МЕМУАРЫ

Об авторе | Людмила Георгиевна Сергеева — филолог, редактор, постоянный автор «Знамени». В журнале печатались воспоминания Людмилы Сергеевой о Н.Я. Мандель­штам, Анне Ахматовой, Иосифе Бродском, Андрее Синявском и Марии Розановой, Борисе Слуцком, Константине Левине, Константине Богатыреве. Предыдущая публикация — «И чудилось: рядом шагают века…» Стихотворение Анны Ахматовой из цикла «Ташкент­ские страницы» с комментарием. № 3 за 2024 год.

Людмила Сергеева

Памяти Марии Васильевны Розановой

Если любовь и можно чем-то заменить,

то только памятью.

                                             И. Бродский

Мария Васильевна Розанова умерла 13 декабря 2023 года в своем доме в Фонтене-о-Роз под Парижем. В этот же день мне позвонил и сообщил о смерти Марии Васильевны Ефим Гофман, наш общий друг из Киева. Я тут же послала письмо Егору Синявскому.

Дорогой Егор!

Примите мое сердечное соболезнование в связи с уходом мамы. Я ее очень любила и ценила. Ко мне она всегда была необыкновенно расположена, добра и внимательна: называла только Людочкой и стала моей крестной матерью (сама захотела!), когда мы вместе с восьмимесячной дочкой Аней крестились у нас дома на Малой Филевской улице 4 ноября 1969 года. Крестил нас отец Дмитрий Дудко, с которым договаривалась обо всем Лидия Ивановна Меньшутина, крестная Вашей мамы и Ваша, Егор.

Мария Васильевна Розанова была наделена редким умом и многими талантами — за что бы она ни бралась, у нее все получалось лучше всех. У Вашей мамы было острое и легкое перо; она стала ни на кого не похожим мастером-ювелиром, когда папа сидел в концлагере; замечательно готовила и шила, была сама себе модельером; придумала и издавала (конечно, на папины деньги, которые он зарабатывал профессором в Сорбонне) уникальный русский эмигрантский журнал «Синтаксис», сама его редактировала, сама была одним из авторов и художником этого журнала, сама его верстала и набирала на большой печатной машине, которая стояла в подвале Вашего дома.

Егор, Вам очень повезло с родителями: оба они талантливые, благородные, широкие и уникальные люди. С кончиной мамы для меня ушла целая эпоха: с 1958 по 2023 год. Дружба и общение с семьей Синявских — это лучшее и самое драгоценное время в моей длинной жизни, мне 89-й год. В наших телефонных разговорах мама всегда хвалила Вас, говорила: «Ребенок у меня получился хороший». И в ее голосе слышалось столько материнской радости и гордости!

Егор, передайте, пожалуйста, мои соболезнования Вашей жене Кате и Вашим дочкам, Эмме и Соне, Мария Васильевна их всех любила. Эммину продолговатую книжечку с великолепными рисунками и текстами к рисункам по-русски, Эмма тогда была еще совсем девочка, Мария Васильевна подарила на 80-летие Михаилу Сергеевичу Горбачеву, куда была приглашена самим виновником торжества.

К моим соболезнованиям присоединяется Вилля Хаславская, она дружила с Вашей мамой с первого курса университета.

Всегда Ваша, Люда Сергеева

Егор немедленно мне позвонил со словами: «Люда, я звоню вам, чтобы обнять вас. Спасибо вам за любовь и вашу прекрасную книгу». А голос у него Андрея Донатовича! Егор рассказал, что в последний год мама как-то ушла в себя, смотрела в потолок, у нее ничего не болело, она была просто ангелом. И ушла тихо, без всяких мучений.

Мария Васильевна умерла настоящей христианской смертью — безболезненно, непостыдно и мирно, поняла я.

В тот же вечер я позвонила Лейле, компаньонке и помощнице Марии Васильевны в течение последних двенадцати лет. Когда я звонила много лет во Францию, Лейла первой снимала трубку и радостно восклицала: «Это Людочка Сергеева»! И телефон уже в руках у Марии Васильевны. Я называю свое имя и фамилию, а в ответ слышу возмущение: «Ну вот, вы еще мне будете представляться, а то я не узнаю Ваш голос, Людочка, за столько-то лет!»

