (теперь привычнее сказать “слоган”, но “слагающиеся в слоган” звучит еще хуже): “ИВАНОВО — РОДИНА ПЕРВОГО СОВЕТА”¹.

За последние полгода мне пришлось приезжать и уезжать несколько раз. Так вот, однажды, торопясь к московскому поезду, я совершенно случайно поднял глаза и прочитал, ошеломленный: “ИВАНОВО — РОДИНА НЕ ПЕРВОГО СОВЕТА”. Остановился, прочитал еще раз. И еще... Глаза протер — и только тогда поверил, что не ошибся. Но ведь в тот приезд я пробыл в Иванове довольно долго — и ничего не слышал ни о каких событиях, связанных с этой сакральной надписью. Попутчики в вагоне, которых я бросился расспрашивать, ничего не знали и никакого интереса к моему сообщению не проявили. Словом, если неведомые забавники решили так трудоемко пошутить, они не слишком преуспели — “отряд не заметил потери бойца”. Уже из Москвы я стал названивать друзьям и знакомым, которые оказались тоже “ни сном, ни духом”, и буквально умолял их сходить на площадь и посмотреть (вдруг у меня галлюцинации?), а еще лучше — сфотографировать эту крамолу, пока кто-нибудь не спохватился и не навел порядок. Не может же такой скандал продолжаться долго — думал я.

И ошибался.

Только через неделю мне рассказали наконец, в чем дело. В слове РОДИНА буква И упала вовсе, а буква А искрошилась как-то так, что ее действительно можно было принять за Е. Стало быть, “на трубе осталось” ИВАНОВО — РОД НЕ ПЕРВОГО СОВЕТА — любители и толкователи символов могут сколько угодно забавляться с этой диковиной, но мне что-то не хочется. Я увидел это в середине марта, и до сих пор (пишу в середине июля) ничего не изменилось — вот что действительно забавно.

Так, пожалуй, и городские власти узнают о вопиющем непорядке в своем хозяйстве только из моей статьи. Надежда на это основывается у меня отнюдь не на завышенной самооценке, а на опыте — ибо первую мою статью в Иванове прочитали и за нее на меня в Иванове обиделись.

Сейчас не так-то много писем с откликами на публикации приходит в редакции газет и журналов — и тиражи снизились, и читатели потеряли социальный тонус. Однако письмо из Иванова, адресованное редакции и общественному совету журнала, все-таки пришло. Мне ужасно хотелось его опубликовать сразу, “по свежим следам”, без всяких комментариев, в нашей традиционной рубрике “Из почты “Знамени”. Тогда не получилось. Однако и сейчас не поздно.

Вот этот текст, набранный на компьютере, с линеечкой на месте пропущенных слов (по типу “нужное вписать”). Вписанное по этим линеечкам от руки (рука явно дрожала) даю курсивом, грамматика и орфография на совести автора:

“В журнале № 10 за 1996 г. под заголовком “Город второй категории снабжения” помещена публикация нашего земляка А.Агеева, получившая резонанс в связи с <нрзб.> чтениями и конференцией по теме “Иваново-Вознесенск — социокультурные (нрзб., что-то вроде динамика) жизни города”. Автор довольно подробно останавливается на историко-архитектурном возникновении города, демографии и культуры. И хотя городу более 100 лет А.Агеев большую часть бед сводит к 20—80 годам нашего столетия, обвиняя во всем большевиков и коммунистов. Хотя статья напечатана больше года назад материал грешит без конца погрешностями в исторических фактах жизни города и горожан. Несмотря на недоказанность, на недоумение и ничем не подкрепленные обличения во всех грехах, город живет свой жизнью, создает новую демократическую историю, вписывающюся в историю России. На конференции уважаемые ученые города: Столбов В.Н., зав. кафедрой профессор ИГХТА, Бобров Е.Н. почетный профессор ИГАСА, Таганов А.Н. профессор ИВГУ² и другие в своих выступлениях полностью опровергли публикацию “Город второй категории снабжения”. Пусть не обольщается бывший земляк, убежавший в столицу оплевавший опозорящией свой город в таких общественном органе печати, как журнал “Знамя”. Город строится, горожане живут и надеются на лучшее будующее.

(ФИО автора письма опускаю — А.А.), член Иван обл общества “Лиги защиты культуры” (адрес опускаю тоже). Письмо заслушено и одобрено на собрание жителей”.

Не могу передать, как умилило меня “собрание жителей” (неужели всех жителей? или только жителей некогда престижного, “номенклатурного” дома на главном проспекте, где, судя по адресу, живет автор письма?). Смешно, конечно, сравнивать, но вспомнилась ситуация, породившая известные стихи классика:

Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Ну, положим, не весь мир, и не над красой, а над бедой, но ведь и я, пиша ту статью, и редакция “Знамени”, открывая вскоре после нее рубрику “Провинция”, старались в меру сил обратить внимание “всего мира” на проблемы бедствующей, нуждающейся в помощи провинции. Однако “собрание жителей” считает, что все в порядке, “город строится³, горожане живут”.

Получил я “достойный отпор” и от людей, от которых, признаться, никак этого не ожидал.

Один мой хороший знакомый, литературный критик и профессор, написал целый цикл стихов под названием “Городишко, однако, живет...” с предисловием, которое начинается так: “Один ивановско-московский критик высказался: кончается, мол, история нашего города. Дальше: агония и...” Стишок из этого цикла, посвященный непосредственно мне и названный “В ответ на статью А.Агеева “Город второй категории снабжения” не откажу себе в удовольствии процитировать:

Предрешили летальный исход:
Город умер. Ему не подняться.
Городишко, однако, живет,
И людишки еще шевелятся.
Шевелятся, и вот тебе крест,
Шутки шутят, смеются при этом:
“Бог не выдаст — свинуха не съест,
Наша песенка, братцы, не спета”.
Тучи город в осаду берут,
И часы уже полночь пробили.
Веселятся, грустят, водку пьют.
Не хотят умирать... простофили.
(Альманах “Откровение”, №4, 1997)

Н-да... “Тучи над городом встали...” И насчет водки — очень верно подмечено.

Опубликовав (дважды!) эти замечательные стихи, критик не успокоился и в следующем номере альманаха полемизировал со мной уже в прозе, то бишь в публицистике. Смысл его статьи “Мифические лики города” сводился к тому, что сама мрачность “родины первого совета” и тяготы жизни в нем порождают в ивановцах особую тягу к свету и культуре, недаром на ивановской земле родились, кроме многих других замечательных писателей, Константин Бальмонт (большая натяжка, поскольку дворянское поместье под Шуей — не пролетарский Иваново-Вознесенск) и Анна Баркова (сбежавшая оттуда при первой же возможности и никогда о родине не тосковавшая⁴). Очень красиво он выразился в своей статье: “Иваново — город парадоксальный, город, еще до конца неосознанный в плане контрастного сопоставления в нем видимого и невидимого”. Мне сразу же вспомнились время от времени оживляющиеся в “большой жизни” поиски “новой государственной идеологии”, в ходе которых неизбежно всплывают вечные банальности насчет того, что чем гаже и тяжелее жизнь, тем светлее и “духоподъемнее” культура. И я понял, почему на меня обиделись отнюдь не “жители” города Иваново (эти, впрочем, тоже обиделись, но обвиняли меня скорее в “лакировке действительности”), а полуноменклатурная, всецело зависимая от местной власти и поневоле “идеологически” обслуживающая ее интеллигенция. (К сожалению, именно такая интеллигенция “представительствует” сейчас от имени всего униженного сословия в большинстве провинциальных городов.)

