|
Об авторе | Дмитрий Владимирович Псурцев (1960, Подмосковье) — поэт, переводчик, профессор кафедры переводоведения и практики перевода английского языка Московского государственного лингвистического университета, доктор филологических наук. В 2001 году вышли книги «Ex Roma Tertia» и «Тенгизская тетрадь», в 2018-м «Мурка и другие стихотворения». Прежде в «Знамени»: «Привиденья великанов» (№ 2, 1999); «Перед собраньем звёзд в февральском небе…» (№ 12, 2014); «Поход охотников» (№ 4, 2016); «Стихи для романа» (№ 4, 2018); «Копится свет в темноте» (№ 6, 2019); «Одна мне кошка не противна…» (№ 4, 2022).
Дмитрий Псурцев
Снежная цевница
(Восемь стихотворений, октябрь 2023 — март 2024 г.)
И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо
и прежняя земля миновали, и моря уже нет.
(Откр. 21:1)
* * *
Дан. 3: 57–87
По этой земле, напитавшейся влагой,
Ты ходишь бродягой, бродягой, бродягой.
По этой напившейся влагой земле
Ты бродишь во мгле.
Вдруг — первого снега явленье живое,
Как произволение Божье для Ноя,
Чьё сердце сухое, в болото упав,
Смеётся, вдруг в светлом ковчеге восстав.
Возрадуйтесь, милые малые птицы,
И нотки ведите из снежной цевницы!
Ликуй, Табби Фрося и кот Лионель,
Чья рыжая шкура в лад снегу теперь!
И дети, конечно же — звери святые! —
Ликуйте, чьи когти младые, младые.
Чей лик озарением полнится вещим.
Ах, детские вещи, берите мя в клещи.
...–28 октября 2023 г.
Лёсс и Зёмень
Второй вид поэтического выражения —
это то, что зовётся заменой имён.
Младшая Эдда, Язык поэзии
Когда мороз железною стопой
Подступит к сердцу
И холод поселяется в предметах,
Коты живые Лионель и Фрося
Становятся вдруг отстранённо-странными,
Нахохленными, медленными,
Загадочными, чуть зловеще-
Значительными, зимней тайне
Причастными созданьями,
Почти языческими истуканами.
…И дико-властно для меня звучание
Имён их новых, долетевших с неба,
Где златобуро профили впечатаны
В углах пока не свёрнутого свитка
И хмурятся друг дружке
Сквозь зимний сумрак
Светила-медальоны — Лёсс и Зёмень.
22 января 2024 г.
* * *
Обитаю средь сущих снегов.
Это нижнего неба чертог.
Но не вечности я заложник,
Фенологии лишь острожник.
Проверяют на зимостойкость:
В голове болит какая-то кость,
Зато на брюшке у кошки ость.
Плавны, слитны все очертания,
Обмирщение, обмирание.
Или жадное миролюбие Софьи,
Напоследок прильнувшей к устам мира?
Коты спят в креслах пилотов.
Снег сыплется медленно, неутомимо,
За окошком зализывает дорожки.
Слышится Перселл, но на свирели,
Аллеманда седьмой сюиты,
Всё это связывая воедино
Перед устьем ледяного ущелья.
Будет ли прощенье?
7–10 февраля 2024 г.
* * *
Снега премного.
Но бел ли он?
Если всмотреться,
То жёлтый, синий,
Красный да чёрный.
Белизны же нет.
Потому и не поёт
Снежная цевница,
Что сладить не может
С безумием цвета.
Нужен чистый белый,
Беспримесный,
Сияющий драгоценно,
Говорящий:
Аз есмь.
19 февраля 2024 г.
Перепись
Зима.
Мордвинка перевозит дрова с улицы к себе внутрь на санках неуклюжих.
Рыжий пушистый кот перелезает через мой забор из штакета.
У привозной стальной бочки близ помойки толпятся любители натурального молока.
Когда-то я здесь ездил на маленьких деревянных лыжах с кожаными ремешками.
Со станции по узкой тропке меж снежными берегами плетётся «сниженный» «Генрих» с женой «Галиной» и сумками продуктов. (Настоящие Генрих с Галиной, на них чем-то похожие, не приезжают вот уж несколько месяцев.)