Лейла мне тоже подтвердила, что последний год Мария Васильевна была сущим ангелом, даже лекарства и медицинские процедуры принимала кротко, против чего раньше бунтовала. Я, плача, сказала Лейле: «Я так любила Марию Васильевну, она мне тоже всегда отвечала любовью, не знаю, почему». — «А я вам скажу, почему. Она мне много рассказывала о Вас, без интимных подробностей, конечно. Она больше всего ценила в людях верность и честность, и сама была такой, и вас она считала очень надежным и правдивым человеком. И всегда радовалась Вашим звонкам», — ответила мне Лейла.

Я вспомнила две дарственные надписи с рисунками Марии Васильевны на посмертных книгах Андрея Синявского: Абрам Терц (Андрей Синявский) «Избранное»: «Людочке Сергеевой — Верному Человеку. Я — тоже! 20.VI.2001». И на первом томе лагерных писем Синявского жене «127 писем о любви»: «Дорогая Людочка! Я благодарна Вам за нашу вместе прожитую жизнь! 28.X.04» И опять красивая роза с бутонами и подпись — ROZA NOVA.

С уходом Марии Васильевны я совсем осиротела. Духовная связь крепче кровной, учит нас Евангелие. Что я могла сделать в Москве для упокоения души моей крестной? Я позвонила настоятелю храма святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине, раньше сама посещала эту церковь, а теперь не выхожу из дома. Замечательный отец Филипп совершил в этом храме заочное отпевание новопреставленной Марии. И дочь Аня, по моей просьбе, в церкви преподобного Симеона Столпника на Поварской заказала сорокоуст по моей крестной. Церковь почти смотрит на двор и подъезд, где жили Синявские в Хлебном переулке, а вход в этот доходный дореволюционный дом с улицы Воровского, так теперешняя Поварская называлась при Синявских, при советской власти.

Я никогда не забуду, что Мария Васильевна была первой, кто примчался посмотреть на только что родившуюся мою дочь Аню. Марию Васильевну очень огорчил наш разрыв с Андреем Сергеевым как раз после рождения дочери. И почти полгода она звонила мне с одним вопросом: «Как вы, Людочка? Как Анюта?» И после ответа «Все хорошо, спасибо» она одобряюще: «Молодец! Держитесь!» Телефона в Хлебном переулке у Синявских не было. И мобильных еще в 1969 году тоже не было. Мария Васильевна звонила мне ежедневно из будки телефона-автомата, который стоял на углу улицы Воровского и Арбатской площади. Ближе — не было.

Мне трудно сейчас писать о Марии Васильевне Розановой не только по причине ее смерти, но потому еще, что не хочется повторяться: бóльшая часть моей книги «Жизнь оказалась длинной» посвящена супругам Синявским.

Замечательный искусствовед и прекрасный человек, осмелюсь сказать, мой друг, Лёля Мурина, одобрявшая все мои воспоминания, все-таки заметила: «У вас о Синявском написано даже меньше, чем о его жене». Но ведь Синявского советская власть изъяла из семьи и общества на шесть лет всего лишь за публикацию своих книг за границей. А Мария Васильевна осталась с восьмимесячным Егором одна. И с каждодневными вызовами на допрос на Лубянку. Как было ей не помочь! И тут-то мы стали видеться с Марией Васильевной очень часто, через день — точно.

Я теперь все время думаю о Синявских, о наших незабываемых встречах-общениях в Москве и в Париже, да и жизнь подкидывает свои сюрпризы. Незадолго до кончины Марии Васильевны, на рассвете, около пяти утра, вставая с постели, я упала. Явно ничего не сломала, и мне было даже не больно, но подняться и сесть на постель я сама не смогла. Пришлось будить дочку Аню, но и она одна меня поднять не может. Аня позвонила по номеру 112, это социальная служба МЧС. Эти добрые люди уже дважды приезжали ко мне, когда я падала, к счастью, ничего не сломав. Они с двух сторон берут человека за талию, и ты мгновенно уже на ногах.