Она, эта интеллигенция, не щадя живота, творит некий оптимистический, благородный миф об особой судьбе и особом пути “рабочего края” и получает взамен жалкие субсидии “на культуру” (о том, на что они расходуются, разговор особый) и некие суррогаты общественного признания, а тут вдруг некто, кого привыкли считать “своим” и, значит, обязанным “входить в положение”, мало того, что “сбежал” в Москву (подразумевается — на легкие и пышные хлеба), так еще и не стесняется говорить о родном городе правду “в таких общественном органе печати”, как столичный журнал. Выносит, словом, сор из родной избы.

И вот представьте себе картину — приходит к какому-нибудь местному начальнику (а у него на столе — соответствующий номер журнала, референтом подсунутый и красным фломастером разрисованный) тот же профессор просить денег на какое-нибудь высококультурное и крайне необходимое городу издание вроде альманаха “Откровение” или “Венка Пушкину с земли ивановской”, а начальник ему журнал под нос и вопрошает грозно: ваш, дескать, выкормыш? На всю страну опозорил! Вот и давай вам, щелкоперам, деньги!

Сочувствую. Но “в положение входить” не хочу. Оно, хоть и при губернаторе, и во всех президиумах, все-таки явно хуже губернаторского. Уже тем хотя бы хуже, что заставляет поступаться профессиональной честью, то есть как бы “отключать” при надобности фундаментальные филологические навыки чтения и интерпретации текста.

А просто “жители”, не обремененные идеологической “миссией”, отнеслись к моей статье по-разному. Спектр был широкий — от безнадежного “а что изменится?” до агрессивного “сказал бы сразу, что будешь статью писать — я бы тебе таких фактов накидал!” Но никто не укорил меня ни в столичном высокомерии, ни, тем более, в презрении к родному городу. Никто не “вчитал” в мой простой, прямолинейный текст никаких иных смыслов, кроме тех, что я в него вложил сам.

2

И вот — через три года — я снова надолго в Иванове. Приехал отнюдь не “погостить” и тем более не “собирать материал”. У родителей серьезные проблемы со здоровьем, и пришлось взять отпуск, чтобы хотя бы месяц просто пожить рядом с ними, помочь, поддержать.

То есть на целый месяц я вернулся в подзабытое уже состояние обыкновенного ивановского “жителя”, и даже то, что мне не нужно было каждый день ходить на работу, не столь уж сильно отличало меня от остальных, ибо уровень безработицы в Иванове еще выше, чем три года назад. Единственное — я приехал все же с кое-какими деньгами, по московским меркам, очень-очень скромными, по ивановским же— существенными (если учесть, что в Иванове 600 рублей считается очень хорошей зарплатой). Во всяком случае, у меня не было ежедневной мысли о средствах на элементарное пропитание, которая мучает очень многих ивановцев.

И это, конечно, корректировало мой взгляд на ивановскую жизнь, позволяло, при всей в нее бытовой вовлеченности, оставаться независимым (но отнюдь не бесстрастным) наблюдателем. Наверное, это повышало и уровень моей требовательности — иногда мне нужно было то, чего большинству горожан не нужно, и чего по этой причине в Иванове не достать ни за какие деньги. Имеется в виду не “жареная луна”, а вещи простые, прозаические и недорогие. Мое раздражение по этому поводу, а также по поводу всеобщей ивановской неторопливости и нерасторопности земляки склонны были относить на счет моей столичной избалованности и привередливости, но дело было совершенно в другом. Мне, как и большинству нормальных людей, “рожденных в СССР”, не так уж много нужно, но меня угнетает ситуация, сужающая свободу и спектр моего выбора и тем самым обесценивающая мои честно заработанные деньги, возвращающая в недавние, слишком хорошо памятные годы, куда я очень не хочу.

Здесь надо сказать, что перед отпуском мне пришлось срочно сдавать в набор сразу два номера нашего “Наблюдателя”, где в неудачно названной рубрике “Аннотации” я обращаю внимание читателей на интересные публикации в текущей периодике. По этому случаю мне пришлось в короткий срок перечитать и просмотреть в Интернете бездну журналов и “толстых” газет — так сказать, “от “Москвы” до самых до окраин”, то бишь до “Уральской нови”, и меня в очередной раз удивило и раздосадовало огромное количество “пораженческих” и ностальгических (имеется в виду ностальгия по социализму, “социальной защищенности”, “коллективизму” и чуть ли не по натуральному хозяйству) статей, опубликованных отнюдь не в коммунистической прессе и написанных недавними ярыми “демократами” и “рыночниками”. О, конечно, самые умные из них зовут не назад, а, как им кажется, вперед — по некоему “третьему” пути, на котором не будет безобразий “первого” и “второго” (капитализма и коммунизма), а будет “радость осмысленного самоограничения” (Т.Чередниченко), “устойчивое (в противоположность “открытому”) общество” (В.Кутырев), а также “новая реабилитация нищих духом, всех потерпевших поражение “в экономическом соревновании” — и внутреннем, и международном” (А.Панарин).

Живя в Иванове, я частенько вспоминал высокочтимых публицистов, ученых и прочих взыскующих этого самого “третьего пути”, поскольку Иваново, на мой непросвещенный взгляд, при объективной невозможности явно вернуться на знакомый и родной “второй” путь, решительно не желает делать больше двух-трех шагов по “первому”, а стало быть, находится на том самом неизведанном “третьем”. И вообще представляет собой пример “устойчивого общества”, поскольку на всех трех “путях” задумчиво стоит, “опираясь на природу” (“Устойчивое общество опирается на природу — внешнюю, вокруг человека, и внутреннюю — в нем самом” — В.Кутырев), то бишь на кормящие картошкой, морковью и капустой “шесть соток” и воловье терпение, которое я вместе с Барковой скорее склонен называть “тупой покорностью судьбе” (“...маргинальным возделывателям дачных огородов никто ничего не должен. И они никому не должны. И у них по крайней мере будут дешевые запасы <...> Наш ветеран-маргинал снова, после своих “сороковых пороховых”, оказался примером” — пишет музыковед Т.Чередниченко, порицая попутно “либеральное общественное мнение”, не оценившее до сих пор скромный подвиг пенсионера-огородника).

Очень мне хотелось пригласить уважаемых любителей “натуры” и врагов “консуматорного комфорта”, радетелей “культуры” и ненавистников “прогрессизма” и “цивилизации” пожить в настоящем, непридуманном мире, где нет никакой раздражающей их “виртуальности” (разве что единственное “Интернет-кафе”) и благосостояние которого зависит в большей степени от погоды, чем от курса доллара (который в нищем Иванове, кстати, совершенно грабительский).