Кто-то пишет «Вы злые, злые песни», приволакивая палец по клавишам.
С треском диким раскатистым пролетает вертолётная птица. В ней лётчику плохо спится, ему в мозг продели стальную спицу.
Это сказка иль сон? Откуда же, с какой возвышенности виден мне он?
Таджики бредут вереницей на колодец с 5-литровыми пластиковыми бутылями за водой.
Снег искрится.
Прозрачна гигантская лиственница, растущая из сарая соседа.
Едет трактор, разгребает снег по улице, сотрясает окна.
Просачивается подтаявший лёд сквозь несплошные швы старой жестяной кровли. Образует на потолке неровные пятна.
(«Дом у тебя должен быть не под соломой, а под железом». И что же, ты счастлив теперь, мой дедушка?)
Юрий Викторович совершает круги, шаги сосчитывая телефоном, 10 тыс.
в день непременно: мысля и сподобляясь грядущего мира тонких вибраций.
Слишком призрачен ослик и его всадница.
Где-то пилы поют.
22 февраля 2024 г.
Про цевницу
«Там некогда стоял алтарь и муз и граций…»
М. Лермонтов
“Septem discrimina vocum”
Вергилий
Что ты цевницы снежной значишь звук?
Зачем ко мне ты проникаешь в слух?
Что ты такое стылых средь времён?
Семи ли дудок лад соединён
В тебе иль бред одиннадцати струн,
По воздуху милетскому шуршун?
А может, мелотрон иль синтезатор
В тебя вселил таинственный новатор?
Здесь тема вьюги слышится, она
Тревожна, но зачем-то снабжена
Ещё подложкою из щебетанья
И скиркования и щелкотанья.
«Из маленького, мглистого местечка —
В удаленькое, чистое местечко!» —
Такие вот придумал я слова
На музыку цевницы, что права.
Поверх холмов и судорожных пашен
Глубокий снег уже немного прашен.
Есть почки у берёзы, у ольхи,
У сосен шишечки, и есть стихи,
Как подпрыг над землёй и зависанье,
Над бездной непостижный переход,
Как смерти стон и жизни содроганье,
Когда цевница снежная поёт.
4–6 марта 2024 г.
Песенка о подвалах
Н.
Подвалов было три — и есть их три,
Но их названия изжились,
Лишь в памяти и сохранились,
Зачем, попробуй-ка пойми.
С прибытием в другие времена
Подвалы потеряли имена.
Но остаётся низкий потолок,
От швеллеров башку побереги, сынок.
Был первый прозван просто так, «подвалом»,
А по-другому — «бабушкин подвал».
Припасы зимние немалые
Имелись в нём
(Ещё в жестянках — колеры бывалые,
Которыми внутри покрашен дом).
Весной случался в нём аврал,
И на резинной детской лодке
Я плавал, делая находки,
С вареньем банок часть спасал
Не без волненья
От наводненья.
Второй же был — «опилочный», где пятки
В опилок слое таяли, ещё ж
Стеклянных кирпичей имелась складка,
А по углам рогож
Валялись ворошки (остатки
От штукатурств), и в них гнездился ёж,
Верней, ежиха старая большая
С ежатами, им был наверно сладок
Гриб шампиньон (его опилочных повадок
Ни лето ни зима не нарушали),
И были те ежата
Прелестней, чем котята.
А третий звался «угольным», и точно —
Лежал в нём уголь, что к зиме
Доставил «зил», его на тачке прочной
К подвалу отвезли,
Перебросали глыбки вниз поштучно,
А дальше молотком их бей-коли.
И Аграфена бабушка то дело
Не доверяла никому, порой лишь мне —
Добыть ведро угля, быть при огне! —
Когда сама коленкою болела.
И цвёл голландской печки
Огонь в моём сердечке!..
Подвалов было три — и есть их три,
Но их названия изжились,
Лишь в памяти и сохранились,
Зачем, попробуй-ка пойми.
С прибытием в другие времена
Подвалы потеряли имена.
Но остаётся низкий потолок,
От швеллеров башку побереги, сынок.
8–9 марта 2024 г.
И за это люблю тебя я
— [На восьмиструнном] —
Шестнадцать строчек. Ты довольна?
