Об авторе | Ирина Витковская родилась в 1959 году в Тамбове. В 1981 году окончила ТФ МГИК. Автор книг «Один рыжий, один зеленый» (2016), «Три книги про любовь» (2017), «Птица Мамыра» (2021), выпущенных издательством «Время».

Лауреат премий Хемингуэя (Канада, Торонто), Российской литературной премии «Писатель 21 века», премии Союза российских писателей «Новые амазонки». Рассказы и повести публиковались в сборниках и журналах «Этажи», «Лиterraтура», «Новый Свет» и др. Живет в Москве.

Ирина Витковская

Достойное лицо примы

рассказ

                                                                           Так смерть отнимает дни у жизни. Как

                                                                           будто ей мало — долгая жадная смерть

                                                                           отнимает у маленькой щедрой жизни.

                                                                                  А. Володин. Записки нетрезвого человека

Это сколько ей было, четырнадцать, что ли… Или шестнадцать? Сколько раньше могло быть в девятом? Память, едрит!

Так. Если начинали в семь, то плюс десять — заканчивали в семнадцать. Стало быть, летом в десятом семнадцать, а ровно год назад шестнадцать.

Шестнадцать.

Для чего человек слышит невероятную хрень в шестнадцать — мимолетно, от какой-то дуры в поезде, и помнит эту хрень целую жизнь, почти пятьдесят лет? Забивает башку дребеденью вместо полезных материй. Каких? Мало ли каких. Здорового образа жизни хотя бы, правильного питания. Профилактики альцгеймера, остеопороза, диабета второго типа и другого хорошего. То есть, тьфу! Хорошее — это не болячки, конечно, а профилактика.

Вместо всего этого Трубецкая часами сидела перед настольным зеркалом и лепила скулы. Отчего-то только на седьмом десятке ей стало понятно, что архитектура лица у нее так себе. Или надо говорить «скульптура»? Короче, говно и то, и другое. Плоскомордие. Пологие щеки, нос-коротышка. Глаза линялый ситец, бывший голубой. Ресницы лучше не упоминать. Так, вылезшая строчка на перелицованном пальто… Нельзя, конечно, сказать, что морщины вот прямо бороздят чело и всю прилегающую территорию, но губы уже не всякой помадой накрасишь — затекает в трещины, как ни размазывай. Приглядишься — с души воротит: рот щепотью в позорных красных лучах. Остальное не лучше.

Трубецкая детально изучала подробности своего лица. В прежние времена, когда муж целовал ее в нос, она не задумывалась, короткий он или нет и какие у нее скулы. Ежилась и хохотала, как от щекотки, и сияла отраженным светом в его глазах. И это свечение слепило всех вокруг, и все думали — ах, что-то в ней такое, в этой Трубецкой! Какое-то необыкновенное очарование.

Ведь красота в глазах смотрящего, как ни крути.

Теперь смотрящего нет. Нет! Нигде вокруг. А только невнятное лицо и гулькин нос в зеркале.

По поводу носа можно не париться: в процессе старения, говорят, кончик удлиняется и обвисает. К финалу как раз и…

К финалу услужливая память и подсунула ту бабу в тюльпановом сарафане с дутыми золотыми часиками на запястье в поезде Андижан — Москва. В том поезде, где ей было шестнадцать лет. Где звучал оркестр с назойливыми ударными: та-да, та-та. Та-да, та-та… И — чвак-брэнн! — открывалась-закрывалась вагонная дверь, и — дзисс! — металась ложечка в стакане, и пиииииуу!! — звучал встречный поезд. Это мелодия счастья тихонько прорастала из ее сердца и аккомпанировала всему вокруг. А в такт ей мелькали домишки, дома, телеграфные столбы, рейтузы на веревке, степь, выжженная степь, степь, степь. Станции, мосты, провода. И тетка что-то страстно пела под этот аккомпанемент, взмахивая пышными белыми ручками. Пузатенькие кисти на взлете оттопыривали в стороны мизинец и большой, как будто брали в воздухе неосязаемый аккорд. Получалось соло на фортепьяно и вокал одновременно. Завораживающий видеоряд.

И она пялилась с приоткрытым ртом на этот концерт со своей верхней полки, просто смотрела, вбирая глазами, не понимая смысла. Позже включился звук.

— Одна Джоза, — хрипловато произнесла тетка и опять коснулась в воздухе невидимых клавиш, — гойка, я вас умоляю…

Шестнадцатилетняя Трубецкая вспорхнула глазами к парню, который с улыбкой лежал на полке напротив, сложив на груди руки, и шепотом спросила:

— Джоза — это кто?

— Это Джозефина, — пояснил сосед, — «В джазе только девушки». Смотрела? Ну, обобщенное название для всех, кто поступает нетипично. Поняла?

Она неопределенно пожала плечами. Потому что, во-первых, не смотрела, а во-вторых, поняла.

— А…

— Ясно. Гойка — это нееврейка.

— А это что, плохо?

— Для кого как, — туманно ответил собеседник и отстранился, накрыв лицо газетой.

Наверное, чтобы она отстала.

И она отстала, потому что без оглядки нырнула в рассказ, где знакомая Джоза, гойка, идьётка ляпнула тетеньке с нижней полки текст о том, что красиво хочет лежать в гробу. Что ненавидит покойников желтых, костлявых, с синими ртами. А любит, наоборот, с ясным ангельским отсветом, грустной полуулыбкой и нежной печатью на челе. И теперь ее жизненная забота не выглядеть здесь, а выглядеть там. И кто ей в гробу сделает лицо.