На этот раз машина МЧС приехала особенно быстро — раннее утро и дороги свободны. Они всегда приезжают вдвоем. Сейчас были молодой парень и его напарник, большой высокий мужчина с седыми висками и приятным лицом. Ему было явно ближе к пятидесяти. Подняли они меня просто за полсекунды и посадили на постель. Молодой человек с Аней за письменным столом оформлял нужные им данные обо мне (эта служба приезжает и выручает совершенно бесплатно!). А старший его товарищ стал смотреть на мои книжные полки (у меня все стены, кроме той, где моя лежанка) в книгах. И вдруг этот МЧС-ник с седыми висками произносит: «О, у вас тут Синявский стоит. А вы, может, знали Синявского?» — «Не только знала, но училась у него, а потом дружила до самой его смерти». МЧС-ник идет дальше и говорит: «А вот и Анна Андреевна. Скáжете, что и ее знали?» — «Представьте себе, что и с Ахматовой была знакома». Он не удивляется, а следит глазами за следующей полкой. А там у меня размером А3 стоит биография Цветаевой издательства «Ардис», и на всю обложку ее фотография. «Ну, уж с Мариной Ивановной-то не были знакомы». — «Да, с Мариной Ивановной не была знакома, я была ребенком, когда эта беда в Елабуге ее настигла. Об этом я узнала только студенткой, когда слушала в МГУ лекции Синявского». — «Да, в Елабуге», — как-то грустно и раздумчиво произнес он.

И вдруг мне почудилось, что я говорю с человеком, который хорошо знает всех наших главных поэтов ХХ века. И я ему: «У всех наших четырех поэтиче­ских гениев ХХ века судьбы были — не дай Бог никому. Ни одну не захочешь примерить на себя. Но страшнее судьбы Марины Ивановны Цветаевой и придумать нельзя. И врагу не пожелаешь». — «Это вы правильно говорите. Ну, не падайте больше». И они ушли, Аня закрыла за ними дверь. А когда Аня вернулась, я ее спрашиваю: «Что это было? Это мне почудилось или это мои галлюцинации — о Синявском, Ахматовой, Цветаевой?» Аня отвечает: «Нет, это было все на самом деле. Я сама обалдела от этих вопросов мужчины из МЧС». — «Но нам же никто не поверит, что этот разговор был в действительности с работником МЧС в Москве на рассвете в декабре 2023 года. Я находилась в таком ступоре, что не спросила, откуда и почему он знает об этих знаменитых русских писателях, а это было бы самое интересное. А мы с тобой упустили возможность узнать о неожиданной судьбе». Лишний раз я убедилась, что необычного и знающего толк в литературе человека можно встретить где угодно, даже в МЧС. Это — жизнь. А ее не переиграешь никакими самыми неожиданными фантазиями и не перехитришь.

Когда я впервые приехала в 1978 году в Фонтене-о-Роз, я увидела в кухне Синявских очень красивую цветную тарелку на стене. «Красота-то какая! Откуда это?» Я почему-то подумала, что тарелка из Испании, в этой стране я сама никогда не бывала. Мария Васильевна сказала: «О, у этой тарелки непростая история». И пошел ее рассказ. Синявского пригласили прочитать курс лекций по русской литературе в Болонский университет, первый университет, возникший в Европе. После окончания лекций чете Синявских любезно предложили поездить по знаменитым итальянским городам. Но Неаполь не назвали. А Марии Васильевне больше всего хотелось посмотреть именно Неаполь. Ее предупредили, что там небезопасно, там мафия. Деньги и документы нужно хранить мужчине в глубоком внутреннем кармане, а женщине — лучше всего в бюстгальтере. Но ни в коем случае не в сумочке, висящей на плече, — непременно украдут, и охнуть не успеете.

При жене Маше Синявский никогда не носил ни в каких карманах ни деньги, ни документы — с радостью все это препоручал Марии Васильевне. А сам был свободен от быта. Мария Васильевна всегда говорила: «У нас с Синявским все в жизни четко поделено — у него — Небо, у меня — Земля».

Сойдя с поезда в Неаполе, Мария Васильевна увидела неподалеку от вокзала лавочку с любимыми ею «разноцветными игрушками» (ее выражение), там она сразу положила глаз на эту красивую тарелку, но решила купить ее на обратном пути. Не влезать же прилюдно в глубокий вырез своего платья, да и носить в руках покупку тоже ни к чему. Неаполь им обоим очень понравился, дивная архитектура своеобразного южного города. Никаких мафиози они не встретили, вокруг были обычные итальянцы, как везде. Они вкусно пообедали в ресторане. Им пора было в обратный путь, на вокзал. Мария Васильевна помнила о красивой тарелке, волновалась, чтобы кто-то не купил ее. А поскольку они были уже рядом с вокзалом — и любимая тарелка в руках, в этот счастливый момент обо всех предосторожностях Мария Васильевна забыла. Вдруг рядом с ними на мотоцикле промчался молодой парень, лет шестнадцати, и сумочки на плече как ни бывало. И Мария Васильевна с досадой, громко, неожиданно для себя самой крикнула одно слово: «Impotento!» И парень вдруг со злости швырнул ее сумочку на землю и умчался дальше. Видимо, молодой мафиози не мог стерпеть такое оскорбление! Кто бы еще, кроме Марии Васильевны, так ловко нашелся в этой трудной ситуации!

