УСТНАЯ РЕЧЬ

Преодоление стеклянного потолка

Анна Нуждина — о современной литературе, дебютантах, толстых журналах и поэтической критике

В современном литературном процессе Анна Нуждина занимает одну из редких и, на мой взгляд, важнейших позиций. В то время как многие критики фокусируются на авторах с уже сформированным символическим капиталом, она с особым вниманием поддерживает самые молодые голоса, помогая им войти в литературную среду, которая далеко не всегда благосклонна к дебютантам.

Это благородно. И происходит — от любви, что подтверждает любая встреча/разговор с Анной. Равно как и наше интервью, касающееся не только текущего состояния литературного процесса, но и филологии, без которой невозможна аналитическая критика (ведь медленное письмо требует медленного чтения). Анна Нуждина в большинстве своих текстов не только оценивает книги, но и поднимает важные филологические/литературоведческие/жанровые вопросы, на которые не всегда сформулированы окончательные ответы, что делает ее работу особенно ценной.

— Анна, какой тебе как критику представляется современная литература? Какие у нее основные точки притяжения?

— Мой ответ, пожалуй, будет довольно банален. Об этом ведь всегда сложно говорить: может ли один человек обладать внятной перспективой всего литературного процесса? — но мне, как критику поэзии, несколько проще говорить именно о ней. Что касается более традиционных институций, то здесь центром притяжения по-прежнему являются толстые журналы и выездные семинары — отчасти из-за довольно большой инерции, которую аккумулируют подобные проекты, а отчасти потому, что в это вливаются деньги и силы талантливых людей (иногда людям принадлежат и силы, и деньги). Если обратиться к тому, как устроена «актуальная поэзия», то мы будем говорить уже о примате элек­тронных ресурсов (журналов, порталов), а также интернет-чатов и авторских каналов в Телеграме. Офлайн-жизнь «актуальной поэзии» довольно сильно зонирована и сосредоточена в основном вокруг московских поэтических чтений — с редкими региональными выездами. Между «журнальными» и «актуальными» поэтами чувствуется достаточно значительный тематический и инструментарный разрыв, не являющийся при этом непреодолимым — существуют и точки соприкосновения. Одна из них, отчасти, — наше интервью.

Современная проза, как мне видится несколько со стороны, по-прежнему сосредоточена вокруг премиального процесса — и, что характерно, вокруг процесса книгоиздательского. Но, кажется, премиальные и издательские институции друг друга скорее дополняют, в то время как толстожурнальные и сетевые инициативы нередко вступают в эстетические (реже — в этические) конфликты.

В целом, модель поля литературы, предложенная Пьером Бурдье, видится мне довольно универсальной и релевантной: мы и сейчас можем ранжировать акторов и агентов в зависимости от степени их интеграции в поле власти — это влияет и на особенности ценимого капитала (символического или денежного). Все это предполагает достаточную атомарность и отсутствие видимого единства — что мы и наблюдаем. Могу честно признаться, что если бы я не состояла третий год подряд в рабочей группе премии «Ясная Поляна», то читала бы не более трех современных романов за сезон.

— Назови трех авторов старшего, среднего и совсем юного поколения, за кем тебе особенно интересно следить — и почему?

— Список такой: Дмитрий Волчек, Александр Переверзин, Полина Барскова; Кирилл Корчагин, Анна Родионова, Максим Дремов; Марина Березина, Нико Железниково, Евгения Цориева.

Список мог бы и должен быть гораздо больше. Я написала имена тех, о ком сразу подумала, когда спросила себя, кто меня удивляет из раза в раз. Для меня это, наверное, самое важное.

— В твоих постах я не раз замечал мотив непризнанности, сложности встраивания в литературные иерархии, где молодого критика не очень-то хотят замечать (если говорить про традиционные литературные институции). С чем, на твой взгляд, связан этот стеклянный потолок и как тебе его удается преодолевать?

