|
Об авторе | Юрий Евгеньевич Ряшенцев (16 июня 1931 года, Ленинград) — советский и российский поэт, прозаик и сценарист, автор хитов к спектаклям и кинофильмам, мастер мюзикла, переводчик. В 1960–1970-е годы — сотрудник журнала «Юность». Написал зонги к спектаклям «История лошади», «Бедная Лиза», «О, милый друг», «Гамбринус» и др.; песни к фильмам «Д’Артаньян и три мушкетера», «Гардемарины, вперед!», «Забытая мелодия для флейты» и др. Автор русской версии мюзикла «Метро». Сборники стихов: «Часы над переулком» (1972), «Иверская сторона» (1986), «Дождливый четверг» (1990), «Прощание с империей» (2000) и др. Премии: имени Б. Окуджавы, Международная имени М.Ю. Лермонтова, Национальная «Музыкальное сердце театра», Национальная «Книга года — 2021» (за книгу стихов «Емелино озеро»). Орден «Русская звезда» имени Ф.И. Тютчева. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 4, 2023. Живет в Москве.
Юрий Ряшенцев
Такое было слово — «искупленье»
Приглашение
Кто приедет во вторник, пусть запишет мой адрес.
Записали? Вот я нарисую вам абрис
городского посёлка и всех его улиц,
ибо путь без шпаргалки — дорога для умниц.
Ну а умниц средь наших почти не осталось.
Если просто не помер, то такая усталость,
что искать мой домишко в снегах Подмосковья —
это значит проститься с остатком здоровья.
А здоровье — оно пригодится для встречи.
Без него уж не те будут жесты и речи.
А кого вспоминаем — какой интерес-то
вспоминать их без крепкого слова и жеста…
Говорят, снегопад обещали на вторник.
Пусть я буду последний подлец и позорник,
если я не расчищу приличное место
для прибывших машин от ворот до подъезда.
Но, даст Бог, как обычно прогноз ошибётся,
и тогда расчищать ничего не придётся,
и останется сдать в холодильник бутылки.
Я надеюсь из вас сикофантов горилки
не найдётся? Итак, слава Богу. Я жду.
Зимний дятел свой гвоздь забивает в саду.
Этот звук оглушает январь при норд-осте.
Но не только же в гроб забиваются гвозди.
Встреча
Гремят ворота тихой дачи.
Кривы и ржавы, а гремят.
Репей даёт машинам сдачи,
когда притиснуть норовят.
И други дней, крутых и мглистых,
проникли, помня о былом,
кто, склонный выпить — на таксистах,
кто, трезвенники, — за рулём.
А кто, наследуя привычке,
которой с вуза дорожил,
довёз на милой электричке
былую мощь костей и жил.
И что? Да ничего. Уселись.
Сказали тост. Сидим. Молчим.
Хотелось бы услышать ересь
или хоть чушь, или хоть дым
почуять близ того распадка
под сизым молодым дымком,
какому пела наша Адка
своим небесным голоском,
что как там жизнь ни повернётся,
да, мир таков, но — ничего,
и уж она-то уж дождётся
всегда солдата своего.
Мы убедились: вместе, частно —
что жизнь не стоит ни гроша.
И — что? А то, что жизнь прекрасна…
Ну, не прекрасна — хороша.
За вас, лихие однолетки,
а те, кто младше, — и за вас!
Скворец со смехом внутрь беседки
заглядывает — в добрый час.
Репей, готовясь встретить шину,
напрягся из последних сил.
Сосед рванувшую машину
не мять природу попросил.
* * *
Счастье роковых минут… О том бы
нам не стоит спорить, дорогой.
Бедный мир наш под прищуром бомбы
жил и век минувший, и другой.
Бомба, бомба, очень вероятно,
что узнаем скоро мощь твою.
Тот, кто нас зовёт в Союз обратно,
обещал, что будем мы в раю.
Вот и разрешатся наш споры,
наши планы осчастливить мир.
Видишь, как задвинулись все шторы
на окошках вымерших квартир?..
Что это?! Зачем я, сучий потрох,
отравляю синеву весны,
в чьих деревьях скрыт прекрасный порох —
скоро почки выстрелить должны!..