Погода же в середине мая, когда я приехал в Иваново, стояла вполне ноябрьская— днем не больше +10, ночью ноль — минус 2. В Москве, недолго поколебавшись, вновь включили отопление, в Иванове, разумеется, об этом и речи не было. Если учесть, что всю зиму температура в квартире моих родителей держалась на уровне 10—14 градусов, можно представить, насколько она промерзла и какой климат в ней установился, когда отключили даже слабые источники тепла. Спал я первые две недели в свитере, хотя терморегуляция у меня вполне приличная. Днем можно было держаться, только постоянно двигаясь и суетясь (благо, хлопот по хозяйству у меня было достаточно), но стоило сесть к вечеру за компьютер (привез я с собой старенький, 386-й ноутбук, соображавший по-ивановски медленно), как я тут же начинал околевать и думать так же замороженно, как и он. Представьте теперь себе, как провели недавнюю зиму мои больные и поэтому малоподвижные родители. Они мне рассказывали, стараясь не очень пугать и жаловаться (родители мои за всю жизнь так и не успели отведать прелестей опять идеологически подозрительного “консуматорного комфорта”), а я вспоминал “Блокадную книгу”. Немногим же москвичам, которые могут сказать “а у нас зимой тоже плохо топили”, я легко возражу: “зато у вас была горячая вода”. Горячую воду аккурат к моему приезду вдруг “дали” (о, этот всеобъемлющий совковый глагол!), но— на десять дней, и только по нечетным числам, и только на несколько часов в день.

Скучно читать обо всем об этом? Еще бы. А как скучно и надсадно во всем в этом жить! Как унижает и отупляет зависимость от непредсказуемого наличия/отсутствия элементарных благ, которые ты к тому же законопослушно оплачиваешь.

Но на “третьем пути”— и это одно из фундаментальных его качеств— никому твои реальные, “живые” деньги, оказывается, не нужны, а тепла тебе не “дают”, потому что город, в котором ты живешь, полный банкрот, ибо содержит огромное количество неработающих, то есть не зарабатывающих и не платящих налоги фабрик и заводов (которые отнюдь не собираются банкротить и которые не перестают потреблять при этом кое-какую энергию и платить изредка персоналу, особенно руководящему). И делается это во имя “народного блага” (прорва “народу” там “числится”, продолжает себя за это уважать и чего-то ждет, не считаясь безработными и работы не ища).

В последние десять дней моего пребывания в Иванове (как раз установилась жара) начались так называемые “веерные” отключения электричества, о которых никто внятно даже не предупредил. Что такое “веерные”, я до сих пор плохо понимаю, просто — с половины девятого утра до половины пятого вечера в рабочие дни электричества не было. Текли и ломались холодильники, закрывались магазины, сберкассы, почты, стояли лифты, домашние хозяйки лишались любимых утренних и дневных сериалов, я не мог сесть за компьютер, — короче говоря, принудительно осуществлялась так любимая нашим начальством и нашими идеологами социал-демократии и “третьего пути” солидарность (я наконец понял, что это такое— это когда невинные несут ответственность вместе с виноватыми и люди “помогают” не друг другу, а бездарной власти).

Кстати, в Иванове давно нет такого понятия, как “пеня” — за просрочку коммунальных платежей никого не штрафуют — здесь местные власти явно продвинулись дальше социализма. При этом, разумеется, большинство граждан исправно платит, большинству и в голову не приходит поступать как-то иначе. Еще при советской власти, которая была крута на расправу, намертво внедрилось в сознание обывателя: жировка, заем и членские взносы — это святое. Не платят бюджетные учреждения — наше дорогое социалистическое наследство, налог на которое будут отдавать еще и наши внуки.

Вот и разбиралось бы — думаешь — государство само с собой: как это у него так получается, что из одного кармана в другой нечего переложить. При чем тут обыватель, и без того обиженный (цены на электроэнергию в Иванове выше, чем в Москве)?

Цель всей этой акции была более-менее понятна: в городе мало топлива для электростанций и нет денег, чтобы его прикупить. Стало быть, надо поступать естественно, в духе военного коммунизма, как незабвенный Шариков предлагал: “Взять все и поделить”. Для “устойчивого общества”, устремленного к “радости сознательного самоограничения” и заботящегося “не о ценах, а о ценностях”, вполне логичный шаг. Но все-таки стоит задуматься именно о цене такого шага.

Отключали всех без разбора, правых и виноватых, стало быть, у всех платежеспособных потребителей счетчики в эти часы стояли, киловатты не накручивали. Торговля несла прямые убытки (и в городской бюджет, соответственно, не поступали многочисленные налоги, в том числе введенный в Иванове раньше, чем в Москве, налог с продаж), в государственных учреждениях и на частных предприятиях (производящих, между прочим, в отличие от бесполезно стоящих монстров социалистической индустрии, реальную и ликвидную продукцию) люди ничего не делали. При этом в государственных учреждениях зарплату за эти дни они все равно получали и личных убытков, в отличие от “частников”, не несли (весьма избирательное “равенство”, не правда ли?).

Потирают руки только владельцы мастерских, ремонтирующих холодильники — у них уже все подсобки заставлены не выдержавшими ежедневного издевательства “Стинолами”, “Индезитами” и “Электролюксами”.

В ненавистном нашим интеллектуалам “открытом обществе”, до стандартов которого нам, на их счастье, еще очень далеко, такая ситуация породила бы лавину беспроигрышных судебных исков к виновникам и разорила бы их вчистую. В Иванове же, по замечательному выражению местной газеты, “активные ивановцы обращаются в суд” (“Ивановская газета”, 9 июля), и можно догадаться, сколь “узок их круг”. Несколько больше народу протестует пассивно — откладывая платежи (но потом все равно заплатят), остальные сотрясают воздух бессильными речами.

Максимальный политический капитал (выборы близко!) нажила на городской беде очень заметная в Иванове (и очень молодежная здесь) ЛДПР. Жириновцы время от времени устраивали митинги перед зданием Ивэнерго, в ходе которых духовой оркестр играл похоронный марш, а то и настоящий, не без остроумия, балаган разворачивали — вывозили, например, на улицы передвижную полевую баню, предлагая помыться всем желающим, и выдавали каждому по три литра горячей воды — норму военного времени... Санитарную эту акцию прекратила санитарная же инспекция.

А вообще, чтобы осознать абсурдность происходящего, представьте себе такую картинку: у вас есть деньги и вы приходите в магазин, чтобы купить на них некий товар (ведь электроэнергия в нормальном обществе не какая-нибудь абстрактная “ценность”, а такой же товар, как все другие). А вам в магазине говорят: извините, конечно, но сегодня мы уже не торгуем — у нас мало товара, надо его экономить. Наивный потребитель, наслушавшийся либерального вздора, вы спрашиваете: а разве магазин существует не ради того, чтобы деньги (вот они, возьмите и купите у оптовиков еще этого товара) зарабатывать и прибыль приносить? На что продавец, познавший специфику жизни в “устойчивом обществе”, отвечает: это вопрос сложный, философский. Не в деньгах, понимаете ли, счастье. И вообще, пора бы вам задуматься о вечном, отказаться от “внушенных потребностей” (Т.Чередниченко). Ну зачем, в самом деле, вам это сатанинское электричество? Чтобы смотреть повреждающий основы народной нравственности телевизор, чтобы за компьютером сидеть, “умножая виртуальные товары” (она же)? Идите лучше на огород морковку пропалывать, цветочки поливать. Ах, насос не работает, потому что электрический? А вы ведрами, ведрами... Будьте ближе к природе, отриньте чуждую нам мораль общества потребления, не то цивилизация совсем съест культуру...

