|
Об авторе | Владимир Аркадьевич Гандельсман (12 ноября 1948 года, Ленинград) — поэт, прозаик, эссеист, переводчик англо-американской поэзии. Окончил электротехнический институт. Работал кочегаром, гидом, сторожем, грузчиком, преподавателем русского языка и литературы. Автор более чем двадцати поэтических книг: «Шум Земли» (Тенефли, США, 1991), «Вечерней почтой» (СПб., 1995), «Долгота дня» (СПб., 1998), «Эдип» (СПб., 1998) и др., двух книг эссе, переводов с английского (Шекспир, Кэрролл, Оден, Меррилл, Уилбер, Стивенс и др.) и с литовского (Томас Венцлова), а также многочисленных журнальных публикаций. Лауреат премии «Liberty» (2008), «Русской премии» (2008), премии «Московский счёт» (2011) и премии «Anthologia» (2012). Автор многочисленных публикаций в журналах «Знамя», предыдущие публикации в «Знамени» — «заполнение бланка» (№ 11, 2022); «лепеты» (№ 7, 2023). С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге.
Владимир Гандельсман
Разные одиночества, свои и навеянные
свои:
* * *
село осташево.
здесь жил один глухонемой,
он был за старшего,
и нынче внутренняя речь его
сюда вернулась тишиной
двойной — ей нечего
вдвойне сказать, нет человечьего
сверканья глаз,
и некого спросить, и не с кого.
как бы листва опала несколько
безумных раз.
опять они
не издали, но как-то издали
увидел вечное и — дай воспеть их! —
предельно смертное, как бы земли
касающееся — в двух этих:
умалишённый сын лет сорока
(остановись, несносная строка)
и мать с предусмотрительной улыбкой
для тех, кого не узнаёт уже…
замрут — и мир замрёт настороже —
ночной приласканные зыбкой,
они покачиваются, иногда
поглядывая в небеса над ними,
где в звёздном дыме
их распылённая найдёт приют беда.
двадцать второе декабря
выпадение снега, нисходящего с неба, равно
выпадению в тихое всё равно,
застилаю постель, поглядывая в окно.
и пока прозревает позднее утро,
становится ясно внутри, становится трудно
отвлечься от ясности быть.
но наступают сумерки и, не умея себя продлить,
день вечереет, и приходит пора стелить.
* * *
сегодня так легко, что вязь ветвей
чем выше и прозрачней, тем видней,
так искренне, что я предположил,
что не живу и никогда не жил,
что день апрельский непоколебим
и я, несуществующий, любим.
* * *
до головокружения высокое,
великолепно небо синеокое
над монастырской кладкой тесной,
над гулким холодом, над камнем с плесенью,
где белые в два профиля гробницы,
и шепчется сама собой песнь песней,
где нет между усопшими границы,
где до конца времён лежать двоим,
явившись в неслиянности пред Ним,
где жизнь, жестокости веков обучена,
к секунде приурочена, счастливую,
как апельсин, вбирая, обуючена,
и просится в ладонь теплолюбивую,
где сквозь готическую розу — неба лужица,
и голова у голубя не кружится.
проход по авансцене
домой, домой! — к кому я обращаюсь? —
(ты слышишь? нет?) — ещё я на виду,
но скоро ночь, поэтому прощаюсь,
пока иду, мне спать пора, иду —
в насущных тряпках нищий копошится,
и так тоскливо (ты со мной? аллё!),
как будто кто-то вывесил сушиться —
верёвка из окна в окно — бельё —
подумать только, слово есть: «разуться» —
в нём корня нет (ты здесь?), на склоне дня
(аллё!) я весь усну, чтоб не проснуться,
став зрением и жизнью без меня —
детство
отец, он в кителе, мать в кринолине,
и сёстры, сёстры,
и сломанный цветок, и нет в помине
меня, есть ужас острый.
— ты лгал? дрожал от страха? честь дороже! —
и слёзы, слёзы, —
ты убиваешь, — мама говорит, — меня… о боже,
страшны её угрозы.
