НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Обладатель элизийской визы

Евгений Кремчуков. Облако всех. — М.: Воймега; Ростов-на-Дону: Prosodia, 2023. — (Действующие лица).

«Облако всех» — вторая поэтическая книга Евгения Кремчукова. В ней полсотни стихотворений, написанных в 2012–2022 годах, и три раздела, — названия их отсылают к метафорам памяти, запоминания и прочтения: «Полароид», «Примечания к календарю», «Сообщения». Эти метафоры-концепты составляют канву сборника, его тематический, философский и метафизический пунктир, куда накладываются две темы с вариациями: детских воспоминаний и восславления распахнувшего свои объятия мира. Стихотворения о том и о другом чередуются без группировки, иногда перемежаясь мифологическими («Версии Пенелопы») или шутливыми текстами повествователя-лицедея: «К *** (1 января)», «Песенка», «Тридесятое царство».

Тональность «Облака…» — что для текущей поэзии редкость — мажорная и при этом не пафосная. Это не ламентации, но «Жизнь званская», подпитываемая топливом безмятежного детства. Контент книги с ее ретроспекциями, мемориями и предвосхищениями излучает добрую энергию счастья, он прямо-таки пропитан ею, как хорошая ром-баба — коньяком.

Детские воспоминания питают множество зарисовок и историй сборника. Они слышны в стихотворениях «Вспять-река» («разные земли и воды прияли в себя остальных / но протекает сквозь сон однокомнатной жизни / медленный вечер в котором все еще живы»), «Дом» («растут к высоте потолков / в стенах кабинета / жильцы предыдущих веков / на фотопортретах»), «Колесо обозрения» и другие.

зачем и не скажу забрался

в ту перистую высь

<…>

чья птица воздух полирует

свинцом отчеркнутым крылом

в чей свет на взрослый полароид

мой детский мир запечатлен

Былая жизнь запомнилась повествователю как упоительная. Эдемический хронотоп его детства и юности — Смоленск, 1980-е. Сколько волнующего, интересного, ценного, милого сердцу там, позади:

нетронутый бабушкин мир

алоэ герани

остался еще сохранив

в окошке за тюлем

летящие к сумеркам дни

и воздух июля

Герой блуждает по анфиладам воспоминаний, озаренных светом безмятежного детства. От этого ощущения рая, видимо, и название — «Облако всех». Элизиум, вертоград. Сон самолетика, кружащего в голубой сфере. Повествователь даже добавляет в систему глагольных времен «прошедшее прекрасное» (а почему бы таковому не быть, есть же прошедшее увиденное и прошедшее услышанное в тюркских языках):

убежим со взрослых уроков глаза разглядят куда

где несут нас по старым билетам ушедшие поезда

в неучтенном грамматикой русской —

в прошедшем прекрасном

Память о родственниках, сила клана, «завещанный щедр уклад» — фундамент, на котором крепко стоит лирический герой. «Голос твой он и дверь во мне и ключ» — говорит он об отце, а затем фиксирует свое место в эстафете поколений:

дальше полночи летней и дочери спящей

о не воображаемой а настоящей

чья теперь сквозь твою и мою прорастает листва

Но и настоящее интересует героя. Опираясь на прожитый опыт — созерцания, взросления, причастности — он воспевает вещество жизни, поэтизирует тихий восторг бытия. В книге часто звучит мотив открытости и распахнутости. Май распахнут ветреным днем («Неизвестный солдат»). Распахнуты крылья бабочки («Утро»). «Весь дом земной стоит передо мной / распахнутый ветрами и ветвями» («Общежитие»). «Пророс звездами воздух к сентябрю / за кольцевой распахнуто в прохладу» («Белорусская-Сортировочная»). Герой открыт миру, а мир — ему. Он крепко и комфортно связан с реальностью. Он причастен к миру и сливается с ним.

С привязанностью к воспоминаниям связана одна из наиболее любопытных тем сборника — тема оборачивания вспять. «Там назад к синеве по стволу / поднимаются воды» («Ключ»). «Кажется мне что катится / все неуклонно катится ртутным шариком / туда где мы встретились однажды / туда где мы свиделись единожды» («Единственный читатель»). Все катится и прикатывается в «вывернутый свет» (здесь оттолкнемся от того, что свет — это тоже время).

Особенно автору удалось высказывание в ключевом стихотворении «Облака…» — «Смоленской элегии». Время лирического героя виртуозно умеет течь в обратном направлении, как на реверсивной перемотке:

Я видел как осколки

слетались вместе обрастая рамой

оконной и стекло

бросало в воздух птицу…

<…>

как древесина втягивала пламя

и стягивалась в лиственную плоть

как пальцы собирали почерк видел

поило море реки возвращались

младенцы в крик в стон в поцелуй в прикосновение в улыбку

мы возвращались где уже светает

и Жанна с бабушкой моей

в реадовский рассвет

в лесок у Домреми

выходят спозаранку за грибами

Для понимания смысла книги важна очарованность, даже, может быть, одержимость героя тайнами мироздания. Неслучайно самые частотные эпитеты в книге — «тайный» и «таинственный». Тайники детства, тайники жизни… Список примеров по обширности стремится к списку кораблей у Гомера. Здесь и «тайный язык Итаки» («Версии Пенелопы»), и тайник из одноименного стихотворения про консервированный прадедом снег, и Петроград,именуемый «самым тайным и самым русским городом» («Сороковая годовщина»). Загадочный собеседник подвластных герою ветровлетит «сквозь зданий таинственных корни» («Встреча»). «В тайнике на кончике сентябрьской радуги» пытается сообщить нечто важное архетипический единственный читатель («Единственный читатель»).Герой смотрит на подобную семафору зеленую звезду— «ключи ее под тайной» («Белорусская-Сортировочная»). Обращается к дочери: «Отныне ответом таинственным мне дана / та что чудом лежит в кроватке чья ночь светла» («Сюита для дочери»). Дом бабушки «тайнами полон во взрослых своих разговорах» («Вспять-река»). Герои отправляются «спозаранку за грибами / в огромный темный тайны полный мир» («Смоленская элегия»). «Старая котельная превратилась в тайну / понимаешь нельзя упустить» («Июнь»).

(Тяга к робинзониаде находит отражение во «взрослом» стихотворении «Островод», где заброшенный остров становится символом мечтаний об уединенной жизни. Герой грезит о прибежище, о «списанном острове», где многого не надо, а царство возводится из мелочей: например, самодельная лавка из доски от спасательной шлюпки между двух валунов становится троном, откуда герой «в затертых джинсах заправленных в прощайки» будет внимать бесконечности.)

Повествователь свободно перемещается по временным слоям — и вспять, и вперед. Он обладатель «элизийской визы». И в будущее, и в счастливое, безмятежное, ничем не омраченное прошлое. Они как мертвая и живая вода в русских сказках: одна сращивает кости Ивана, другая вселяет дух.

Евгения Доброва