...А чтобы вы ценили выше возможность призанять душевных и физических сил у природы, мы обложим налогом вашу прискорбную зависимость от цивилизации — в разгар огородной страды поднимем на четверть тарифы на пригородные пассажирские перевозки. Урожай, небось, не бросите...

Вообще, весь месяц, что я был в Иванове, не прекращалось то, что на языке прошлой эпохи называлось “наступлением на права трудящихся”, а на местном (очень мягком) варианте русского— “опять набавили”. На моих глазах повысились цены на электроэнергию, коммунальные услуги, телефон, проезд в городском и пригородном транспорте, был введен налог на тех, кто не озаботился приватизировать свои квартиры (“за найм помещений”). “Жители” реагировали на грабеж иногда очень забавно. Так, “яблочная” газета “Иваново-пресс” без комментариев опубликовала “Резолюцию митинга протеста против повышения цен за жилье и коммунальные услуги”: “Мы, жители Кохмы (город-спутник Иванова, замечательно описанный под именем Рохма в одной из лучших повестей Юрия Нагибина “Встань и иди”. — А.А.), решительно протестуем против антинародных действий главы области В.Тихомирова и мэра Кохмы В.Кумирова...” У кого же жители ищут защиты? — “Мы обращаемся к горкому КПРФ, единственному нашему защитнику...” (“Иваново-пресс”, 6 июля). Бедные, бедные “жители”. С одной стороны, они переоценивают степень “перемены власти” (как почти везде в провинции, ивановская власть — сплошь бывшая и очень незначительно “перекрасившаяся” партноменклатура, обученная теории и практике “антинародных действий” в горкомах, обкомах и советах), с другой — в безуспешных поисках защитника они вспоминают первым делом именно про горком. Примерно то же самое, что писать в заводскую ячейку жалобу на действия ЦК...

При всем при этом Иваново — действительно пример “устойчивого” общества и никакие кризисы вроде прошлогоднего кризиса 17 августа не смогут всерьез поколебать эту чудовищную модель общественно-экономического устройства, успешно сочетающую в себе фискальную жестокость бюрократического социализма с уродствами самого примитивного “капитализма”, довольствующегося крошками с начальственного стола. “Акулам капитализма” здесь некого глотать заживо — потенциальный массовый потребитель товаров и услуг пока что беднее церковной крысы, поскольку живет до сих пор в законсервированном социализме. И любой энергичный, пожелавший экономической независимости от полудохлых социалистических структур человек тут же столкнется с почти непреодолимой проблемой — ничтожным количеством таких же независимых, то есть хоть чуть-чуть платежеспособных. Я не говорю уже о том, что “общественное мнение” будет ему враждебно, а ежели он, не дай бог, осмелится вступить в конкуренцию с каким-нибудь полуживым институтом, доставшимся городу от прежних времен, его начнут всячески “окорачивать”.

Простой бытовой пример. Иваново, как и многие наши города, никогда не вылезало из транспортного кризиса, который после перестройки плавно перетек в стадию откровенной разрухи. Так вот, единственное улучшение, которое я заметил в жизни города, приехав в этом году, — радикальное упрощение транспортной проблемы. Мне уже не приходилось ждать на остановке больше пяти минут — разномастные “маршрутки” сразу нескольких, как я понял, фирм конкурировали за право отвезти меня с ветерком и удобствами на другой конец города. Причем стоимость проезда в них отличалась от стоимости проезда в муниципальном транспорте либо незначительно (два рубля вместо полутора) либо вовсе не отличалась. Я расслабился настолько, что перестал ходить на остановку — просто переходил дорогу напротив родного дома и поднимал руку. Медленные, душные, скрежещущие и распадающиеся на ходу городские автобусы стали мне даром не нужны. Вот только что было странно: из десяти мест, которые обычно бывают в “маршрутке”, одно (а то и два — это смотря по габаритам) почти всегда занимала кондукторша, выдававшая кустарные билетики, аккуратно пронумерованные от руки, или — если у нее был маленький кассовый аппарат — чеки. Это означает минимум десять процентов потерянной выгоды (плюс зарплата кондукторше, плюс расходы на изготовление билетов), и это, как нетрудно догадаться, отнюдь не оборона от “зайцев” и не внутренний контроль. Это либо прямо приказано разрешающими инстанциями, либо косвенно ими же навязано. Может быть, даже и с внешне благородной целью — создать рабочие места именно для тех категорий женщин, которые особенно пострадали от безработицы.

Что же — хоть единственная “яркая заплата”? Несомненно. Реальная и очень нужная услуга за реальные деньги (после повышения цен в муниципальном транспорте цены “маршруток”, между прочим, еще не повысились). Но надо знать и мнение “пострадавшей” стороны. Это мнение, совершенно неожиданно для меня, высказала моя мама. “Маршрутки добивают общественный транспорт, — сказала она. — А на чем же будут ездить пенсионеры?” Да, действительно, в Иванове на 475 тыс. населения — 200 тыс. “льготников”, среди которых, впрочем, отнюдь не все пенсионеры. Это значительно больше половины тех, кто вообще пользуется общественным транспортом (даже на беглый взгляд, количество легковых машин в городе минимум утроилось за последние несколько лет). Если немногие платежеспособные пассажиры предпочтут “маршрутки” (а что им помешает? солидарность с пенсионерами?), общественному транспорту придется совсем худо. Ведь все эти “льготы” — чистой воды популизм, ни копейкой из городского бюджета не обеспеченный.

Как ни крути — перед нами наглядный пример “социального расслоения”, вопиющего к начальственной фискальной активности, даром что цена этому “неравенству”— несчастные два рубля. И ведь пенсионеру — экономически пассивному, зато электорально очень даже активному — никто не станет объяснять, что чем больше в городе работающих с прибылью предприятий и получающих реальную зарплату людей, тем больше денег в городской казне на поддержку общественного транспорта, на пенсии, пособия, льготы и топливо на зиму. Поэтому я почти уверен — раздражающе свежие “ростки нового” будут усердно общипывать (уже сейчас водители “маршруток” реагируют на всякого гаишника гораздо более нервно, чем их коллеги из других структур), пока они не захиреют. Пусть всем будет одинаково плохо — вот один из коренных принципов устройства “устойчивого общества”. А тем, кому — благодаря личным усилиям — хоть немного лучше, чем большинству, здесь обеспечен моральный дискомфорт.

