НАБЛЮДАТЕЛЬ

выставка

Ермолова и пустота

Неосуществленные эскизы Бориса Щербатова для Казанского вокзала. Дом-музей Марии Ермоловой (филиал Бахрушинского музея), Москва. 03.05. — 11.06.2023.

Долгое время пять эффектных эскизов панно для залов ожидания первого и второго класса Казанского вокзала («Город», «Деревня» «Поле», «Промысел» и две бессюжетные композиции «с изображением крестьянских фигур», выполненные в «русском стиле с восточным оттенком») считались работами неизвестного мастера, но недавно атрибутировались по фотографиям и мемуарам «Художник ушедшей России» князю Борису Щербатову — известному богачу, меценату, коллекционеру и художнику Серебряного века.

Заказ на оформление он получил от друга, богача Владимира фон Мекка в 1914 го­­­ду, подобно многим эстетам да декадентам: стройка вышла жирной, размашистой и требовала многочисленных украшательств.

Но пяти анонимных эскизов, поступивших в фонды Бахрушинского еще в 1928-м, мало даже для самой скромной экспозиции, поэтому наброски Щербатова дополнили эскизами — Бориса Кустодиева, Зинаиды Серебряковой, графическими репортажами Вадима Фалилеева со строительства вокзала, оказавшегося долгостроем (начатый в 1913-м, Казанский приобрел знакомые всем черты к сороковым, из-за чего и оформительские задачи, и социальная нагрузка объекта радикально обновились), а также главного архитектора стройки — Алексея Щусева, которому в прош­лом году исполнилось 150 лет.

Графику Щусева — огромные эффектные листы — показывали в залах графики Инженерного корпуса ГТГ, как и наброски росписей Серебряковой и Бенуа, впечатлявшихся бесконечными референсами от итальянского барокко до персидских миниатюр и асимметричных японских свитков. Листы Шербатова на их уверенном фоне если и теряются, то не сильно, скорее в силу размеров и принципиальной неокончательности, нежели мастерства.

Детали и элементы, темы и лейтмотивы у них, особенно у Щусева, укрупнены, словно выложены на экспозиционных подушечках станции метро «Комсомольская» (кстати, у трех вокзалов), Щербатов же немного мельчит и суетится, не особенно учитывая специфику восприятия громадных расписных поверхностей.

Другое дело, что, как обычно у мастеров второго-третьего ряда, стиль эпохи проступает в особо отчетливом, даже концентрированном виде: аутентичность возникает в дрожи прикидочных и порой нетвердых контуров, в приблизительности деталей.

Этим выставка и интересна, хотя невелика даже для архивного проекта, поэтому смотрительницы дома-музея великой трагической актрисы разрешили нам обойти и остальные помещения особняка, жилые и мемориальные.

Музей Ермоловой выступает на Тверской бульвар эффектно застекленным центральным балконом, стягивая внимание фланера на себя и скрадывая таким образом истинные размеры комплекса, уходящего вглубь квартала.

Оказывается, здесь, помимо экспозиции и Белого зала, предназначенного для концертов, располагается огромное фондохранилище центрального нашего театрального собрания, скрывая на задах особняка, где Мария Николаевна прожила с 1886-го по 1928-й, небольшой, но уютный садик, куда следует приходить в мае, когда цветет сирень, — садовник высадил здесь, видимо, пытаясь прикрыть не слишком гармоничную скульптуру кого-то из Бургановых, деревья особенно эффектных сортов: белых, фиолетовых, лиловых.

Особняк этот известен с XVIII века, и есть легенда, что некогда в нем заседала масонская ложа, а в 1886-м на фронтоне парапета прикрепили большую букву «Ш», поскольку комплекс приобрел для счастливой жизни со своей великой женой извест­ный московский адвокат Николай Шубинский. Он умрет в эмиграции в 1921 году, а Ермолова покинет сцену в 1923-м, после чего начнет жить затворницей, влюбится в своего врача и тихо угаснет…

Особняк уплотнят, разделят на квартиры, сделают коммуналкой, оставив в память о Марии Николаевне пару мемориальных комнат, наполненных хрупкими реликвиями и личными вещами, сохраненными в самые лихие времена ее дочерью.

Память о советском времени и сейчас нет-нет да проступит, когда внутри тех или иных покоев, застывших в музеефицированном полупоклоне, от стены отделится фигура очередной смотрительницы, чтобы, поскрипывая вслед за посетителем старомодными полами, уютно ходящими ходуном, показать очередной закуток, переход, скрытую комнату, где, например, устроена ермоловская гримуборная с трепетно хранимыми знаками зрительского внимания, вроде полотнищ и, кажется, даже лавровых венков.

Эта чудесная экспозиция, словно кораблем плывущая куда-то в свою сторону, в исторический бок, напомнила мне частные викторианские музеи Лондона, вроде Музея сэра Джона Соуна, Leighton House или Sambourne House, принадлежавшие всяким неформатным чудакам-коллекционерам или богемным фигурам вроде забытых ныне художников, меценатов, просто странных людей с идеей.

Эти жилища, напоминающие пещеры Аладдина с непредсказуемым содержанием, повороты которых невозможно предугадать, как в хорошо придуманной книге, настолько многократно они перестроены, оказываются главными хранилищами аутентичности, словно застывшей на бегу в момент смерти главного героя — раз уж начинка их и содержание не менялись с тех пор.

В таких домах идеально устраивать выставки-интервенции contemporary art’a, подобно кукушке, подкладывая современные артефакты в чужие гнезда, но еще правильнее снимать фильмы ужасов о привидениях и прочей рождественской нечисти — раз уж даже глубокой ночью Тверской бульвар ни на минуту не замирает, озвучивая кабинет, посвященный роли Жанны Д’Арк, спальню и библиотеку, куда посетителей не пускают, так как в ней масса подлинных предметов (книг в основном), а желтушные фонари дают ватные тени и отблески электричества, шум колес, шуршание курьеров на велосипедах и роликах.

Эти звуки, плавно наслаивающиеся друг на друга слюдяными пленками, тени и, главное, непередаваемые запахи, которых больше не встретишь нигде (и правильно, что здесь не травят насекомых, — иначе вышла бы типичная коммуналка, а так — сладковатая, бархатная пыль, как в царской ложе или купе императорского экспресса, местами (не в зимнем ли саду, разрастающемся напротив парадной лестницы с парадным же портретом Ермоловой, работы Виктора Мельникова?) смешанная с вербеной и вербой.

Дмитрий Бавильский