А сколько милых прогулок и приключений в 1978 году в Париже было у нас с Марией Васильевной! Она водила показывать мне свои любимые места этого города. Однажды, нагулявшись, мы сели с ней на открытой террасе ресторана на Елисейских Полях. Я долго уговаривала ее не делать этого — там же сума­сшедшие цены. Она ответила: «Мы будем с вами, Людочка, пить только чай. Этот чай того стоит: вы зато увидите лучший театр в Париже. Разворачивайте свой стул и смотрите на фланирующих людей по Елисейским Полям. Такого вы никогда нигде не увидите».

Это и вправду оказалось невиданное зрелище: наблюдать за теми, кто медленно прогуливается и проходит мимо нас. Молодые тут не гуляли, разве что изредка пробегали, а прогуливались неспешно здесь только те, кто хочет показать себя на старости лет в блеске бриллиантов и немыслимых туалетов. Вот проходит немолодой господин с тремя таксами на поводке, мало того что эти таксы разряжены, как куклы, он и сам в клетчатой тройке и котелке, а на улице жарко. Вот идет дама в декольте, лицо набелено, губы ярко накрашены — как в цирке: спина обнажена до пояса, но кожа старая, хотя и загорелая, а главное — спина ее искривлена и напоминает колесо. Дама в ярко-бирюзовом платье с длинными бриллиантовыми серьгами, которые переливаются в солнечных лучах. Даму ведет бережно под руку очень смазливый молодой человек с напомаженными волосами. «Это сутенер, а дама очень богата, ей плевать на возраст», — поясняет Мария Васильевна. Просидели мы тут за своим чаем (кстати, очень дорогим), который подали в чайнике, накрытом колпаком, чтобы чай долго не остывал, часа два. Эти картины с Елисейских Полей с такими персонажами запечатлелись на всю мою жизнь.

Потом как-то Мария Васильевна мне показала магазин «Гермес», это муж­ской магазин «для сумасшедших миллиардеров», — сказала Мария Васильевна. В этом магазине мужской шейный цветной платок ручной работы стоил столько же, сколько автомобиль «Шевроле», который мы видели в витрине магазина на Елисейских Полях. И такой магазин, и такой автомобиль я вижу впервые в жизни.

Еще как-то мы зашли с Марией Васильевной в магазин «Ив Сен-Лоран». Несколько ухоженных и строго одетых женщин сразу бросились к нам. Егор выучил меня по-французски фразе: «Извините, мы хотим только посмотреть». Эти слова по-французски действовали не более чем на минуту — дамы опять предлагали нам свои услуги. Я, как простой советский человек, сказала бы, что это был слишком навязчивый сервис, правда, кроме нас, никого в этом дорогом магазине и не было. Мария Васильевна повела меня к подиуму, на котором манекены демонстрировали моду второй половины 80-х годов. Там я обратила внимание на плащ или пальто черного цвета, простеганное, как одея­ло, подкладка была ярко-красной, но этот плащ, то ли пальто не застегивалось ни на что, его нужно было подпоясывать черным поясом, как кушаком. Я возмущенно сказала: «И за такое дерьмо они предлагают бешеную цену. Это же просто шлафрок!» Мария Васильевна мне: «Людочка, какое счастье, что они нас не понимают».

