НАБЛЮДАТЕЛЬ

скоропись ольги балла

Эта Скоропись — о формах культурной памяти. Еще точнее — о том, как великий человек (отважимся на такое пафосное определение, наши сегодняшние герои заслужили это в полной мере) трансформирует вокруг себя пространство. Разное: и символическое, и смысловое, и эмоциональное, и биографическое, и географическое. Он меняет систему тяготений, искривляет (или уж выпрямляет) траектории разнообразно понятых движений: вследствие одного только присутствия крупного, значительного человека, его участия в культуре, его воздействия на всех и все вокруг себя организующие все эти пространства силовые линии начинают проходить не так, как шли до него. Иначе читается городская карта. Иначе видятся фотографии современников. Иначе — чем могли бы — складываются человеческие отношения, и совсем другие русла избирают для себя человеческие судьбы. Можно сказать и так: уходя, человек большого масштаба становится формой самой жизни.

Нечто подобное и попробуем мы ухватить, вчитываясь в книги сегодняшнего обзора. Все они — о памяти, посредством которой культура сохраняет, продлевает в себе присутствие значительного человека — присутствие его, так сказать, за собственными биографическими пределами, — и каждая из книг посвящена одному из видов такой памяти. Рассмотрим же на их материале три ее вида: географический, фотографический и биографический.

Москва Марины Цветаевой: адреса, имена, судьбы / Дом-музей Марины Цветаевой; [под ред. В.И. Масловского; сост. В.И. Масловский, Г.Н. Датнова и др.] — М.: Бослен, 2023.

Каждый из адресов, о которых идет речь в книге, от родного Трехпрудного переулка до последнего московского адреса на Покровском бульваре, связан с Мариной Цветаевой, — и это не только места, где она жила, но и те, что были с нею тем или иным образом связаны, в каком бы то ни было смысле важны для нее. Места, где жили родные, друзья, любимые, собеседники, знакомые… Места важных событий и встреч. Точки жизненных переломов. И о каждом месте — коротко, не более страницы — рассказана его цветаевская история — в фактах, цитатах из современников поэта и из собственных ее стихов.

Книгу можно читать разными способами. Прежде всего — просто подряд, как связный текст из многих глав — разновидность географически выстроенной биографии, геобиографии поэта. Можно увидеть ее и как воображаемую экскурсию — причем не только в пространстве, но и во времени: каждому из указанных здесь адресов сопутствуют фотографии — и портреты людей, с этим местом для Цветаевой связанных, и того, каким Цветаева могла его видеть (правда, не всегда: скажем, современное героине книги изображение типографии А.И. Мамонтова, в которой Цветаева, будучи еще гимназисткой-восьмиклассницей, в 1910 году напечатала свой первый поэтический сборник — «Вечерний альбом», отыскать не удалось, зато можно увидеть, как это здание выглядит сегодня, а за цветаевское время представительствует фотография обложки «Вечернего альбома» с собственноручной надписью автора), и того, что на этом месте теперь, если знакомое Цветаевой здание не сохранилось, а такие случаи нередки, XX век постарался. И, наконец, — что, наверное, было бы самым правильным и точным — стоило бы попросту пройти с книгой в руках по адресам, которые в ней указаны, и встроить пространство поэта в свой личный, эмоциональный и телесный опыт (правда ведь, так мы будем лучше понимать — и поэта, и город?). Всего адресов шестьдесят, — за день, скорее всего, не обойдешь, но можно же разбить такую экспедицию на несколько дней — по биографическим периодам героини.

Кажется, составители книги выявили все адреса поэта в нашем городе, какие есть (ну, по крайней мере, те, которые можно уверенно считать для нее значительными), и составили таким образом персональную цветаевскую карту Москвы, пространственный слепок ее жизни, пространственную запись ее.

И вот четвертый способ, которым может быть прочитана эта небольшая книжечка со множеством внутренних измерений: в ней можно увидеть один из пластов московской мифологии, московской смысловой, символической, даже ритмической ауры. Подобно тому, как «сквозь легкое лицо» проступает лик (как сказала поэт вроде бы по совсем другому, но в сущности глубоко родственному поводу), сквозь Моск­ву видимую, осязаемую проступает воображаемая, вспоминаемая, мысленная — и оказывается ее основой. Город, говорит книга, — это в первую очередь смысловые нити и смысловые узлы, сеть, в которую все это сплетается, и лишь потом — все, что можно увидеть глазами.

Цветаева, несомненно, принадлежит к числу важнейших создателей мысленной Москвы, к тем, кто наговаривал, наборматывал, наколдовывал нам этот город — и стихами, и прозой, и письмами, — и без кого он уже немыслим. Хорошо знавшая европейские города, из русских она действительно знала и страстно любила единственный — наш.