Сколько нас таких, готовых к раю?
Высшее примолкло Существо.
Древнее словечко — «уповаю».
Вот пришлось припомнить и его.
* * *
Земля эта не выбирала
ни деспота, ни либерала.
Они, словно прыщик, взошли
на дряблом, бесчувственном теле.
Тут в деле и пресса, и теле —
все мороки бедной земли.
И небо, и рощи, и реки
найти не могли в человеке, —
творимому, как божество,
и с виду похожему, вроде, —
ни веры, ни страсти к природе,
ни боли самой — ничего.
Да, с виду… Всё гладко. Всё чисто.
Оливкова и шелковиста
трава (под которой бетон).
И ласточек мирная стая.
Посмотришь — преддверие Рая.
А входишь — и Армагеддон.
* * *
Бывало... Да всяко бывало. Что, не жили будто в потёмках?
Не знал ни потомок о предках, ни предок не знал о потомках.
Неведенье людям давало искомую прочность с покоем,
а знанье — крушение судеб и порчу анкет. А на кой им?
Но время не медлит. Округой владеет инстинкт безусловный.
Над птичьим гнездовьем ворона вопит о своей родословной.
Да клён престарелый молчит, молчит одиноко и трезво —
почти без ветвей, как оно, как моё родословное древо.
Звёздочка
Да, жизнь, ты идёшь, как шла.
Со светом менялась мгла.
С апрелем прощался март.
С бельканто общался мат.
И яркий торговый хлам
на виселицах реклам
в конвульсиях выдавал
за люксовый свой товар.
И высилась, как всегда,
рубиновая звезда,
радеющая о том,
что дальше и кто потом.
И я по следам толпы
свои направлял стопы,
с вечерней следя тоской
за звёздочкой над Тверской.
Она чуть видна, причём
не думает ни о чём,
но как же нужна луне
и этой толпе, и мне.
Иду я с толпой, пылю
и звёздочку ту люблю
за то одно, что она
нерукосотворена.
* * *
Чего не видит глаз,
то и уму невнятно.
Уже в который раз
видны под снегом пятна
земли. Но птичья трель
смолкает под порошей.
Чего ты ждёшь, апрель?
Май рядом, мой хороший.
Весна сводить с ума
должна всех-всех на свете,
как Ларина сама
в малиновом берете.
А тут кусок небес —
как детская пелёнка
без тайны, без чудес,
как Танина сестрёнка.
Но зря ли нам дана
в такое время года
раскрытого окна
вселенская свобода
и в хламе снежных куч,
во мгле неутомимой —
непримиримый луч
и свет неповторимый?
* * *
Неужто наша бедная Земля
в угодьях звёзд — лишь травяная тля,
которую доить начнут пришельцы
в какой-то им одним известный срок…
Ан, опоздают? Есть у нас умельцы
мир в прах повергнуть, в пепел, в уголёк.
Хотя б один из прошлого урок
усвоили бы мудрецы земные.
Нет, ждут-пождут, пока миры иные
в их грязные запишут дневники:
«Нет никаких надежд на исправленье:
бездарны, кровожадны и дики».
Такое было слово — «искупленье».
А что-то ведь и значило оно.
Да что теперь… Талдычить поздно…
Но
какой закат в последнем этом мае:
как мост пунцовый — Леты поперёк!
Ступай к нему, себя не понимая.
И если кто-то: Бог иль общий рок —
вдруг время даст дослушать наши рощи,
тогда, взамен ТВ, чего уж проще,
услышь от майских клёнов Декалог.
* * *
Оса, визжа, трясёт стекло.
И падает без сил.
Май шёл к июню тяжело
и всех вокруг бесил.
И флаг динамовских цветов
над нами: синь и мел —
казалось, к лету был готов,
но вдруг темнел, темнел.
Усугублял тревожность слов
и хмурость зимних лиц
залётный ястреб — птицелов
с немым согласьем птиц.
А что июнь для всех припас?
Не спросим? Повернём?
Нельзя. Он знает всё про нас.
Мы — ничего о нём.
* * *
На углу среды и четверга
поскользнулась глупая нога.
Я попал во временной портал.
Узкий месяц надо мной порхал.