А когда приехала из Кельна Вера Дравич повидаться со мной, Мария Васильевна повела нас на блошиный рынок. Чего там только не было — от ржавых гвоздей до мебели времен Павла Первого. Мы там с Верой изрядно удивлялись и устали. И тогда Мария Васильевна сказала: «А сейчас, девчонки, мы пойдем есть, я вас удивлю еще больше — едой и местом». Мы пришли в какую-то харчевню: пол там земляной, стены увешаны черно-белыми фотографиями девиц легкого поведения. Длинные деревянные столы и скамьи к ним покрашены грубой коричневой краской. Официант одет в тельняшку, а сверху не очень чистая белая курточка. Туалет точно как в фильме «Скандал в Клошмерле», и находится он недалеко от нашего стола. Две половинки деревянных дверей туалета никак не запираются, их просто толкают рукой. Низ и верх этих дверей вырезаны полукругом, так что видны за дверьми ноги и голова посетителя. Дырка в полу. Все, как при советской власти, даже в недалекой провинции, например в Сергиевом Посаде. Здесь только чисто, и есть бумага на гвозде. «Вы что, решили нам показать родину где-нибудь в глубинке? Я такого много навидалась на папиных рудниках». — «Людочка, а зато как все стильно! Но сейчас я еще удивлю вас едой». Мария Васильевна как-то с грехом пополам объяснила официанту, что нам принести. Мы все говорили по-русски, а французского не знали. На мой англий­ский в Париже просто никто не реагировал.

Сначала принесли салат из креветок, а когда подали второе, Мария Васильевна сказала: «Вы сейчас все ахнете, но это, правда, вкусно». Вера от неожиданности даже вскрикнула, а я ничуть не удивилась. Такое блюдо подавали в кафе «Неринга», в Вильнюсе, там это называется «тоторю бифштексас» (татарский бифштекс): из хорошего мяса с солью и специями делался сырой бифштекс, залитый сверху сырым яйцом. Я сказала, что я такое едала в Литве. Это на самом деле вкусно. Но у меня опыт с юности, я на коммунальной кухне, где все соседки крутили мясорубки и делали котлеты, потом фарш солили и перчили, а попробовать, всего ли достаточно, никто не мог. Звали меня, и из каждой миски и кастрюли я пробовала их фарш. Так что этот сырой бифштекс с необыкновенной приправой я съела с удовольствием. А Вера — не смогла, уговорить ее попробовать было невозможно. А вот кофе в этой забегаловке был великолепный. Мария Васильевна огорчилась, что меня ей не удалось удивить. «Ну вот, Людочка, испортили песню!» Мария Васильевна любила удивлять, задавать загадки и всегда выигрывать! Щедрость ее поражала: она платила в этом злачном месте, как всегда, за всех. А цены тут были очень высокие.

В конце трапезы официант спросил, на каком языке говорят очаровательные дамы. «На русском?» — удивился он. Он почти жестами изобразил, что один раз слушал русскую музыку, и дирижер был тоже русский — Ро-стро-по-вич. Это имя он произнес по слогам. Он спросил, все ли мы из России. Мария Васильевна, показав на меня, сказала, что только эта мадам из Москвы. Официант в ответ с тревогой: «И вы возвращаетесь?» «Да, у меня там дочь и родители». — «А муж?» — «Мужа нет». — «Тогда выходите за меня замуж и оставайтесь в Париже». — «Спасибо, но не могу». Он, будучи официантом, что-то понимал по-английски, вставлял с чудовищным произношением английские слова в свою красивую француз­скую речь, так я с ним общалась. Уходя, Мария Васильевна сказала: «Удивление от места и еды было у всех моих гостей, без исключения, кого я сюда приводила. Но предложение руки и сердца никто не получал, кроме вас, Людочка». Как же мы тогда смеялись беспечно, часто веселились, все были еще вполне молоды, здоровы и живы.

Мария Васильевна не дожила пятнадцати дней до своего девяносточетырехлетия. Я более полувека поздравляла ее с днем рождения 27 декабря, и в Москве, и в Париже. В Москве дарила что-нибудь необычное, но перещеголять ее никогда не могла. А от Марии Васильевны у меня сохранились подарки настоящей красоты, выбранные ею со вкусом в комиссионке: тончайшего фарфора две кофейные чашечки Кузнецова с рисунком под Гарднера и английская большая, не суповая, тарелка настоящего Веджвуда. Теперь обо всем, что связано с Марией Васильевной, приятно и в то же время грустно вспоминать — все в прош­лом. «Так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова». И только благодарная память о Синявских со мной навсегда.