3

Да, в Иванове я вдруг снова стал думать на тему, которую давно, казалось бы, для себя “закрыл” — на тему “народ и интеллигенция”. Несколько лет назад я окончательно решил, что оба понятия — пустые, даже примитивного социологического содержания не имеющие, а их отношения сводятся, в сущности, к анекдотическому силлогизму “народ — это те, кто всегда и везде страдает и терпит, а интеллигенция — это те, кто испытывает по этому поводу угрызения совести”.

Еще мои деды и бабки и по отцу и по матери были крестьянами, сам я почти всю жизнь прожил в пролетарском городе, в заводском доме, учился среди “детей рабочих”, приходилось мне трудиться и на фабриках, и на полях (что не способствует вере в миф о народном трудолюбии), а посему никакого народнического романтизма и соответствующих “интеллигентских” комплексов у меня отродясь не было. Поэтому же, наверное, я с детства терпеть не мог Некрасова, держал Есенина за очень среднего и очень безвкусного поэта и решительно не мог понять прелести “деревенской прозы”, которая всегда казалась мне — и тем более сейчас кажется — откровенным враньем. То есть таких старух и стариков, таких “справных мужиков”, как у Распутина, Белова или Можаева, я тоже встречал, но в пропорции “один к тысяче”, причем качество этой тысячи было ниже всякой критики, а драгоценный “один” был, как правило, окружен “народной” злобой или презрением.

Однажды мне попались на глаза строки из записной книжки Вен.Ерофеева, у которого опыт общения с “народом” был достаточный, чтобы уверенно написать: “Мне ненавистен простой человек, т.е. ненавистен постоянно и глубоко, противен в занятости и в досуге, в радости и в слезах, в привязанности и в злости, и все его вкусы, и манеры, и вся его “простота”, наконец”. Если понизить “ненависть” до “чуждости” и “неприязни”, понимая при этом, что “простота” — агрессивная самоидентификация, за которой всегда “воровство” либо тривиальное, либо нравственное, то я готов подписаться под этими словами, дерзко ревизующими слезливую интеллигентскую “традицию”. Я сам (уже мои родители) “вышел из народа”, но я-то сделал это усилие, чего большая часть моих сверстников не пожелала (именно не пожелала, а не “не смогла” — дело-то было при социализме, когда во всех вузах сладострастно подсчитывали процент поступивших “из рабочих” и “из крестьян”), причем это было мое личное усилие, то есть никого из них, не пожелавших, я не обездолил. Напротив, это меня всю жизнь давили тяжелым идеологическим прессом во имя “народного блага”, меня незаслуженно оскорбляли, объясняя, что я сижу у народа на шее.

В перестройку мне показалось, что я от “народа” несколько освободился, меня перестали тыкать моим мнимым “долгом” перед ним, насильно мобилизовывать на разгребание авгиевых конюшен (буквально), которые он “трудолюбиво” устраивал на “родной земле”, и я опрометчиво (с большим облегчением) забыл о “народе” думать. Ну, висел миф о нем над еле-еле начавшимися реформами неопределенной угрозой “социального взрыва”, которого никогда не будет, поскольку никакой “солидарности” со страдающими ближними у “простого человека” отродясь не было; ну, выбрал-таки он нам и себе на горе чудовищную по качеству “человеческого материала” Государственную Думу и отвечающего его вкусам “своего мужика” в Президенты — как-нибудь перетерпим, отобьемся, найдутся умные люди...

...Должно быть, меня несколько расслабила Москва — город какой угодно (чиновничий, хамский, плутовской — далее везде), но только не “пролетарский” и не “простой”.

В Иванове — стоило выйти из дома — я оказывался мишенью откровенной социальной ненависти. Мне ежедневно мелко и пакостно мстили — в магазинах, в транспорте, в больницах, в учреждениях, просто на улице. За что? А за все. За мою бороду— хоть и запущенную, но не вполне “народную”; за трезвость, за вежливость (холодноватую, впрочем, и требовательную, когда бывало нужно); за негромкий голос; за то, что джинсы на мне, хоть и дешевые, и мятые, но не грязные; за то, что на руках у меня нет ни колец, ни браслетов, ни татуировок; за то, что, покупая билет в Москву, я жестко говорю “без страховки”⁵; за то, что хорошо и быстро считаю сдачу (и за то, что иногда не считаю — тоже); за то, что в пустом магазине не дожидаюсь терпеливо, пока две почему-то не боящиеся безработицы продавщицы дообсуждают актуальные картинки в “Лизе” и уже через минуту (речь о “крутом”, по ивановским меркам магазине) зову менеджера; за то, что не покупаю носки у лоточника, который уверяет, что мне подойдут все размеры, какие у него есть, а перехожу, не споря, к другому; за то, что меня не так-то просто надуть ни сантехнику, ни электрику (между тем “простому человеку” кто-то вбил в голову, что интеллигент — легкая добыча для вымогателя); за то, что не поддерживаю “душевных” разговоров с полупьяными бездельниками; за то, что не сидел и не служил; за то, что отвечаю на вопрос о времени “четверть первого”; за то, что не реагирую на ласковые призывы типа “земеля, покурим?!”⁶. Словом, за все за то, что когда-то обозначалось “а еще шляпу надел” — за напоминание о существовании другой нормы жизни.

Кто-то наверняка скажет, что я нарисовал саморазоблачительный портрет склочника и сутяги, готового из-за какой-нибудь ерунды испортить жизнь ближнему (“А если этих продавщиц уволят? Ведь они, наверное, семью кормят...”). Мне, ей-богу, скучно в который раз объяснять про энтропию, вспоминать иноземные (чуждые нам) стихи о кузнице, в которой не было гвоздя, и говорить, оправдываясь, что девушек в магазине я оторвал не от кормления младенцев и не для того, чтобы отнять у них деньги — напротив, чтобы отдать им свои. Я просто хочу сказать, что даже за такую простую и не очень настойчивую рациональность “во глубине России” по-прежнему не любят и эти хамские “гроздья гнева” на глазах наливаются полноценной, до кровавой пелены в глазах, ненавистью. С которой, увы, нам придется если не столкнуться в открытом конфликте вроде очередной гражданской войны (чудовищная уличная преступность без автоматов и гранат, а с традиционным народным “ножичком” — не ее ли вялотекущая форма?), то серьезно считаться и по отношению к которой самоопределяться. И надо быть к этому готовыми, чтобы не составлять потом сборники типа “Вех” или “Из глубины”. И при этом помнить еще, что наша нынешняя власть и наш “народ” прекрасно понимают друг друга. А то, что нынче милые бранятся — дело семейное: просто старший из “милых” немножко зарвался и плохо делится.

Словом, жалко не “народ”, жалко действительно беспомощных — больных и пенсионеров, которые, помимо нищеты, ввергнуты еще и в понятный (к сожалению, неизбежный) духовный кризис. Помочь им могут, когда государство обанкротилось, а “общества” попросту нет, только дети.