Было всё похоже на Москву.
Но ведь я-то знал, что — не живу.
Не живу, но — мыслю. Как же так?
Я не верил в горнее, мудак.
Вот теперь осваивайся в нём
этим утром? этой ночью? днём?
Потому что в горней тишине,
что за время — непонятно мне.
Да и есть ли в этом далеке
время? Вон часы-то на руке
встали! И теперь мне предстоит
без секунд обстраивать свой быт.
Так ликуй! Ты этого хотел?
Ты пока других не видел тел,
То есть душ. Но есть ли здесь они?
С этого-то, друг мой, и начни.
Ты без них не мог и не моги.
Слышишь, слышишь?.. Чьи это шаги?..
Операция
Что: банька? Божий ли престол?
Бесценный опыт…
Зелёный операционный стол
стоит, как омут.
Лишь погрузившись в эту глубь,
в контакте с Летой,
поймёшь, как был и слаб, и глуп
ты в жизни этой.
Там, на высоком берегу,
в живой аллее,
я, как могу, всё берегу…
Берёг, скорее.
Как в кружке, если всклень полна,
вскипает пена,
так из раскрытого окна —
вдруг всплеск Шопена.
Но — тише, тише… И уже
совсем не слышен,
как скрип на первом этаже,
как шелест вишен,
как свист сорвавшейся звезды,
как стих и проза
в проблематичном (без балды!)
плену наркоза.
Ученик медресе
Я ученик медресе,
мудрый закон почитающий,
мальчик, такой же, как все,
только чуть больше читающий.
Жизнь, что досталась святым,
праведна и поучительна.
Я в подражание им,
чувствую, вырос значительно.
С пользой верша свои дни,
Мекки сыны и Медины,
в службе Аллаху едины…
В общем понятны они.
Жизнь их ясна и проста.
Тянет спросить: да провидцы ли?
Смерть их не как у Христа,
жителя Римской провинции.
В чёрной голгофской пыли,
где ни оазиса, ни теней,
пальцем Он пошевели —
рухнул бы крест на гонителей.
Что же мешало Ему?
Умникам кланяюсь поясно.
Этого я не пойму.
Спрашивать муфтия — боязно.
Скажет, вкусив сладкий смрад,
миска, по древнему, ладана:
— Кто твой пророк? Мухаммад.
Он! И другого не надобно…
Кто же, да кто Он таков,
дервиш из Божьей обители,
гибнущий в стане врагов,
чтобы спасти их от гибели?
Явных врагов и — спасти!..
Светит на дни мои трудные
месяц, зелёный почти,
звёзды, почти изумрудные.
* * *
Оттенки зелёного: листьев, травы и воды —
владели палитрою дня.
Чего-то напрасно пугающиеся следы
бежали вприпрыг от меня.
А мне никого и не надобно было тогда.
Что рыться, где недруг, где друг.
И так было ясно, что листья, трава и вода —
мой ближний надёжнейший круг.
Потом я и сам бы, наверно, поверил с трудом,
что так одинок был в тот раз.
Конечно. Наверно… Но только ведь это — потом.
А это ведь было — сейчас.
Чуть розовый цвет возникал в монастырских стенах.
Я думал о сущем: всё — ложь.
И ты мне был близок, неведомый нищий монах,
пускай ненадолго, но — всё ж.
Гуляка, тусовщик, потатчик лихих эпопей,
куда я с моею тоской?
Зачем мне всё это? По-уличному, погрубей
спрошу себя прямо: на кой?
Вон видишь закатные стёкла московских домов —
там так тебе рады всегда…
Но нет ни проклятий, ни слов для броженья умов…
Нет, листья, трава и вода…
Утро в июле
Прекрасно ты, море, в июле.
Но время отсюда свалить:
залив — вроде жаркой кастрюли,
готов даже солнце сварить.
Восход и жесток, и коварен.
Резонов его не пойму.
Вон розовый краб, недоварен,
карабкается по холму
повыше, подальше от пляжа.
А там-то, повыше — не ад?
Прохлада исчезла — пропажа,
в которой июль виноват.
Такого смертельного жара,
нет, не одолеешь ни ты,
ни та сумасшедшая пара,
лежащая возле воды.
