ПЕРЕУЧЕТ

Артем Пудов

От банальности — к свету

Материалы с необычным контекстом в литературных журналах весны 2024 года

«Мне кажется, что как есть путь чая или путь самурая, так есть и путь поэзии…» Из переписки Андрея Таврова и Николая Болдырева. Публикация Николая Болдырева. // Волга. — № 3–4. — 2024.

Писатель, поэт, философ и издатель Николай Болдырев принял решение опубликовать часть своей переписки с ушедшим в сентябре 2023 года поэтом, писателем, журналистом Андреем Тавровым. Даже по небольшому фрагменту диалога двух значительных современных мыслителей можно судить о глубине суждений, рассыпанных по тексту бесед и об уважении Николая и Андрея друг к другу. Письма среди прочего содержат обмен мыслями о природе творчества. Тавров признается, что едва ли не до дыр прочитал книгу с болдыревскими переводами Рильке, а Болдырев деликатно оценивает отдельные полемические высказывания собеседника и восхищается верностью поэта своей точке зрения. Но это внешний ход событий, доступный любому, в то время как оба поэта в любом вопросе и любой теме видят еще и духовную, философскую стороны. Когда эти стороны пересекаются и улучшают человека? Вопрос сложный. Отрывок из переписки показывает отношение Болдырева и Таврова к литературе скорее как к особому, метафизическому пути. Письмо ради письма, не говоря уже о сложности ради сложности — все эти тенденции современной литературы для собеседников пусты и во многом глупы. Тавров замечает, что много раз отстаивал на литературных вечерах и дискуссиях осознание поэзии как тяжелого, хотя и радостного пути и опровергал причуды литературного фокусничества, упоенной игры в слова. С другой стороны, даже «бездуховная» поэзия вроде стихов Артюра Рембо может содержать зачатки высших смыслов.

В своем стремлении дойти до самой сути Таврову явно ближе вьетнамский буддист Тик Нат Хан, чем мейнстримовые Вальтер Беньямин и Джорджо Агамбен. Высказывания Нат Хана о Христе и Будде, о русской и иностранной философии произвели на Таврова неизгладимое впечатление, а о Беньямине и Агамбене в переписке Андрей отзывается с тонкой иронией. И вообще с современностью — так, как ее понимает большинство, — оба поэта и мыслителя в непростых отношениях. Эти фрагменты переписки читаются с двойным интересом: Болдырев изумляется попыткам литераторов применять слова (например, «плуг», «подпасок»), которые они толком не употребляют на практике, не понимают, а значит, и не чувствуют. Тавров приходит в ступор от «гаджетомании» окружающих, ведь здесь и примитивная растрата внимания, и отход от Бога типичного, «маленького» человека, повсюду светящего смартфоном и неспособного провести без него хоть сколько-то времени. Все эти гримасы века вызывали у Таврова отрицательные чувства — от ужаса до горьковатого сарказма. Происходит подмена живого мертвым, действия — «говорильней», поэтому эти перестановки и доводят до тревоги как участников этой переписки, так и других мыслящих людей. С другой стороны, об «обыденном дне» Андрей пишет как о счастливом:

«Сегодня после некоторых трудных событий пошел относить квиток за воду и по дороге увидел гроздья сирени над головой, и все дело было в том, что они смотрят так, и что они в каплях, и в каждой капле есть и сирень, и ты, и все остальное, и это — родное, и это — та музыка, которая идет к душе, минуя ушную раковину. Какое чудо под боком! В том, что в нас вложено, чтобы сирень нас увидела, какое тишайшее чудо!»

Для поэта и философа Таврова выше всех интеллектуальных усилий — судя по переписке, оба корреспондента против безудержного, бессознательного, бессовестного употребления слова «интеллектуал» — его духовные «встречи», прикосновения к вечному. Они происходили, к примеру, рядом с могилами Владимира Соловьева и Андрея Белого, много раз — в Сергиевом Посаде. И Николай, и Андрей много говорят о духовности того же Рильке, притом что неоднозначное отношение его к христианству «оправдывается» в их переписке через глубокое, сверхвнимательное чтение источников. Так и комплекс писем из простой «подборки о разном» по мере освоения приближается к пусть и фрагментированной, но специфичной и увлекательной истории духовного пути двух неординарных культурных деятелей.