Полвагона слушало и обсуждало эту историю, а тюльпановый сарафан успешно дирижировала изумленным хором, подавляя и вытаскивая отдельные партии. Гудели басы, щебетали сопрано, благородно и ровно выпевали альты.

— Сколько же ей лет, этой… — поинтересовались откуда-то сбоку.

— Сорок, — последовал ответ, — вам за глаза будет!

— А что, пора, — успела подумать Трубецкая, и следующая дремотная мысль мелькнула, как поезд за окном: сорок лет! Это ж нам будет в каком… В двухтысячном. А он никогда-а-а… тада-та-та! Никогда не настанет. Даже восьмидесятый пока не скоро, а в восьмидесятых обещали коммуни-и-и-и-тада-та-та, тада-тата…

И — сладкое, гулкое, шатающееся забытье. Провал.

...Может, как раз некрепкий, зыбкий сон и помог затолкать тот эпизод на антресоль памяти, чтобы теперь, в нужный момент, вытащить и встряхнуть залежавшееся барахло. Оказалось, не такое уж и барахло. Если потеряно все главное (да и вообще все), а со всех сторон линялая, безвкусная, бесцветная жизнь, и впереди только одно грандиозное событие, то есть смысл подготовиться к нему ювелирно. И, в общем, спасибо неведомой Джозе, что надоумила. (Как тогда Шуфутинский: — Спасибо, Саша Розенбаум, далекий незнакомый друг! — и сбондил у того песни.)

Тьфу, чертовщина. Вместе с нужным вечно всякая хурда-мурда… Из жизненных кладовок, чуланов, этих, как их? Подклетей. Полатей тоже. Чему удивляться, когда так долго живешь? Накопилось. А нужное все в дырках, лоскутах, на глазах расползается на фрагменты: ни пуговиц, ни воротника… Какого вот рожна помнятся даже мысли, сопутствующие сну — о коммунизме, и как не доживешь до двухтысячных. А главное? что именно будущая покойница предпринимала для осуществления мечты, так это нет. Кануло.

Поэтому — сама.

Сначала представить картинку.

Трубецкая закрывала глаза и делала усилие. Возникала артистка Целиков­ская в гробу в роли царицы Анастасии из старинного фильма «Иван Грозный». Тонкий подбородок, прозрачные веки, опахала ресниц. Рот — скорбная неж­ность, изящные скулы.

Глаза открывались и дотошно исследовали собственное изображение.

Лоб можно не мучить — морщины прикроет бумажный венец. Второй подбородок оттянет от первого туго повязанный платок. Нос и так — помним! — обвиснет и удлинится. Но где взять скулы и беззащитный рот? И дивные провалы позади щек, которые делают нижнюю часть лица нежно треугольной, как у юной пантеры? Голливудские выдирали жевательные зубы… Трубецкая держала в уме, но в последнюю очередь. Ведь какое-то время все же придется пользоваться.

Остальное — гимнастика из блогов. Полоскательные движения по всему контуру рта и нижней части щек: расслабляет мускулы и делает кожу гладкой. А также утоньшает нос. Несколько раз в день полчаса тпруканья и пфыканья — против кисетных морщин. Чтоб рот — бутон, а не затянутая жлобская торба. Скулы! Которых вообще нет. Чтоб были! Буратинья растяжка, щеки к глазам, сто раз в сутки. Натянула улыбочку и держи, сколько можешь, не роняй. И что, что косая рожа постоянно? Зато в перспективе, когда бенефис и сольная партия, и вообще все для него — достойное лицо примы.

…Джозу из рассказа будоражили Жабоклинская и Кервель, и особенно тварь Роза из депо. Припрутся на похороны. Только, суки, ко гробу, а там — раз! Вместо лимонной мумии с отвисшими брылями — фарфоровая куколка в драгоценной шкатулке. Возможно, ожидался еще кто-то, но дурацкий лоскут с Жабо­клинской и Кервель (а также Розой из депо) горел не тускнеющей заплаткой на фоне общего серого беспамятства.

Но что такое земные зрители? Толпа. Лик нужен для тех, кто видит с другого ракурса. Из-под купола. Только Господь и покойный муж — первый с одобрением, другой с гордостью.

С этой мыслью она почти взлетала. И летала бы, но мешал потолок хрущевки и кот.

Дико мешал кот. Дурацкий молодой кот лысой породы. Светил мордой, отвлекал. То ему воды, то еды, то гадить в лоток. Тянет, сволочь, из высоких сфер, как шарик за веревочку. У кота своя правда — была б рука, сыплющая корм… Все остальное — нежелательное событие.

Но она не глупее кота. Научиться обслуживать лысую скотину, не отрываясь от великой цели, трудно, но можно. В конце концов, кот сдался.

А процесс творения разрастался и гудел, как пламя в паровозной топке. Все, кроме лица в зеркале, потеряло смысл. Счетчик минут, часов и дней щелкал, как сумасшедший. Трубецкая, остановив дыхание, вглядывалась в волшебное стекло. Там постепенно проступали тонкие скулы, и овал, как очерк китайского пера, распускались губы волшебным цветком… Прелестное лицо юной старухи, невозможно оторваться. И неуклонно близилась цель, и торжество достижения, и царственный колокол, и ангельский хорал.

Кот уже не смотрел требовательно в глаза, а равнодушно — в окно. И видел то, чего не могла предполагать хозяйка.

Как за ее спиной, величественный в своей мощи, медленно и беспощадно разрастается ядерный гриб…