Б. Рыжий
Ефр.
Есть ли кто-нибудь просветлённее,
Кто-нибудь бодрее тебя, когда утром,
Простирая тонкие, мощные передние лапы свои,
Зад свой вздёрнув молодцевато
И поставив свой хвост вертикально, победоносно,
Коготками передними острыми
Звучно трыкаешь по ковру у кровати моей?
Но стоит протянуть к тебе руку, чтоб коснуться тебя,
Ты срываешься с места, мчишься на кухню;
Поняв же, что пока я не появляюсь,
Входишь ко мне заново, словно впервые,
Повторяешь свой утренний танец…
Начать день с того, что тебя увидеть,
Говорить с тобой простыми, особенными словами,
О тебе размыслить, завтраком угостить тебя —
Чем не лучшее начало дня?
Даже если за окном нет солнца,
Или дождь обложной там затеян,
Или что-то болит у меня, не давая восстать немедленно, —
Твоя отважная радость,
Твой привет, твоя благосклонность,
Твоя вера в меня — безусловны, неодолимы.
Не живёт в твоём сердце уныние!
И за это люблю тебя я,
Безунывная кошка моя!
Видел ли, трогал ли кто-нибудь шубку,
Подобную твоей? Средне-длинный мех её
Густой, гладкий, тёмно-серо-коричневый,
В регулярных неброских разводах,
С подшёрстком смугло-бланжевым,
Но зимой ещё с белёсыми остинами
На наружном бедре и на брюшке.
А брюшко это пятнисто, как у рябчика.
А штаны твои сзади жёлто-огненные;
А испод поднятого хвоста твоего — кремовый;
По хребту же твоему гребень блестящий чёрный
Проходит и может вздыбливаться!
Черны также пятки твои замшевые…
А беззащитная кожаность маленьких чёрных
Подушечек твоих лап? А длиннее обычного
Нос с лёгкой горбинкой, с рыжевато-коричневым рыльцем;
А густые забавные надбровья твои
Как будто насупленные, если в профиль?
Кремоватая шерсть, густо растущая
Из подвижных, вострых беличьих ушек твоих?
А усы твои чёрно-бурые —
Получёрные, полуседые? Они так длинны,
Как ещё я не встретил ни у кого!
Забавна ты и утешна!
Много звуков есть у голоса твоего, все они приятны мне!
А тёмные точки на лице твоём как дамские мушки,
По три штучки на крылышках носа повыше каждой ноздри?
А во рту твоём тайные чёрные пятна, когда ты зеваешь?
А язык твой как лепесток тёмно-розовой фуксии?
Поистине, не с кем сравнить тебя!
Зачем же говорят мне глупцы и глупыни,
Что похожа ты на всех прочих?
Дивно, несравненно даже имя,
Которым наделил я тебя.
За всё это люблю тебя я,
Несравненная кошка моя!
Глядеть на тебя мне отрадно.
Все повадки твои и движения
Исполнены прелести простой, неизъяснимой,
Как жизнь сама в свои лучшие часы и минуты, —
Не под силу описывать их, так они совершенны.
Дом тобой обитаем и сад обитаем тобой,
Перемещеньями твоими, лежаньями, всеми твоими занятьями —
Среди стен старинных, среди зелени пёстрой — проникнут.
К месту нашему ты приспособлена.
Не нарушив себя ничем, поступаясь лишь малым,
Оставаясь дикой, насколько тебе угодно,
Разрешаешь нежить тебя, любоваться тобой.
На окошке усевшись, одушевляешь взглядом пейзаж...
А твои очи, каковы же очи твои, которыми смотришь ты?
Если не прижмурены, то довольно велики,
Почти не раскосы и поставлены в меру узко,
Озаряют светом зелёным хризопразовым!
Бывает же ещё, что преломится странно свет внешний:
Тогда становятся целиком черны, не отражают они,
Как чёрный, плоский, шершавый агат они,
И мне мнится тогда: за ними нет ничего.
Но всё равно, смотрю и в эти очи твои,
И удерживаю весь образ твой,
И никак не могу наглядеться.
И за это люблю тебя я,
Ненаглядная кошка моя!
9–15 марта 2024 г.
| 
