НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Веселый поэт-переводчик

Григорий Кружков. Записки переводчика-рецидивиста. — М.: Иллюминатор, 2023.

«Наше дело — веселое», — этими словами Сергея Ильина, переводчика американ­ских романов Владимира Набокова, назвал предисловие к книге своих мемуаров переводчик поэзии Григорий Кружков. В изящно написанных и великолепно проиллюстрированных воспоминаниях Кружкова, действительно, немало веселого, но за этим искрометным весельем многоопытного литератора скрывается виртуозная игра в слова и смыслы, цель которой — обретение истины, которая может быть чем угодно, но никогда не скучна и не тривиальна.

Автор делится занимательными историями из своей жизни и жизни многих своих коллег — выдающихся советских и российских переводчиков XX–XXI веков: М.Л. Лозинского, В.В. Левика, Н.Л. Трауберг, В.В. Рогова, М.Л. Гаспарова, В.Г. Тихомирова, М.Д. Яснова, Е.В. Витковского и других, называя при этом своим высшим авторитетом в переводческом мастерстве Пушкина. «О чем говорит нам опыт Пушкина? Прежде всего, он напоминает, что литература, вообще искусство — область свободы, ограниченной только чувством меры художника и его интуицией. Что перевод стихов есть живое общение поэтов — не на протокольном мероприятии, но на дружеском пиру, где сердечный разговор мешается с шутками и игрой».

Приведу здесь одну одновременно забавную и поучительную историю, связанную со стихотворением Кружкова «За цыганской звездой» («Мохнатый шмель — на душистый хмель…»), положенным на музыку композитором Андреем Петровым, прозвучавшим в фильме Эльдара Рязанова «Жестокий романс» (1984) и на какое-то время ставшим шлягером. Автор пишет: «Некоторые даже верят, что это цыганская народная песня, хотя литературность там, по-моему, лезет изo всех щелей. Между прочим, о том, что мой перевод использовали в фильме Рязанова, я не подозревал, пока неожиданно не услышал в кинозале свой текст, превращенный в цыганский романс, и это был шок — слова и музыка у меня никак не совмещались. Ничего, прошло время, я привык к мелодии и к исполнению. Но и это не последняя глава. Оказалось, что моего “Мохнатого шмеля” исполняют в ресторанах по всей стране, по радио и так далее; и отовсюду идут отчисления в Россий­ское авторское агентство. Отчисления пустячные, но в месяц они давали уже ощутимую сумму, которую я назвал стипендией имени Киплинга. В конце года я решил съездить за накопившимися капиталами в РАО, получил деньги и положил их в задний карман рюкзака. В метро на остановке в вагон влетела цыганка с парой ребятишек. Они как-то заполошно влетели и сразу вылетели прежде, чем двери захлопнулись, ненароком толкнув меня, стоявшего напротив. Через пару минут я схватился, проверил, и точно: денежки — тю-тю! Честное слово, я совсем не огорчился: как прилетели, так и улетели; и это только справедливо, что у цыганских денег — цыганская судьба».

Из многочисленных поэтов, которых Кружков переводил за более чем полувековую практику, он сам выделяет «большую шестерку» своих пожизненных спутников — это Джон Донн, Джон Китс, Эмили Дикинсон, Уильям Батлер Йейтс, Роберт Фрост и Уоллес Стивенс. Хотя и здесь делается оговорка: «Где-то рядом и Эдвард Лир, и Льюис Кэрролл, и древнеирландская поэзия, и не только. Ну и Уильям Шекспир, конечно…». Настоящее искусство перевода для него невозможно без глубокого погружения в биографию переводимого поэта. «Михаила Леоновича Гаспарова, великого знатока и переводчика античной прозы и поэзии, однажды спросили в интервью: “Готовясь переводить какого-нибудь автора, стараетесь ли вы узнать о нем как можно больше?” Гаспаров отвечал: “Не то слово. Я обязан знать все”».

При этом к переводимым стихам необходимо относиться как к живому субъекту и собеседнику: «Стихотворение — живой организм, и оно должно таким же остаться в переводе. Чтобы спасти жизнь, ящерица отбрасывает свой хвост, а лисица, как говорят охотники, может перегрызть собственную лапу, попавшую в капкан. Тут нельзя долго сомневаться. Ведь было сказано: “Перевод — искусство потерь”. Удачна ли строфа или нет, можно оценить лишь в контексте целого».

Наиболее вызвавшими во мне отклик частями книги оказались те, в которых Кружков рассказывает о поэтах-метафизиках Джоне Донне и Уильяме Батлере Йейтсе. Цитата из Донна, выбранная им в качестве эпиграфа к тому избранных сочинений поэта, уже поражает своей теологической глубиной: «Все человечество есть творение одного автора и составляет единый том; когда Человек умирает, то соответствующая Глава не выдирается прочь из книги, но переводится на иной, лучший язык. Каждая Глава должна быть переведена, и немало переводчиков трудятся у Господа; одни части переводит старость, другие — болезнь, иные — война или правосудие; но Божья рука видна во всяком переводе».

Впрочем, не менее интересны и кружковские опыты перевода американской поэзии — от чистейшего богословия Эмили Дикинсон до культурологических штудий Роберта Фроста. Последний в стихотворении «Урок» (1941) обращается к Алкуину, главе придворной Академии Карла Великого «как педагог к педагогу», предлагая устроить дискуссию на злободневную тему, чей век хуже и неудобнее для поэта. Вот как это перевел Кружков:

Ну что ж, далекий мой собрат, ну что ж!

Кончается еще тысячелетье.

Давай событье славное отметим

Ученым диспутом. Давай сравним

То темное средневековье с этим;

Чье хуже, чье кромешней — поглядим,

Померимся оружием своим

В заочном схоластическом сраженье.

Мне слышится, как ты вступаешь в пренья:

Есть гниль своя в любые времена,

Позорный мир, бесчестная война…

В числе уже названных славных имен нельзя еще раз не вспомнить и о Джоне Китсе, который свято верил в созидательную силу искусства, полагая, что каждый человек может, подобно пауку, «выткать изнутри, из самого себя собственную воздушную цитадель». Один из заветов, оставленных человечеству великим англий­ским романтиком и взятый на вооружение его русским переводчиком, заключается в том, что люди напрасно гонятся за мнимым «многознанием» и не доверяют при этом самобытности своего ума и творческой фантазии.

В этой книге настоящего поэта Григория Кружкова о высокой поэзии цитируется много самых разных стихов и рассказывается о мучительном внутреннем поиске наиболее подходящих строк для их живых переводов. Будет естественно, если я завершу рецензию одним из наиболее понравившихся мне образцов переводческого искусства автора.

Из Редьярда Киплинга:

Если ты в обезумевшей, буйной толпе

Можешь выстоять, неколебим,

Не поддаться смятенью — и верить себе,

И простить малодушье другим;

Если выдержать можешь глухую вражду,

Как сраженью, терпенью учась,

Пощадить наглеца и забыть клевету,

Благородством своим не кичась.

<…>

Если прямо, без лести умеешь вести

Разговор с королем и с толпой,

Если, дружбу и злобу встречая в пути,

Ты всегда остаешься собой;

Если правишь судьбою своей ты один,

Каждый миг проживая, как век,

Значит, ты — настоящий мужчина, мой сын,

Даже больше того — Человек!

Николай Подосокорский