Разве что одно небольшое замечание. Да, у книги есть содержательные приложения — целых два: в первом, в «Дополнительных материалах», — изображения разных предметов и документов, связанных с московской жизнью поэта в очень широком смысле: от, например, одного из писем ее отца, Ивана Владимировича Цветаева, связанного с созданием Музея изящных искусств имени Александра III при императорском Московском университете до, скажем, программки спектакля «Сирано де Бержерак» Московского камерного театра, в котором играл муж Марины Сергей Эфрон, от экслибриса Книжной лавки писателей, куда Цветаева носила свои книги, до обложек журналов (кстати, среди них — «Знамя»), где перед войной печатались ее переводы, не говоря уже о собственных цветаевских автографах; второй — карты с отмеченными на них биографически значимыми для Цветаевой точками. Ощутимо не хватает третьего: было бы, кажется, очень правильным включить сюда еще и — все, какие есть, и не отдельными цитатами, как сейчас, а целиком — цветаевские московские стихи.

Наталья Шаинян. Психея. Фотолетопись жизни Марины Цветаевой. — М.: Бослен, 2024.

Память, воплощенная в этой книге-альбоме, — ближайшим образом фотографическая: перед нами — первое полное (как осторожно оговаривают составители, «возможно полное») «собрание обнаруженных на сегодня фотографий Марины Цветаевой за всю ее жизнь; аналог семейного фотоальбома, не существовавшего или утраченного». Но выстроенный таким образом визуальный ряд — только первый и, рискну сказать, не главный смысловой слой книги (хотя разглядывать подробности ушедшей жизни, особенно мимолетные, случайные, всматриваться в лица можно примерно бесконечно). На самом деле, то, что может показаться смиренным комментарием к визуальному ряду, — монография о поэте, еще одна биография ее с нетривиальной концепцией, — и да, она существенным образом нуждается в фотографическом сопровождении (кстати, фотографиями изобразительный пласт книги не ограничивается — в приложении даны также живописные, графические и скульптурные портреты, включая даже сомнительные — те, о которых нет уверенности, Цветаева ли на них изображена).

Старший научный сотрудник московского Дома-музея Цветаевой Наталья Шаи­нян рассказывает о жизни своей героини с опорой на ее внешность, на видимые глазу по фотоснимкам изменения в ней и на восприятие этих изменений самим поэтом, на описания цветаевской внешности современниками; в значительной степени выстраивает она биографию и психологический портрет поэта и через телесные обыкновения (позы, жесты, манера смотреть…), и через одежду, которая — в случае Цветаевой — символична вся, даже в нищенском варианте, в нем — особенно.

При этом о единственно существенном — о внутреннем — тут только и речь (о чем говорит уже само название книги).

«Фотографии, — предупреждала одна знавшая Цветаеву лично мемуаристка, Ариадна Чернова, — не только плохо передают облик Марины Ивановны, но даже очень меняют его». По счастью, свидетельств современников о ее облике сохранилось много — даже, пожалуй, больше, чем фотографий, которых всего-то полторы сотни, — и биограф постоянно на них ссылается.

Вычитывая из этих описаний сущность своей героини, автор наследует ей в основной установке — и, соответственно, если не в мифологии ее, то, во всяком случае, в ее символической системе: Цветаева и сама была внимательна к «вещественности сути», к внешнему как к прямому свидетельству о внутреннем, как к вернейшему указанию на него — не то чтобы не в меньшей степени, чем стихи (уж наверное в меньшей), но, по крайней мере, подобно им. Именно поэтому она, не сомневавшаяся в вещественности существенного, постоянно держала собственную внешность в поле поэтического внимания («Золото моих волос / плавно переходит в седость…»).

Тот же (в широком смысле понятый) эрос, что порождает поэзию и правит ею, разлит (полагала, видимо, Цветаева; чувствует так вслед за нею и автор) по всему существу как будто внепоэтической жизни, — разве что там он ослаблен и разрежен, тогда как в поэзии — концентрирован, — но это одно и то же вещество. (У Цветаевой эта степень концентрации, похоже, везде была очень высокой.)

Такая интуиция дает возможность автору прочитывать стихи и внешность поэта (именно в особенном цветаевском случае) как единый ценностный комплекс, а внеш­ность как таковую — как сложное, насыщенное, продуманное высказывание — на уровне одежды уж точно. Такие высказывания биограф внимательно расшифровывает, представляя визуальную биографию поэта как не просто психологическую и социальную, но символическую.

«Цветаева не следовала моде, — пишет Шаинян, — она творила свой стиль, бывший выражением ее личности и органично включавший образ жизни, место и время. Молодая женщина в мужских горных ботинках, с туго перетянутой талией, в платье простого покроя, в серебряных кольцах и браслетах — это соединение мужского и женского, а значит, приоритет духовного над плотским и общечеловеческого над гендерным; это подчеркнутая легкость, выносливость, готовность к большим расстояниям, вообще — к большим явлениям. Ее распахнутость миру, способность физически, телесно в этот мир, особенно в природу, включаться и его осваивать — в дальних прогулках, лазаниях на скалы, знакомствах с деревьями, воспетыми ею впоследствии, сбором лесных даров — становилась очевидна с первого взгляда, воспринималась современниками безотчетно по облику, который транслировал цветаевскую суть».