Однако дети тоже в кризисе, понять который я еще могу, но оправдать долгое пребывание в котором — не хочу. В Иванове я насмотрелся и наслушался удивительно однообразных житейских историй. Самый распространенный вариант: была хорошая советская семья — приличная работа, квартира, умные дети, “копили на машину”, потом мужа сократили, он спился, все кормятся на жалкий заработок жены, которая разрывается между тремя работами. Другой вариант: муж не спился, но и новой работы найти не может, семья бедствует, однако свои бедствия принимает со смирением, довольствуясь малым. Но помилуйте — каким-таким “малым”? Ведь старикам нужны всё дорожающие лекарства, а детям — образование. Ответственный человек в рабочем возрасте имеет, конечно, право ограничить свой личный уровень притязаний и потребительский стандарт, но он просто обязан заработать на лечение родителей и учение детей — всякое “смирение” в такой ситуации просто-напросто безнравственно. И непонятно, с какой абстрактной высоты исходят в последнее время призывы уважаемых философов и политологов обратиться к “истинным ценностям”, отбросить индивидуалистическую, “достижительскую” этику и предаться чистой радости “сознательного самоограничения”. Они где находятся, эти люди, на каком уровне “отрыва от жизни”, если не понимают, что их внешне благородные построения морально санкционируют растерянное бездействие, тогда как сейчас в России (как, впрочем, и везде, включая тяжело работающий Запад) чрезвычайные усилия и стимулы нужны для борьбы именно за необходимое, а отнюдь не за лишнее? В этой борьбе нынешний человек, брошенный государством (что, может быть, к лучшему) и не опирающийся (чаще всего, что, может быть, и плохо) на Бога, должен верить в свое право действовать и чувствовать ответственность за тех, кто от него зависит. А его вдруг спрашивают: “Стоит ли?” и приводят в пример народы Востока, без опаски плодящиеся и размножающиеся, полагаясь на природу, блаженно не ведающие соблазнов цивилизации и потому готовящиеся наследовать нашему развращенному неумеренным потреблением миру. Но ведь мы — и верующие, и неверующие — блудные дети христианской цивилизации, впервые открывшей ценность личности, человеческой “единицы”. Она уже лишила нас специфической природной девственности и приучила считать каждую смерть невосполнимой потерей, а не неизбежной данью вечно рождающей и убивающей природе.

Возвращаясь на землю: если я знаю (а я знаю, поскольку живу в насыщенном информацией мире, а не в африканской деревне), что где-то, хоть и за тридевять земель, есть лекарство, которое вылечит моего ребенка, я нравственно обязан “пойти туда, не знаю куда”, как это делали уже герои русских народных сказок, и это лекарство добыть. Или вылезти из собственной шкуры, но заработать на него. Вот моя “достижительская” этика. И меня бесит, когда врач в больнице на вопрос, какие нужны лекарства, отвечает— ничего не надо, у нас все есть. Не потому, что не знает, что ничего у них нет — потому, что ему предписано так отвечать, ибо, видите ли, находятся больные, которые потом требуют названных лекарств бесплатно. Соблюдая бесплатное равенство, они посягают на жизнь близких мне людей — вот чем весь этот социализм чреват.

Уже вернувшись в Москву, я наткнулся в “Общей газете” на очень интересный материал, косвенно связанный с Ивановом. Это беседа с научным сотрудником Института социологии РАН Ириной Шурыгиной, которая занимается проблемой “новой бедности” и проводила исследования в ивановских семьях: “Там своя типичная ситуация,— говорит Шурыгина. — Люди трудились на ткацких фабриках, были квалифицированными рабочими. Потом их сократили. Теперь перебиваются случайными заработками. Даже работу грузчика с очень низкой оплатой люди там находят по страшному блату!” Всё так, за исключением того, что работа в Иванове есть, хотя действительно дешевая и не очень квалифицированная⁷. Но Шурыгина продолжает, и это действительно важно: “Новый бедный” в прежней жизни привык существовать благополучно, исповедовать ценности и следовать установкам “большого общества”. Мне было важно выяснить, что происходит с этими людьми дальше. Остаются ли они в прежней культуре? Оказалось, что нет. Формируется новая субкультура бедности. В условиях постоянной безысходности люди вырабатывают механизмы защиты, которые защищают личность от распада. Они начинают говорить, убеждать себя и друг друга, что “богатые— жулики, а честному в нашем обществе нет места”, что “деньги— не главное, главное, чтоб человек был хороший”. Но подобная “защита” все больше закрепляет в бедности”.

Читая такое, сразу думаешь: “благодетели”, зовущие нас на “третий путь”, вольно или невольно способствуют не исправлению нравов, а закреплению бедности, ее оправданию. Бедность же, если сама не порок, то мать очень многих пороков, что, увы, давно проверено.

В Иванове я знаю несколько “закрепившихся в бедности” семей. Из тех, что еще не голодают, но уже потеряли волю для прорыва за пределы скудного прожиточного минимума. Я иногда запускал в разговорах с этими людьми “пробные шары” насчет желательности и принципиальной возможности “перемены участи”. “Ну ведь есть же,— говорил я, к примеру, — в России и другие города, где ситуация не так безнадежна, где можно найти работу. В конце концов, может поехать на заработки сначала кто-нибудь один, осмотреться, прижиться. У вас есть квартира — можно, пусть и с потерями, ее обменять на квартиру в другом, более динамичном городе. Вся Америка так живет— кочуя по огромной стране в поисках лучшей работы”. Что тут начиналось! От меня шарахались, как от беса-искусителя, отвечали издевательскими в контексте ситуации банальностями типа “где родился — там и пригодился”, что-то лепетали о родных могилах. При этом я точно знал, что деды и бабки этих людей относительно недавно бежали в город из разоренной коллективизацией деревни, спасая детей от голода и не твердя пошлостей насчет “где родился...”, коли уж речь пошла о будущем детей, и что “родных могил” у них по всей стране разбросано множество. И что послереформенная Россия (имею в виду даже не нашего, а прошлого века реформы) чуть ли не вся двинулась в путь за лучшей жизнью (да и до реформ в почете были отходные промыслы), стало быть, сугубая оседлость нынешних ивановцев — скорее следствие малодушия и элементарного страха перед жизнью, а вовсе не знак приверженности традициям.

А когда я приводил последний, убойный, на мой взгляд, аргумент: “О детях подумайте!”, мне отвечали с некоторым даже пафосом: “А что? У нас прекрасный город, без этой вашей суеты и наркотиков, и дети проживут честную и достойную жизнь!”

Такие вот разговоры — самое печальное, что у меня осталось в памяти об Иванове. Они заставляли думать, что семьдесят лет советской власти действительно повредили что-то очень важное в генетическом “коде” нации — не инстинкт ли самосохранения, который когда-то гнал наших робких, неграмотных, но упрямых предков “туда, не знаю куда”? От чего же уже успели устать и внутренне разрешили себе незаслуженный отдых эти сравнительно молодые, здоровые и даровитые люди, с которыми я говорил?

Русского человека (добавлю в богатую копилку банальностей о национальном характере и свою лепту) “держит” на поверхности ответственной жизни, спасает от хаоса и энтропии только какой-нибудь “дар”, причем дар реализующийся. Бездарный и не реализовавший себя русский — существо отвратительное и общественно небезопасное. Чем страшны наши “зоны социальных бедствий” — в них перекрываются возможности реализации дара, и люди не замечают, как из особенных и неповторимых они превращаются в тех самых “простых”, о которых с такой ненавистью писал Веничка Ерофеев.