— Мне не удается его преодолевать — иначе, наверное, подобных высказываний было бы меньше или не было бы вообще. Количество моих опубликованных рецензий (о ужас! почти достигшее сотни) практически не конвертируется ни в культуртрегерский успех, ни в читательский отклик, ни в пресловутый символический капитал. При этом мои высказывания направлены не на то, чтобы меня пожалели, а на высвечивание довольно болезненных практик литературного сообщества, которые долго были нормализованы и применения которых к другим дебютантам я не хочу. Преодоление стеклянного потолка — это, по-моему, и есть преодоление амплуа «дебютанта», внимание к которому многими расценивается как аванс. В рамках традиционных литературных институций довольно сложно меняться — потому что ты привычен и приятен таким, каким тебя запомнили с первой публикации. При этом подспудно происходит наращивание инерции в отношении ожиданий редакторов/читателей: все-таки предполагается, что со временем ты, молодой критик/поэт/прозаик, обретешь иную манифестацию несмотря ни на что. Иногда такие ожидания принимают агрессивную форму.

— Премия журнала «Знамя» как-то скрасила эту ситуацию? Что она вообще значит для тебя?

— Премия «Знамени» — это в первую очередь знак доверия редакции мне и моему мнению, моему выбору. Журнал поддерживал меня тогда, когда на это отваживались довольно немногие: мы начали сотрудничество в конце 2021 года, когда у меня почти не было ни публикаций, ни ожиданий от собственного пути в литературе. Помимо рецензий, «Знамя» опубликовало мое культурологиче­ское эссе про хонтологию советского (№ 7, 2022) — и это стало началом моей работы с этим понятием, которую я продолжаю в университете и надеюсь когда-нибудь превратить в большую статью или маленькую книжечку. Ну и, разумеется, нельзя не ценить свою первую и единственную премию. Сложно сказать, изменила ли она что-то в моем позиционировании, повлияла ли на мой авторитет в глазах окружающих (поменяла, несомненно; я, говоря об Анне Нуждиной, часто упоминаю эту премию. — В.К.), — но точно изменила многое в вопросах доверия себе.

— Что должно произойти с толстыми журналами, чтобы они начали не просто подпускать (это происходит точечно, избирательно, несистемно), а буквально селить молодых авторов на своих страницах?

— Сложно сказать. Начать нужно с того, что ты и толстые журналы явно вкладываете разные цифры в понятие «молодой». Например, ту же премию «Знамени» я получила в номинации «Дебют в “Знамени”» — то есть для молодых, — а за год до меня ту же номинацию получил Антон Азаренков, который старше меня на 12 лет и на тот момент уже, кажется, начал преподавать в моем университете. Насколько я понимаю, я была и остаюсь самым молодым лауреатом этой премии, получив ее в 18 лет.

В толстожурнальной среде молодой — это минимум до 35, и скорее всего, это наследие советского литературного процесса, когда количество книг и журнальных подборок довольно строго регламентировалось, и выпустить первую книгу в 40 лет считалось обыденным делом. Сейчас возрастной порог «вхождения в литературу» значительно снизился, в том числе благодаря интернету, и через незначительное время будет совершенно ясно, какими опытными и «заматерелыми» могут становиться поэты к 35 годам, начиная активно публиковаться в 16-17 лет. Думаю, это неизбежное осознание приведет к системным изменениям — в том числе и в поэтических отделах толстых журналов.

— Чувствуешь ли ты взаимонезамечание старых толстых литературных журналов и совсем молодых? Как преодолеть это отчуждение, да и нужно ли?

— До известной степени антагонизм старого и нового необходим для адекватного развития литературы, чему есть великое множество примеров: конфликт классицизма и романтизма, романтизма и реализма, реализма и модернизма, Брюсова и младосимволистов и т.д. и т.п. в учебниках по истории литературы. Однако я, надо признать, не чувствую, что это отчуждение так уж велико: в «Знамени» довольно регулярно выходит рубрика «Незнакомый журнал», где обозреваются в том числе молодые и молодежные издания. Главный редактор «Нового мира» Андрей Василевский собирает свою «Периодику», куда регулярно попадают материалы из интернет-изданий. К тому же «старых» и «молодых» часто объединяют одни и те же авторы.