Марта Альбертини. Две Татьяны: Дочь и внучка Льва Толстого / Перевод с французского П.С. Каштанова. — М.: Бослен, 2024.

Удивительным (ли?) образом, эта подробно-памятливая, полная благодарной и чуткой памяти книга выросла из намеренного, сознательно устроенного беспамятства. К счастью, не тотального, очень избирательного, — кому именно она приходится правнучкой, автор книги все-таки, похоже, уже в детстве знала и даже читала его книги (во французском переводе), но, к нашему читательскому изумлению, говорит, например, следующее: «Мы никогда не слышали от бабушки имени ее отца».

Как такое возможно?!

Признаться, это поражает гораздо сильнее, чем все, что, заботливо восстановленное автором, будет рассказано о старшей дочери Льва Толстого, Татьяне Львовне Толстой-Сухотиной и о единственной ее дочери, матери автора, — Татьяне Михайловне Сухотиной-Альбертини. Их стараниями — уж наверное вполне осознанными — Марта Альбертини (кстати, судя даже по одним только скупым данным о ней в аннотации к книге, личность весьма незаурядная) — осталась, по существу, вне русской культуры. Она (родившаяся в 1937 году в Риме и, слава Богу, здравствующая поныне) смотрит на нашу культуру внимательно, заинтересованно, пристрастно — но извне, извне. И русскому языку училась, видимо, уже взрослой и самостоятельно — и не так чтобы очень его выучила: «…и сожалеет, — говорит о ней в предисловии праправнук Толстого, Владимир Ильич, — что ей не довелось как следует выучить русский язык». А ведь какие великолепные были возможности!

«Детство и юность я провела с ними в Риме, — говорит Марта о матери и бабушке, — почти ничего не зная о своих корнях. Сознательно или нет, они обе окружили прошлое завесой молчания: слишком тяжело, видимо, было о нем вспоминать. По-русски они говорили лишь между собой, со мной же — исключительно по-французски. Поэтому я не выучила русский язык…»

В каком-то смысле можно сказать, что Марта присвоила себе русскую культуру — и семейную память с этой стороны — усилием (с итальянской, отцовской стороны символическое наследство у нее тоже интересное. Муж Татьяны Михайловны Леонардо Альбертини происходил из семьи, богатой литературными традициями: отец его «Луиджи Альбертини был директором газеты “Коррьере делла сера” с 1900 по 1925 год, а также занимал с 1914 года пост сенатора», а «бабушка Марты по отцов­ской линии, Пьера Альбертини, была дочерью итальянского поэта Джузеппе Джакозы, писавшего либретто для опер Пуччини»). К сожалению, об истории этого присвоения нам в книге не рассказано ничего (и этого очень жаль!), но о результатах кое-что известно.

Главный видимый нам результат — эта двойная биография. По материалам своего личного архива и по документам, хранящимся в музее Толстого, Марта тщательно, вместе со всеми их контекстами, восстановила жизни двух женщин, начавшиеся вблизи большого Льва, так и хочется сказать — в огромной его тени. Татьяна Львовна очень любила и почитала отца, рядом с которым прожила до сорока шести лет, но похоже на то, что близкое присутствие очень значительного, властного своей значительностью человека означало для нее еще и большую несвободу.

Вполне возможно, упорный отказ дочери и внучки Толстого от того, чтобы рассказывать внукам об их великом предке, связан (не только с травматичными воспоминаниями о жизни в советской России — об этом в книге кое-что рассказано, — но еще и) с потребностью в собственной частной, совсем самостоятельной жизни, в том, чтобы не отсчитывать себя от (горячо любимого, предельно важного, едва ли не все в них, особенно в дочери, определившего) Льва Николаевича, жить собственными смыслами. Быть не потомками великого писателя, а в первейшую очередь самими собой.

Совершенно уйти от этой властной памяти оказалось невозможным. Само умолчание о Толстом и о русском прошлом обернулось формой памяти — и лишь обострило потребность в восстановлении прошлого.

Правнучка писателя перевела с одного из своих родных языков на другой — с французского на итальянский — книгу Льва Львовича Толстого «Правда о моем отце», многие годы поддерживает отношения с музеем Толстого и в Ясной Поляне, и в Моск­ве, передает туда, как пишет Владимир Толстой, «оставшиеся в домашнем архиве материалы своих русских предков Толстых и Сухотиных» и сейчас, наряду с собственными, очень далекими от Толстого и России профессиональными занятиями (профессия у нее нетривиальная: она имеет ученую степень в области исламского искусства и специализируется на османской культуре), читает лекции о семье Толстых.

Живите долго, Марта Леонардовна.