Россия, населенная только “простыми” людьми, — кошмар почище “ядерной зимы”.

4

Но что же ивановская культура, в игнорировании буйного цветения которой обвинили меня критики моей первой статьи? “Мы явно до какой-то поры недооценивали культурно-творческой стороны существования Иванова, но в нынешний гамлетовский момент должны признать: именно культура нашего края, взятая объемно, во всей ее глубине, становится охранной грамотой ивановской истории”, — пишет в своей статье наш профессор.

Да, ивановская история... Обходя в очередной раз почти пустые ивановские книжные магазины (горы разнообразного “чтива” не в счет), я купил тоненькую скромную книжечку под названием “Наш край в истории отечества”, которая оказалась учебным пособием “по историческому краеведению для учащихся 8-х — 11-х классов школ Ивановской области”. Открыл я ее и стал листать, что называется, “в режиме структуры”, то есть читая только заголовки. Попал почему-то сразу на главу “Победа Октябрьской революции 1917 года в нашем крае”, и дальше уж не мог остановиться: “Двоевластие”, “Борьба за массы”, “Мирный период кончился”, “Пролетариат берет власть в свои руки”, “За власть Советов”, “Советская власть утверждается”, “Молодежь — главная опора партии”, “Грозный Восемнадцатый год”, “Ивановцы против Деникина”, “Против белополяков и Врангеля”, “Коммунистические субботники”, “Борьба за хлеб”: “Для заготовки хлеба и других продуктов питания были организованы продовольственные отряды. Они выезжали в Самарскую, Саратовскую, Курскую, Казанскую и другие губернии. Здесь они заготавливали хлеб для голодающих текстильщиков, покупая его или меняя на мануфактуру, помогали крестьянам убирать урожай, вели политическую работу”. Батюшки-светы! Чего ж это крестьяне были так недовольны? Но чу: “в результате решающих побед Красной Армии Средняя Азия и Донбасс были освобождены от белогвардейцев. Сырье и топливо вновь начали поступать в текстильный край”. Как, скажите пожалуйста, должны воспринимать сии слова нынешние ивановцы, вновь сидящие без сырья и топлива? Как приглашение к новому “освобождению” Средней Азии и Донбасса? “Ломаются” и отклоняются от линии “Краткого курса” авторы этого “пособия” (изданного не в 1985-м, а в 1995 году издательством “Иваново” по заказу Ивановского областного управления образования), только на коллективизации. Туда, видать, была спешно “внедрена” относительно свежая глава (степень понимания проблемы — где-то на уровне документов ХIХ партконференции 1988 года). А ведь детишки по этой книжке действительно учатся и читают сначала гордые слова Пушкина в эпиграфе: “Клянусь честью, что ни за что я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю кроме истории наших предков”, а потом — про “освобождение Средней Азии и Донбасса” или про то, что “11 июля 1918 года во многих городах губернии вспыхнули контрреволюционные мятежи, но они были подавлены”. Или мне приснилось, что в том же 1995 году в Иванове появилась площадь Примирения— с памятником погибшим “белым” и “красным”? Должно быть, приснилось...

Написали же сей труд видные представители ивановской научной интеллигенции— ученые-историки из ИГЭУ и ИвГУ, С.Я. и И.Я.Востриковы, а также примкнувшая к ним М.М.Бизяева. Правда, есть и другая книжка, более-менее объективная, написанная в 1996 году К.Балдиным и А.Семененко — “Иваново. История и современность”, но вышла она тиражом в три раза поменьше, ценою в два раза подороже, а главное — не рекомендована в качестве учебного пособия...

А так культура в Иванове, разумеется, цветет. Я не специалист по театру, музыке, цирковому искусству и живописи, но если говорить о книгах, то их в Иванове издается во много раз больше, чем при советской власти. Собственно, при советской власти книги ивановских писателей издавались или в Ярославле, или — по очень большим праздникам — в Москве, а теперь существуют свои издательства, из которых самые крупные — уже поминавшееся “Иваново”, “Талка”, “Ивановская газета”. В местном союзе писателей (бондаревском — другого здесь нет) его глава, душевнейший человек Юрий Васильевич Орлов буквально засыпал меня “летучим дождем брошюр” — текущей продукцией ивановских поэтов и прозаиков. Впечатляли цифры роста членов союза и расторопность ответственного секретаря в добывании денег на благородное дело книгоиздания. Деньги, оказывается, дают город и область, то есть местные писатели крепко дружат с властями.

Очарование мое длилось ровно до того момента, как я заглянул в уже изданные книжки. Так вот, оказывается, ради кого шли недавние тяжелые бои за свободу печати, вот кто присвоил себе плоды победы!

Освободился прежде всего графоман — он бурно печатается, причем не за свои кровные, как чаще всего в Москве, а за государственные денежки и, пусть он не имеет прежних писательских гонораров и почета (впрочем, в провинции “писатель” — до сих пор статус), у него есть теперь заветная красная книжечка, где тушью черным по белому удостоверено, что он не малограмотный стихоплет, какие в бытность мою студентом стыдились приходить на заседания нашего литературно-творческого кружка, а писатель. И он имеет право даже увенчать самого Пушкина, напечатав свой стишок в последнем изделии местных авторов — “Венок Пушкину с земли Ивановской”. В оном “Венке” есть и вполне съедобный лавровый лист — кое-кто из молодых (Игорь Жуков, Дмитрий Лакербай, Андрей Дамиров, Виктор Ломосков — как не стыдно, ребятишки, вариться в этакой пряной похлебке?), но большая часть продукции достойна альбома восторженной восьмиклассницы. Вот, например, Вероника Алеева-Матяж (недавно — главный редактор рекламной газеты “Курьер”) жалеет, прощает и вообще реабилитирует Пушкина:

Не верю, что атеист.
Твоя ли “Гавриилиада”?!
(Решили, что эгоист,
Стоящий у двери ада).

Но если она — твоя,
Простим же юности шалость,
Обид пустых не тая,
Имея к ближнему жалость.

— и т.д. — пять стихотворений страстной, жалостливой и плодовитой Вероники.

Нет, куда как честнее заниматься сочинением прикладных стихов — тостов, поздравлений, здравиц, шуточных гороскопов, как сам Юрий Орлов, книжки которого, выпущенные московскими коммерческими издательствами, продаются едва ли не в каждой электричке — народ такое иногда любит. В московских книжках, правда, нет восторженного предисловия доктора филологических наук, литературного критика, как в роскошном, “подарочном” издании для “внутреннего”, ивановского употребления. Над этим предисловием можно только прослезиться и устало подумать: “Ну, вот и свершилось давно чаемое примирение массовой культуры и высокой филологии. Надо только соображать, какая массовая культура наша, а какая — нам глубоко чуждая. Наша — это которой “украшаются праздники”.