— Ольга Балла читает в режиме «ни дня без книги» (как правило, прочитанной полностью и нередко отрецензированной). Как много читаешь ты? И как не утратить интерес к чтению, когда перед тобой бесконечная череда новых сюжетов и книг?

— До того, как несколько месяцев назад сначала выгореть, а потом надолго заболеть непонятной болезнью, я читала очень много — доходило до 30–35 книг в месяц. Некоторое время не читала вообще, но сейчас стараюсь вернуться если не к прежним, то хотя бы к приемлемым показателям: думаю, это около 10–12 книг в месяц, 2–3 из которых поэтические. Честно признаться, последние годы меня куда больше интересует нон-фикшн и научная литература — и я мечтаю прочитать всю электронную библиотеку, собранную моим научным руководителем для занятий теорией литературы (пока что я прочитала только 20–25% этой сокровищницы).

Сложно сказать, как не утратить интерес к чтению, — наверное, в этом нездоровом и неспадающем интересе ко всему новому, незнакомому, тревожащему и есть мой секрет. Даже когда я выгорела, я утратила интерес не к чтению, а к рецензированию и к присутствию в литературе — но не к присутствию литературы в моей жизни.

— Мне интересно, сколько в этой сокровищнице книг?

— По самым скромным меркам — более двухсот. Может быть, и того больше, потому что она постоянно пополняется.

— В журнале «Prosodia» ты вела рубрику «Поэтическая периодика». Я знаю, что твои взгляды на поэзию и выбор персоналий и книг не всегда сочетались с позицией редакции (что и нормально, у каждого издания своя редакционная политика). Как удавалось преодолевать противоречия? Что значил для тебя этот проект? И не потому ли ты пришла в «Метажурнал», чтобы говорить, как ты хочешь и о ком хочешь?

— Проект, на самом деле, значил для меня невероятно много — именно благодаря ему я начала возвращать себе субъектность в критике, почувствовав себя не тем, кто «выполняет заказ», а тем, кто выбирает сам. «Поэтическая периодика» научила меня лучше понимать свои интересы в поэзии и нести за них ответственность. Я благодарна Владимиру Козлову за то, что он назначил эту колонку/рубрику практически полностью зоной моей ответственности. Знаю, что мой выбор не всегда совпадал с его воззрениями, но он ни разу не осудил меня за это — и я считаю такое поведение достойным и честным. На самом деле, «Поэтическая периодика» закончилась исключительно из-за меня и моей занятости, не позволявшей вести подобный проект. Но вскоре я с удовольствием снова возьму колонку в «Просодии» или в ином издании — очень не хватает дисциплины, которую задавала еженедельная необходимость писать.

Всего вышло 15 выпусков «Поэтической периодики», в которых я обозрела в общей сложности более 45 подборок. Я старалась сочетать комментарии к стихам известных авторов (Полина Барскова, Сергей Круглов, Лета Югай, Ирина Евса) с высказываниями о тех, на кого обращают меньше — часто незаслуженно мало — внимания (Настя Верховенцева, Катя Сим, Анастасия Бугайчук, Андрей Першин, Мирослава Бессонова).

Что касается «Метажурнала», то я пришла туда, потому что позвали. К тому же формат комментария к одному стихотворению с некоторых пор действительно нравится мне больше, чем комментарий к подборке.

— Кто из старших коллег-критиков особенно сильно повлиял на тебя? А среди молодых коллег кого бы ты могла выделить/поддержать их поиск?