Лейла рассказала мне, что на отпевании Марии Васильевны в храме в Фонтене-о-Роз внучки говорили красиво по-французски, прощаясь с бабушкой. А на кладбище прекрасную речь на изысканном французском произнес Егор, он ведь известный французский писатель. Марию Васильевну положили прямо в могилу Андрея Донатовича Синявского. Теперь они опять вместе. Лучшего финала их земной жизни и придумать нельзя! Покойтесь с миром, мои любимые драгоценные друзья!

PS. Вот образец мысли и стиля Марии Васильевны из журнала «Синтаксис» № 1, Париж, 1978. Я привожу только отрывок.

Возвращение.

Памяти Галича.

В Париже 15 декабря 1977 года умер Александр Галич… Смерть Галича — в результате, как принято говорить, «несчастного случая» подавляет своей ненужностью и нелепостью. Боже ты мой, погибнуть — Галичу — по ошибке — в собственной квартире, оттого что по рассеянности включил антенну в электросеть, где, к тому же, не такое уж высокое и страшное напряжение! Галич всю жизнь увлекался музыкой, радио, возился с радиоприемниками, транзисторами, проигрывателями... Всем известно, что, попав за границу, Галич начал работать на радио, на радиостанции «Свобода». Это была лишь одна из сторон его жизни и деятельности здесь. Так сказать, биографическая деталь. Одним из возможных и полезных применений его опыта, таланта и голоса. Тем не менее, радио, именно радио, возвращающее в Россию ее собственные дар и память, — это было органично для Галича с его песнями, с его творческой природой, требующей не читателя, а слушателя. Это слышалось даже в тембре его голоса. Галич был создан для того, чтобы жить в звуке, в музыке и в эфире, и чтобы его песни, перелетая расстояния, возвращались к исходной точке, к месту рождения. И вот вся эта материя — батарейки, радио, электросеть, антенна, проигрыватель — невольно послужила причиной его гибели. Рассказывают, что он ставил антенну, ошибся розеткой, поставил не туда, куда следует, и его ударило током, и, кажется, он ухватился нечаянно свободной рукой, за второй ее прут, да так и остался лежать с зажатой в руках антенной. Ток прошел через него. И нет Галича…

               Ты слышишь — уходит поезд,

               Сегодня и ежедневно…

Осмелюсь возразить на молву о нелепости его смерти. Конечно, это бездоказательно и наивно, быть может. Я не настаиваю. Это не научная экспертиза, а субъективное чувство и смутная догадка, что Галич умер, как полагается, в согласии со своим характером и судьбой. Да, случайно, но совсем не глупо и не плохо.

Человек себе смерти не выбирает. Смерть выбирает человека. Кому долго жить, кому коротко. Даже кончая самоубийством, мы не выбираем. Смерть выклевывает нас, поодиночке, руководствуясь собственным опытом и глазом. Кричи — не кричи о нелепости положения, она свое дело сделает.

Но бывает, случается: соответствие или несоответствие смерти — человеку. Тому, чем и как он жил. Анакреонт, согласно преданию, подавился вино­градной косточкой, и это на него похоже. Верхарн попал под поезд. Мы дивимся, как правильно, то есть похоже на себя, умерли Пушкин и Лермонтов, Лев Толстой и Маяковский. Не всем дано умереть в соответствии с самим собой. Но некоторым — дано.

Мы оплакиваем Галича. И, не зная, куда деться от его смерти, говорим: До чего же нелепо! Если бы он умер хотя бы от инфаркта, который уже несколько раз угрожал его жизни. Не от случайного же, такого невинного, домашнего электричества! Нам просто хотелось бы придать какую-то законность или объяснимость его гибели. Вот мы умираем от инфаркта, от рака, от гипертонии. В крайнем случае — от гриппа. И мы — привыкли. А тут — током ударило из какой-то розетки, ни с того ни с сего. И нам страшно и неловко...

А смерть необъяснима, и действует по-своему, и бьет током — выборочно. Совсем это не чепуха и не нелепость! И совсем не от антенны, включенной в электросеть, умер Галич! Ему повезло: он умер от музыки, которую захотел послушать еще раз перед смертью. Он любил музыку, и жил в ней, и работал… И умер на рабочем месте, как подобает поэту. Его убило музыкой.

А песни все возвращаются и возвращаются к нам. Сделали круг и вернулись. И голос его слышен. Как звон в ушах. Как близкие позывные…

* * *

Мария Васильевна Розанова прожила длинную, непростую жизнь и тоже умерла, по ее же определению, «в согласии со своим характером и судьбой».