Тут ведь в чем еще фокус? Деньги, которые город и область дают на издание всей этой невероятной (процентов на 80) макулатуры, проходят по графе “помощь культуре”, и, стало быть, совесть у городского начальства чиста. Оно же не обязано понимать в поэзии, у него есть эксперт — доктор филологических наук. Так что не приставайте с грошовыми зарплатами библиотекарей и скупо пополняющимися фондами библиотек— мы вон какие красивые и толстые книжки издаем...

Между тем в городе действительно много талантливых людей, которые, как и положено, не очень ко двору там, где делят и осваивают казенные деньги. И руководимая Л.Н.Тагановым кафедра теории и истории русской литературы ХХ века— одна из лучших в России, там студентов учат блестящие ученые и педагоги. Вот в руках у меня действительно серьезная, высокого филологического уровня книга — сборник “Вопросы онтологической поэтики”, подготовленный на этой кафедре. Но финансировали его не областная и не городская администрации, а неизбежный при всяком толковом деле в России институт “Открытое общество” (Фонд Сороса). И как, спрашивается, совместить в сознании пошлый “Венок Пушкину” и строгие “Вопросы онтологической поэтики”? Они отнюдь не на разных этажах ивановской культуры пребывают, к их производству причастны одни и те же люди. Или это такой местный “постмодернизм”, выражающийся в удобной подвижности критериев? Такая теплая, по-провинциальному уютная общая лужа, где главная ценность — не Дело и не Служба (ну их всех, устали работать и охранять культуру), а Дружба...

Тоже — “третий путь”. Самодостаточно и очень устойчиво. Не хватает только железного занавеса или, на худой конец, блок-поста, чтобы чужие праздные соглядатаи не нарушали гармонию, не мешали “контрастно сопоставлять видимое и невидимое”...

И, разумеется, несмотря ни на что, город живет, потребляет продукты питания и напитки в ассортименте, ходит на концерты Газманова и Леонида Агутина с Анжеликой Варум, гуляет по реконструированной к юбилею площади Пушкина, причем памятный камень в честь поэта умудрились поставить там аккурат на том месте, где еще недавно функционировал снесенный общественный туалет (здание было монументальное, похожее на станцию метро “ВДНХ”), дивуется на невиданное множество чернокожих (в городе проходит конгресс камерунских студентов, обучающихся в странах СНГ). На моих глазах в Иванове появилась юная, но уже солидная газета “Открытые новости” (орган “Правого дела”), со страниц которой улыбаются и посылают свои приветы то Немцов, то Чубайс, то Юшенков. В каждом киоске на видных местах лежат “Лимонка”, “Совраска” и “Красная звезда”, не говоря уже о “Завтра”, зато побегаешь в поисках “Известий”, “Независимой” или “Сегодня”. Подбодрить ивановских женщин и позвать их во власть приезжал Лужков, оставив по себе добрую память прежде всего у ивановских автомобилистов, ибо к его приезду кое-как подлатали вконец раздолбанные улицы. Милиция борется за здание гостиницы “Советская” (плевать, что она еще приносит небольшой доход городу), пугая депутатов пожаром почище самарского. С Северного аэродрома летят самолеты в Косово (помню, как в декабре 1979-го мы — соседи этого аэродрома — ночами не спали от гула моторов. Тогда самолеты летели в Афганистан)...

Жизнь как жизнь.

Вообще, как практика показала, в России можно довольно долго жить, уклоняясь от слишком требовательной истории. Но — плохо жить...


¹ Кстати сказать, одна из ивановских газет превратила-таки этот всем примелькавшийся текст именно в слоган: “Иваново-центръ” — родина первого рекламного совета”.

² ИГХТА — это Ивановская государственная химико-технологическая академия, бывший химико-технологический институт, готовивший очень даже неплохие кадры прежде всего для текстильной промышленности. Что такое “почетный профессор”, понятия не имею, а ИГАСА — это, должно быть, Ивановская государственная архитектурно-строительная академия, бывший строительный институт, который еще при советской власти хотели закрыть (в те времена — ну очень большой скандал) по причине низкой квалификации профессорско-преподавательского состава и, соответственно, выпускников. Александра Николаевича Таганова я знаю, но он специалист отнюдь не по краеведению, а по французской литературе.

³ Самая впечатляющая “новостройка”, какую я заметил в Иванове, — это монументально реконструированное здание областного отделения Центрального банка. Когда-то его построили (и очень оригинально) конструктивисты, сейчас же его словно перенесли из Москвы — прямо с до боли знакомой “лужковской” башенкой. У ЦБ, даже и в нищем городе, деньги есть, и стесняться богатства он не обучен. Через улицу — пустырь на месте недавно снесенного дома, а на глухой стене соседнего кривая стрелка: “Общество инвалидов там”.

⁴ Однажды она записала в дневнике: “Провинция мистически ужасна, была, есть и будет”. И в стихах знаменитая теперь каторжница родину не очень-то жалела:

Итак, она фабричной гарью
С младенческих дышала дней.
Жила в пыли, в тоске, в угаре
Среди ивановских ткачей.
Родимый город въелся в душу,
Напоминал ей о себе
Всю жизнь — припадками удушья,
Тупой покорностью судьбе.
Зато теперь Анну Александровну превратили в ивановскую “национальную гордость”, этакий “экспортный продукт” вроде Палеха и Плеса, и даже могилу ее на московском Николо-Архангельском кладбище не оставили в покое — установили там мраморное надгробие и даже посмертно присудили ей казенную литературную премию областной администрации (пять минимальных окладов).

⁵ Доверчивых ивановцев железнодорожные кассирши надувают ровно на два рубля с покупкой каждого билета: они называют цену, автоматически включая в нее стоимость необязательной страховки, за что, наверное, имеют кое-какой приварок от ОАО ТЭСТ-ЖАСО. Произнося свое “без страховки”, я лишаю их не только своих двух рублей, но и денег еще трех-четырех человек, стоящих в очереди за мной. Почему-то мало кто знает об этом “невинном” бизнесе, который основан на недурном понимании “народной” психологии. В последнее время в окошках касс появились рекламные плакатики этого резвого ОАО, где мелким шрифтом написано, что страхование добровольное, но плакатиков никто не читает, а кассиршу слушаются, как привыкли слушаться любое начальство.

⁶ Однажды один такой обманутый в ожиданиях “земляк” шел за мной минут десять, и я много чего интересного узнал про себя и про него. Один из редких случаев, когда именно социальная ненависть была выговорена открыто и сопровождалась прямыми угрозами (“Вот ты, сука, идешь и не оборачиваешься, а я сейчас кирпич возьму и башку твою об забор размажу!”). Стоило труда не оглянуться, не остановиться и не наказать — приходилось думать о больных родителях, которые меня ждали и которым нервничать никак нельзя.

⁷ Ивановские рекламные газеты печатают довольно много объявлений о работе. Больше всего требуется швей-надомниц. На дому в Иванове шьют гомерическое количество спецодежды, мужских трусов, женских халатов и КПБ. КПБ — аббревиатура, которую в Иванове знают почти все. Просто-напросто — “комплект постельного белья”. На любом московском рынке есть “точки”, торгующие этой продукцией. Все время требуются автослесари, продавцы и т.д. Между тем в объявлениях ищущих работу часто встретишь фразу: “Уличную торговлю не предлагать”.