ПРИСТАЛЬНОЕ ПРОЧТЕНИЕ

Об авторе | Данил Швед (р. 2003) вырос в городе Великие Луки (Псковская область), живет в Санкт-Петербурге, обучается на филологическом факультете НИУ ВШЭ. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Подъемы и спуски: Леонид Аронзон и Иосиф Брод­ский» (№ 4, 2024).

Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР).

Данил Швед

Гудел живой двойник

История одного приятеля в рассказе Леонида Аронзона «Появление двойника»

Рассказ Леонида Аронзона «Появление двойника» 1965 (1966?) года очень краток, но в то же время едва ли подлежит пересказу, даже частичному. Повествование спутанно, события смешаны, сюжеты сплетены. Персонажи есть. Их даже два… или все-таки один? Забегая вперед, хочется сказать, что происходящее в прозе напоминает организацию канонического аронзоновского стихо­творения, где полно отражателей («искажателей»), направленных не только на объекты пространства, но и на сам субъект. Кажется, разговор о стихах начинается сам собой, но я и не буду противиться этому.

Поэзия Леонида Аронзона имеет весомые отличительные черты и семантические центры, которые зачастую сформированы конкретным лексическим набором. Например, «верхушка» частотного словаря Аронзона переходит из стихотворения в стихотворение, играя роль композиционного и образного каркаса. Такую же схему мы можем наблюдать и в немногочисленной прозе поэта. Так, лексическая единица «двойник» (вынесенная в заглавие анализируемого нами рассказа) особо значима именно для поэтического корпуса. Лирический субъект Аронзона нередко помещается в «двуликое» пространство, где практически все вещи и предметы, окружающие его, имеют две стороны, но главное, сам лирический герой постоянно ощущает «двойственность» и «отражение» самого себя, как с физической стороны, так и с духовной. Наглядный пример подобного можно найти в восьмом «Дуплете» 1969 года:

               Изменяясь каждый миг,

               я всему вокруг двойник!

                                  («Дуплеты», 1969)

В этом двустишии Аронзон обнажает код «двойственности» своего творчества и, по сути, дает ключ к интерпретации многих стихотворений. Именно поэтому, на мой взгляд, для первой попытки интерпретации достаточно «темного» текста можно прибегнуть к поэтическому наследию автора.

Любопытно, что при использовании «поэтического подтекста» рассказа Аронзона вспоминается тезисный пример из работы Пьера Бурдье «Поле литературы», в которой французский исследователь приводит в качестве основного тезиса зависимость «поле власти — поле литературы» — «…многие практики и проявления художников и писателей (например, их амбивалентное отношение как к “простому народу”, так и к “буржуазии”) нельзя объяснить, не обращаясь к полю власти, внутри которого литературное (и т.п.) поле занимает подчиненную позицию»¹. Довольно интересной кажется идея о подмене «масштабов» в случае рассказа Аронзона, где «поле власти» займет поэтический корпус, а «поле литературы» отойдет непосредственно к анализируемому рассказу как к факту «конкретного» текста «конкретного» автора. Используя формулу зависимости, предложенную Бурдье, я имею возможность трактовать рассказ «Появление двойника» со стороны «силы» (власти), то есть со стороны поэзии, объясняя один художественный текст другим.

Например, стихотворение «По стенам вдоль палат…» (1963) практически полностью отражает визуальный ряд рассказа, что может говорить о новом формате переосмысления творчества, мотивы и идеи которого кочуют из жанра в жанр, сохраняя в себе ведущее семантическое ядро:

               И различал сквозь сны,

               как, отделясь от них,

               за кирпичом стены

               гудел живой двойник.

               Один на всех калек,

               один — на тьму палат,

               размноженный, как след,

               потусторонний сад.

                           («По стенам вдоль палат…», 1963)

Если рассматривать прозаический текст Аронзона точечно, можно выделить уровни смыслового пространства, в которых происходит основное развитие нетривиального нарратива: физическое и духовное.

Идеи «физического» (личного) выражаются в особом внимании внутреннего «Я» Аронзона (субъекта-повествователя) к позе, то есть к физическому расположению человека в пространстве. Такой способ трактовки можно считать приемлемым, исходя из опыта, основанного на знакомстве с поэтическими произведениями Аронзона, где поза и движение человека могут выражаться и повторяться абсолютно во всем, что наполняет пространство текста. «Духовное» может содержаться в абстрактных рассуждениях о «службе официанта», где главный элемент — общение и природа взаимодействия с другими людьми. С этих двух аспектов, расположенных на разных уровнях текста, начинается основной конфликт произведения: появление двойственности или положение истины. Лирический герой Аронзона старается притворяться больным, поэтому он берет чужую «позу напрокат» и «оставляет поодаль» свое настоящее имя. В последнем и самом большом абзаце Аронзон словно начинает разрушать «театр» субъекта, ставя под сомнение натуральность его поведения в сравнении с настоящими психическими недугами: «так что Вельский, усевшись прямо на паркет клумбы, дергался головой и двигал пальцами, как некое подводное растение, не осматриваясь, как принято среди такой патологии, — все это выглядело отвратно».

В рассказе присутствуют два имени собственных, которые потенциально могут делить роль «двойника»: Восков и Вельский. «Ненадежный рассказчик» Аронзона соединяет два этих образа, четко разделяя между ними набор мыслительных и физических действий: Вельский — действует, Восков — анализирует действия. Исходя из банального (названия рассказа), ясно, что один должен копировать другого, но в ком из субъектов действительно находится истина? Или, чтобы ответить на этот вопрос, необходимо расширять кругозор контекста произведения, и одним источником в виде поэтического корпуса здесь ограничиться невозможно?