— Пожалуй, сильнее всего на меня повлиял Данила Давыдов — не только как критик, но и как литературовед (когда-нибудь я предложу Д.М. написать совместную статью о Сергее Нельдихене!). Формирование первичных представлений о современной поэзии очень зависело от учебника «Поэзия», после которого я прочитала сначала некоторые статьи Корчагина, а потом — практически все критические разделы «Воздуха» за 2006–2010 годы. Чему из этого мне никогда не научиться — так это ругаться на уровне Кузьмина. Хотя я большая поклонница римской риторики, не мне пользоваться этими навыками для создания русской полемики.

Сейчас, кажется, наконец происходит нечто похожее на возрождение интереса к критике поэзии. Из тех, кто близок мне и по возрасту, и по воззрениям, это в первую очередь Илья Морозов и Лиза Хереш.

— Мне как редактору в день может прийти до шести подборок. А насколько часто авторы предлагают тебе книги, так скажем, на рецензию? Как выработать в себе тактику грамотного отказа?

— Не знаю! Мне редко предлагают что-то отрецензировать сами авторы, а незнакомцам я еще и не отвечаю — наверное, они расстраиваются. К «заказам» от журналов я отношусь вполне нормально, но вот практика авторов уговорить или подкупить критика видится мне весьма сомнительной. Я предпочитаю, чтобы просто присылали книжки «на почитать», не принуждая к рецензированию.

— Есть ли у тебя в целом цель как у критика? Чувствуешь ли ты в своей работе некую миссию?

— Чувствую, есть что-то судьбоносное в самом факте моего занятия литературной критикой (и даже шире — филологией), — потому что по логике вещей меня не должно было быть здесь. У меня не было родственников, с которых можно было взять пример успеха в гуманитарных науках, да и литературным просвещением моим не особенно занимались. Школьные учителя литературы никогда меня не любили и даже, бывало, занижали оценки. У меня не было ни связей, ни стартового символического капитала семьи — более того, мне пришлось драться с родителями за возможность поступить на филфак. Ретроспективно иногда кажется, что практически все обстоятельства были против моей карьеры в литературе (и в гуманитарных науках), однако все же я здесь. Что это, если не судьба, предназначение?

А раз мне предназначена эта роль, я постараюсь сделать для литературы что-нибудь важное. Хотя бы замечать и писать про авторов, совершающих действительные прорывы в поэзии. В идеале я, конечно, надеюсь, что моя работа о хонтологии, хонтологическом дискурсе и хонтологическом анализе (все это — в пространстве современной поэзии и/или разговора о ней) когда-нибудь изменит представление о теории литературы, но это пока фантазии. Года через три посмотрим!

— А в фикшне (стихах, прозе) ты себя пробовала? Можешь ли что-то процитировать? И если да, почему ты не публикуешься в этих жанрах?

— Пробовала, но очень давно — и в основном в прозе, а не в стихах. Сейчас осознанно ничего такого не пишу, а старое никому не показываю. Хочется быть отчужденной от художественного текста, потому что это отражает мое положение в литературе: пришелица, наделенная аналитическим умом вместо фантазии, которая пишет не от абстракции, а по схеме. Меня не раз упрекали, что я ничего в литературе не люблю, но это не так. Просто я люблю, условно говоря, головой, а не сердцем. Исследовательская любовь позволяет интересоваться чем угодно и ни к чему по-настоящему не привязываться. Возможно, так что-то лучше видно.

— Что тебя в целом вдохновляет в жизни, помимо литературы?

— У меня нет жизни вне литературы. Я преподаю школьникам, занимаюсь наукой и иногда выполняю менеджерские задачи — но все интегрировано в литературу. Пожалуй, вдохновляет повседневная рутина: разнообразное питание, готовка, уборка, уход за собой. А еще вдохновляет созерцание окружающего пространства и особенно медитация на вид из окна — это может звучать нелепо на фоне других моих занятий, но ежедневный ритуал «смотреть на Останкинскую башню в течение пяти минут» заметно улучшает настроение.

Беседовал Владимир Коркунов