Те, двое, к полудню во прахе
пребудут, сомнения нет…
Да кто ты такой, амфибрахий,
чтоб мне диктовать этот бред?!
Обычное летнее утро,
банальный кавказский Эдем,
ушедший от нас почему-то.
Куда? Почему же? Зачем?
* * *
Наступил и сентябрь. И не зря
куст встревожен, тепло карауля.
В серебристой росе сентября
растворяются страсти июля.
Над корягой — похоже, самшит —
видно, досыта не надышалась,
вьётся бабочка — ишь, мельтешит:
задержалась, балда, задержалась…
Улетай, жизнелюбка, лети,
оставляй нас одних разобраться,
что печальней: до срока уйти
или дольше, чем нужен, остаться.
* * *
Четыре часа дня, но кривая луна
уже тут как тут и в декабрьском подобии дня,
как деспот вселенский, единый на все времена,
на всех нас глядит с недоверием. И на меня.
Я естественно чувствую недоверчивость зимней луны.
Одинокой, ей мало отведённых природой часов,
мало жёлтых вторжений в наши тихие серые сны,
мало всю нашу жизнь ворошить, начиная с азов.
Столько деспотов в жизни моей — не хватает светил.
Да, навязчивость их органична и, значит, нужна.
Но хотелось бы меры во всём… Эк, куда ты хватил!
Жизнь светил от людских наших прений освобождена.
И зачем заводить эти речи о нравах стихий,
докучать небесам, где бездумно плывут облака…
Впрочем, небу один лишь язык и понятен — стихи.
Он привычен и ясен, как ветер, костёр иль река.
Между тем, власть Луны беззаконной вошла в права,
не считаясь особо с мненьем костров и рек.
И деревья — а хочется вымолвить: дерева —
принима… принимают на голые сучья снег.
* * *
Ну, что же ты задумался, боготворя
морозный день и молодость тугую?
Серебряному голубю января
ещё летать неделю и другую.
Не хмурься на красавицу и не рычи.
Её ль вина, что нету снегопада?
Всему свой срок. Когда ещё вспорхнут они, ручьи?
До той поры ещё дожить нам надо.
Не буду врать, мне по сердцу девиз: сейчас и здесь.
Дальнейшее всегда темно и зыбко.
Возможно, нам сулит гнилую мартовскую взвесь
слепящая январская улыбка.
Но как продлить короткое живое забытьё,
явившееся только для зачёта?
Для этого и нужен ямб, волшебное питьё,
дающее иллюзию улёта.
Иль мужество, иль ветреность, иль попросту наркоз
в снегах невзрачной местности окрестной.
А жить сейчас и здесь попробуем… Мороз,
и как там дальше? Солнце, день чудесный…
* * *
Промчался февраль, быстроногий олень.
Фонарики сквера погасли.
И радостным визгом озвучили день
дворовые новые ясли.
И облачко, словно полезный творог —
уж вот оно, рядом с террасой.
И около пьяный с утра тенорок
вопит о своей синеглазой.
Уймись, жизнерадостный дурень, уймись,
ты — морок несведущей ночи.
А утро приносит привычную мысль,
что жизнь-то на сутки короче.
Нам свойственно мыслить негромко, тишком,
но предположу осторожно:
весна с этим мелким прощальным снежком
поступит как надо, как должно.
Так нужно листве. Так удобно траве.
Дыши этим воздухом талым.
И не возражай ни весне, ни Москве,
её равнодушным кварталам.
* * *
Я здесь не был двадцать лет.
Или сорок. Иль два года.
Потому до небосвода
стало ближе. Или нет?
Вот где, время, нрав твой жалок.
Есть заклятые места.
Этих крупных чёрных балок
геометрия — всё та.
И едва открыл окно —
то же облако? Оно!
Даже дверь с отметкой мела
в дальней комнатке шале
всё висит, как и висела
на заржавленной петле.
Всё здесь так же, как и прежде.
Нет, времён не рвётся связь.
Ты же шёл сюда в надежде…
Вот надежда и сбылась.
Ты успел до снегопада
в эти хмурые места.
А в ту дверь не рвись — не надо.
Эта комната пуста.
| 