Итак, для того, чтобы более подробно и осознанно рассмотреть текст Аронзона, необходимо расширить внешний контекст произведения и, возможно, указать на негласный диалог художественного произведения с историческим фактом (событием)².

Для полного погружения в контекст необходимо обратиться к реальным событиям 1965 года, которые потрясли не только узкое неподцензурное сообщество, но и Ленинград в целом.

Владимир Наумович Швейгольц. Поэт? Прозаик? Приятель Аронзона? Скорее, остановимся на последнем — «приятель Аронзона». По воспоминаниям современников — тяжелый, загадочный человек. Имя Швейгольца даже занесло в знаменитый «Окололитературный трутень», хотя его и Бродского с натяжкой можно назвать товарищами, знакомыми — вполне. Помимо того, что Швейгольц входит в круг поддерживающих Бродского «ахами и охами», он еще и «не гнушается обирать бесстыдно мать, требуя, чтобы она давала ему из своей небольшой зарплаты деньги на карманные расходы» (полный негодяй)³.

Одно из самых громких дел ленинградского андеграунда — дело Владимира Наумовича Швейгольца, который в марте 1965 года убил свою сожительницу и в этот же момент пытался покончить жизнь самоубийством, объясняя это духовными побуждениями и стремлением к «лучшей жизни» вне земного мира. Из книги воспоминаний Дмитрия Бобышева можно постараться восстановить подробности одного дня до кошмара⁴. Швейгольц, живший в районе Лахты, принимал гостей: безымянная подруга Швейгольца, Леонид Аронзон и солидный, статный мужчина, капитан яхты (Валерий Шедов). Аронзон читал свои воздушные этюды, а Швейгольц отрывки своей «бредовой прозы» — и все кажется прекрасным, но подруга последнего и капитан яхты очень быстро нашли общий язык, что крайне не понравилось Швейгольцу и полностью вывело его из себя. Миротворцем выступил Аронзон, предложив успокоиться, а затем предложив и «трубку мира». Все успокоились. Швейгольц уснул. Аронзон ушел. Капитан и подруга Швейгольца продолжали находить общий язык, но уже в другом месте. И все бы ничего, но на следующий день на крыльце собственного двора сидел Швейгольц. Весь в крови. Его подруга-сожительница была убита ударом парикмахер­скими ножницами. Ревность? Ярость? Болезнь? В ходе суда признан «вменяемым».

На эти события отреагировали многие авторы неподцензурного Ленинграда, например, одно из самых известных стихотворений, посвященных Швейгольцу, принадлежит Иосифу Бродскому:

               Здесь жил Швейгольц, зарезавший свою

               любовницу — из чистой показухи.

               Он произнес: «Теперь она в Раю».

               Тогда о нем курсировали слухи,

               что сам он находился на краю

               безумия. Вранье! Я восстаю.

                                                    («Здесь жил Швейгольц, зарезавший свою…», 1969)

Аронзон, будучи близким другом Швейгольца, просто не мог оставить это событие без внимания, не зафиксировав его в своем творчестве так, как это представляется с его точки зрения. Получается, что текст Аронзона вступает в диалог не только с конкретным событием, но и с общественным мнением, которое сформировывают другие поэты и писатели, обратившие внимание на этот случай. Дело Швейгольца 1965 года становится подлинным фактом истории узкой, замкнутой среды, то есть оно в каком-то роде порождает текст Аронзона, и в данном случае уже можно рассуждать о позициях «заимствования» или «деформации» смысловых полей, заключенных в рамки произведения, которое точно так же стало отдельным фактом, но преимущественно литературным (художественным), а не общественным или историческим.

После этого рассуждения, когда нам открылся новый контекст, новый угол прочтения текста Аронзона, можно предположить, что герои рассказа Вельский и Восков становятся негласными личностями Владимира Швейгольца, который старательно имитирует психическое расстройство. Более того, концовка произведения, по моему мнению, довольно выразительно призывает читателя к личным размышлениям об этой ситуации и куда более выразительно помещает произведение в локальный исторический контекст, что автоматически становится имплицитным призывом к диалогу: «с этим потом случилось несчастье: в тридцати километрах от вокзала он убил свою сожительницу, так что Восков не успел усомниться: выигрышно ли все это?»

Рассказ «Появление двойника» — порождение конкретного исторического события, которое было пережито Аронзоном (как и всем неофициальным сообществом) весьма болезненно и трагично. Ключи к прочтению этого текста могут содержаться и в стихотворениях Аронзона, однако истинное и единственно верное решение, на мой взгляд, — обращение к историческому и локальному контексту. Мои частные размышления над этим рассказом показали, что поэзия и проза Аронзона прямо связаны между собой (что, кажется, логично). Даже стихотворные произведения, написанные за несколько лет до «Появления двойника», практически полностью отражают основной символьный набор рассказа (в «показательный» пример можно привести стихотворение 1963 года «По стенам вдоль палат», рассмотренное нами ранее). Локальное происшествие дает Аронзону возможность высказываться на эту тему своим языком, своей поэзией. Примечательно, что факт поэзии (и давно сформированный набор поэтических доминант) словно предвосхищает факт реальной жизни и без проб­лем встраивается не только в художественный, но и в (микро)историче­ский контекст.

1 Бурдьё П. Поле литературы. Новое литературное обозрение, № 45, 2000. С. 22–87.

2 Зенкин С. Микроистория и филология. Работы о теории: Статьи. — М.: Новое литературное обозрение, 2012.

3 Ионин А., Лернер Я., Медведь М. Окололитературный трутень // Вечерний Ленинград. — 1963. — 29 ноября. — С. 4.

4 Бобышев Д. Я здесь (Человекотекст). М.: Вагриус, 2003.