Об авторе | Елена Геннадьевна Бердникова — прозаик, поэт. Окончила факультет журналистики МГУ и Лондонский колледж коммуникаций. С 2015 года — корреспондент «Новой газеты» (Москва). Автор книг стихов «Азийский луг» и «Рэп & Шансон». Лауреат премий журналов «Знамя», «Звезда» и «Урал». Живет в Зауралье, в Кургане. Предыдущая публикация прозы в «Знамени» — повесть «Футурошок» (№ 11 за 2019 год).

Елена Бердникова

Материальная жизнь

миниатюры

Первоэлементы

То, что течет

Он говорил: «Моя невеста всегда хотела походить по облакам. Они ее интриговали в церкви, в небе, в детстве, в бизнес-классе, куда иногда попадают даже бедные, но ровные духом. Воспитанные».

Он — тоже ровный духом, воспитанный, даже небедный — ничего не мог придумать.

Пока не осенило.

«Облако — не ряды устойчивых химических соединений, не собрание предсказуемых физических структур, а свойство проваливания. Ненадежность при внешней красоте».

И он взял отпуск от своей надежности. Навсегда.

Пламенеющий

Обломок кирпича попал ему в нос, нос захлебнулся красным — пылью с кровью, кровь упала на алую рубашку, на черные сапоги, ведь мама одевала его, как Леля, сказочного пастуха из вековечных дубрав, — и красное-прекрасное заблестело на алом шелке, засверкало на зеркале носков, и весь он запылал от ярости. Запламенел, как революционер. Постиг, что есть красное. Великое Красное любого протеста.

Кинулся бить — бил, бил, бил обидчика, испепелил его собою, стал золой.

От праха

Этот ее ребенок рождался так тяжело, что она уже была готова к любому исходу, ждала любого конца. У нее уже была «земля во рту», — ощущение собственного языка, его пупырышков, микрогранул, как инородного кома, распадающегося на пыль.

Но мальчик родился благополучно, она назвала его Дмитрием, в честь условно греческой богини плодородия Деметры. Так совпало, смысл открылся потом.

Нет, он не стал пахарем, агрономом, инвентаризатором, составителем кадастра, картографом. Стал врачом, лечит людей земли.

Завещание

Осень. Листья горят в дальнем лесу и летят по ветру. Последний вечер перед отдыхом земли. Все неубранное, все лишнее предается огню, и самое ценное — в огне сгорает, а то, что было еще ценней — возвращается в воздух. Он полон возможностей. Остатки вещей, даже остатки несвершившегося, мысли ушедших, — в нем как шифровки. Длинные трассирующие «морзянки» через весь горизонт.

Все сказанное — здесь. Когда-нибудь мы все разгадаем, все исполним, все довершим, все вернем — как наследство.

У себя

Бесплодие всякого усилия, тщета всякого труда вдруг отступили перед этим: наполнить специальный шприц кремом — белым, ничем не окрашенным — и повести фигурным наконечником шприца по коричневой блестящей коже хлеба. Вот листья.

Отвинтить наконечник, опустошив шприц. Наполнить его красным, амарантовой струей, и снова повести: вот — ягоды брусники, эпизодические, темные.

Еще свинтить наконечник, заложить новый, шоколадный, крем: простой пластмассовой иглой нарисовать ветки.  Вот они дрожат, заполняя всё. Всю память.

Вот она, Пасха Господня.

Воспоминание

Пришли арестовывать неподготовленные, будто к щенку, готовому сдаться. Он стоял посреди Испании на третьем этаже, красное вино лилось из мерного стакана в фужер, на улице было жарко, невыносимо, ставни трещали от зноя.

Вино долилось, бармен подал фужер. За спиной уже размахивали «корочками».

Он выплеснул все вино — веером по лицам, выпрыгнул в окно, повис на ставне, спрыгнул, бежал, и то вино — именно то — не стало последней каплей, а просто спасло ему жизнь.

Предметы

Вещь в себе

Миллионы купили этот компакт-диск. На обложке — девочка: то — лицом к ним (на обороте), то (на лицевой части) — спиной. Она всегда так играет. Прощается, но не уходит. Счастлива, но не улыбается. Она — невинность, но ее ангельские крылья и белое платье окрашены то солнечным, то краснофонарным светом. Она — потеря.

Десятки миллионов живут в ее присутствии, она может рассказать все тайны всех, любую на выбор. Но только слушает каждого, пьет его сны.

Открытие

Стулья в московском кафе у консерватории:

— Ольхового вчера сломали…

— Какой-то идиот раскачивался на нем!

— Завтра привезут новую партию.

— Кого?

— Пластиковых. Под дерево.

— Бесстыдство.

— Мы остались одни.

— Будем держаться.

— Дубовый так и не поумнел.

— Он у барной стойки.

— Там не мудреют.

Двое людей сели, слепые от любви.

— Помнишь, в Марокко... В Тунисе…

Стулья думали о мавританском кафе под сенью пальм в морских каплях, где, как они узнали от людей, были только диваны.

Отчизна

Две женщины сидят на улице сибирского города уже пятьдесят лет. Сестры? Да. Они почти одинаково молоды и очевидно похожи. Мать и дочь? Да. Они так искренне прижались друг к другу. Подруги? Да. Они читают одну книгу, оторвались от нее, и на лицах их — одна мысль.

Они смотрят на 45 градусов северо-востока: на Среднесибирское плоскогорье, реку Анабар, море Лаптевых, мимо полюса, вдаль.

Это две родины, большая и малая. Гипс, засыпанный снегом, вечно молодой.

Монологи

Накануне открытия магазина голубые джинсы сказали розовым:

— Вы не можете стоять за кассой.

Белые — черным:

— Вы не для охоты на лис.

Красные — бледно-зеленым:

— Вы — прошлый сезон.

Темно-зеленые — коричневым:

— В нас делают карьеру. В вас — «кофе или чай?».

Лимонные визжали желтым:

— Вы — дурной тон, дурной тон!

Человек вошел, снял сигнализацию, включил радио:

— Разнообразие — это война, в которой побеждает…

И просто переключился на музыку.

Смех последнего

Футбольные мячи ушли за кромку поля. Один — через шесть минут после того, как он попал в ворота. Испытал тот экстаз, ради которого родился. Весь в крови защитника, он испускал дух.

Другой улетел после перерыва и двенадцати бесплодных минут, когда «красная» команда сохраняла результат, а «желтая» — пристреливалась к воротам, все ближе и ближе. Все метче.

— Я знал победу, — сказал первый. — Я знал цель.

Второй смеялся:

— Я просто послужил другим.

Непокоренная

Клоунская шарадная шапка сидит на голове матери русского либерализма, социал-демократии и взвинченных агор — строго вертикально, под прямым углом к земле. Шапка так же остроконечна, мохната, черно-бела, как ели, огромные шишкинские сосны вокруг поляны, где стоит эта женщина.

Она провожает учеников — обнимает почти каждого — на долгий путь: Вологда, Абакан, Якутск. Снег заваливает шапку, последнее, что видят ученики из отъезжающих автобусов — несдающийся колпак среди бесконечных боров. Острый, как отчаяние, как слеза, летящая вверх.