Максим Винарский. В кругу гениев: Осип Мандельштам между Дарвином и Ламарком. // Новый мир. — № 4. — 2024.

Биолог Максим Винарский, автор научно-популярных книг «Евангелие от LUCA» и «Мертвый лев. Посмертная биография Дарвина и его идей» делает главным героем своей статьи советского ученого Бориса Кузина, больше известного в истории литературы как собеседник, друг Осипа Мандельштама. Именно с научной деятельностью Кузина и его идейных соратников в 1930-х годах связано написание знаменитого стихотворения Мандельштама «Ламарк» (1932). В материале факты биографии Мандельштама и Кузина перекликаются с конфликтом «дарвинистов» и «ламаркистов», при этом Винарский только подтверждает общепризнанную двойственность натуры Осипа Мандельштама: от неприязни к Дарвину Мандельштам переходил едва ли не к принятию его идей, но с большими оговорками.

Из своеобразной темы и необычного контекста автору удается выжать максимум занимательной информации. В фокусе «новомирской» публикации и противоречивая история движения советских ламаркистов, изначально пользовавшихся серьезными допущениями, и сложная судьба самого Бориса Кузина, и большое количество сведений об общественном положении Мандельштама. Особенно занимательными кажутся фантастические характеристики Дарвина и Ламарка:

«Ламарк боролся за честь живой природы со шпагой в руках. Вы думаете, он так же мирился с эволюцией, как научные дикари XIX века? А по-моему, стыд за природу ожег смуглые щеки Ламарка. Он не прощал природе пустячка, который называется изменчивостью видов <…> скромного Дарвина, по уши влипшего в факты, озабоченно листающего книгу природы — не как Библию — какая там Библия! — а как деловой справочник, биржевой указатель, индекс цен, примет и функций».

С одной стороны, этот мандельштамовский миф, безусловно, красочный, в нем есть доля сатиры. С другой, эпиграфом ко всей статье Винарского можно посчитать известное высказывание Мераба Мамардашвили: «Когда мы не мыслим точно — дьявол играет нами»…

Любовь Бугаева. Американская философия и русская литература: Уильям Джеймс и Максим Горький // Звезда. — № 4. — 2024.

Третья публикация обзора охватывает лишь небольшую часть обширной темы влияния философских идей на Горького, однако и эта часть очень важна, тем более что перечислить весь спектр произведений искусства и всех, напрямую или опосредованно связанных с Горьким, в рамках журнальной статьи невозможно (а статья Любови Бугаевой, что тоже существенно, легко читается даже неспециалистами). Бугаева, филолог, философ, преподаватель, уже в начале своего текста приводит противоположные высказывания о писателе, давая понять, что мир произведений Горького, писателя с невероятными взлетами и падениями популярности, крайне сложен. Она соотносит с идеями Максима Горького, прежде всего с богостроительством, американскую философию и, в частности, Уильяма Джеймса. Оба автора, крайне популярных в начале XX века, пришли к новым интерпретациям идеи Бога. Особенно любопытными выглядят отдельные разработки Джеймса в современном контексте, в том числе в смысле популярной, полуподростковой «разочарованности в жизни». Так, самоубийце в состоянии тяжелой депрессии психолог и философ готов был сказать: «Не бойтесь жизни — верьте, что жизнь заслуживает того, чтобы жить, и благодаря вашей вере это действительно будет так».

Бугаева, что вдвойне привлекает читательское внимание, приводит не только прямые цитаты, но и философские обоснования из пьесы «На дне» вместе с кропотливо подобранными фрагментами из трудов Джеймса. Когда читаешь их, видно, что произведения советского писателя и американского мыслителя действительно отражаются друг в друге, как в зеркалах:

«В действиях Луки по отношению к грабителям присутствует определенная логика, которая и объясняет его неожиданную доброту. Беглые каторжане из истории Луки изменились в лучшую сторону только потому, что он, пожалев их, увидел в них не преступников, а “хороших мужиков”, которые давно не ели хлеба и пошли на преступление из-за голода. Лука здесь предстает верящим в тот факт, что вломившиеся в дом беглецы — хорошие люди; а так как “вера в факт может способствовать возникновению последнего”, каторжники и стали “хорошими”. Их изменение в лучшую сторону есть иллюстрация и подтверждение тезиса Джеймса».