и я пойму тогда быстрей, чем быстро,
давясь слезами,
что всякий шаг есть вид самоубийства,
и заменю себя стихами.
дождь стихнет утром, я окно открою —
там, наклонившись,
деревья с опрокинутой листвою
стоят, как спят, забывшись.
навеянные:
Затишье
Над озером бродяжит в полусне,
как призрак, пар.
Тишайший теннисоновский рассвет.
Деревья ищут абрис свой на дне.
Мерцанье мглы. Серебряный удар
среди листвы текучей. Миг — и нет.
В алмазных каплях паутины ткань
провисла на
кривых кустах, как цирковой батут
от тяжести гимнастов, эта рань
роскошная, и блеск, и тишина,
как пресс-папье, чернилами минут
пропитанная. Нет ни птиц, форель
вновь не взорвёт
полётом гладь воды. Всё впереди.
Не шелохнётся мир, недвижна ель, —
вроде китайской вазы предстаёт
старинной, истончившейся в пути.
Чем так меня тревожит мир, какой
такой намёк
он, словно бы прозрев меня, таит?
Я тоже узнаю его прибой,
грозящий, как пружины сжатый вздрог.
Как мощно тишина кругом стоит!
Над водной гладью ловит нежный всход
лучей мой взгляд,
той первой персиковою порой,
Бог знает где, в Германии, вот-вот
рассвет, стою, сжимая автомат
холодный, отвратительный, сырой.
(навеяно американским поэтом и критиком Энтони Хектом; 1923–2004)
* * *
Вымощенный солнцем пляж.
Белый зной.
Зелень реки.
Мост,
выгоревшие до желтизны пальмы
плетутся вдоль спящего летнего дома
сквозь август...
Дни, которые были мои,
дни, которые я потерял,
дни, покинувшие, как дочери,
колыбель моих рук.
(навеяно американским поэтом и драматургом Дереком Уолкоттом; 1930–2017)
Станция
Мы прощаемся на платформе,
в тишине
цепенеющая громада поезда
насыщает станцию несвершившимся и желанным,
и не сказанным никогда друг другу.
Он забрасывает на плечо чёрный рюкзак
и переминается с ноги на ногу — скорей бы, его взгляд
блуждает за подцвеченным окном,
из-за которого он вот-вот
уставится на слепяще-платиновый Гудзон.
Я хочу сказать, что перед ним открывается мир,
но что путь к нему долог, вроде туннеля,
потому что он покидает дом
и уезжает к матери, и мы оба
до мозга костей пронизаны чувством
непоправимости. О чём этот воздух,
густеющий между нами,
потом истончающийся до дыр?
Или сланцево-серые птицы,
которые бормочут что-то своё
под железными стропилами,
затем взлетают,
вычерчивая с лёгкой грацией петли
между тёмной станцией и озарённой рекой?
На мгновение я прижимаюсь к нему щекой, —
моя, с грубой щетиной, и его,
почти девичья, но пожёстче, со слабым пушком,
что-то шёлковое, едва пробивающееся,
заметное лишь в отблесках света,
его предстоящая жизнь, вся — из первых прикосновений.
Откуда сердечная боль? Моя —
от бессилия вымолвить: хорошо бы вместе;
его —
от страха и трепета,
что я найду те слова, те оперённые слоги,
которые застревают у него в горле.
Во внезапной спешке и толчее,
когда объявляют посадку, он говорит:
пора, — и, едва коснувшись меня,
исчезает. Через минуту
поезд — призрачные лица в дымчатых окнах —
скрежеща колёсами и сцепленьями, медленно отчаливает,
я иду рядом и машу тому,
кто уже не виден. Позже,
в городе, по пути к материнскому дому,
он войдёт в подземку и пересечёт реку.
Я представляю
его бледно-летящее в тёмном стекле
лицо, светящееся
среди теней, припадающих
и пропадающих прежде,
чем успеваешь их опознать.
(навеяно американским поэтом Имоном Греннаном, родился в 1941 году)
| 
