Ветер с водохранилища. Стихи. Павел Грушко
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 11, 2024

№ 10, 2024

№ 9, 2024
№ 8, 2024

№ 7, 2024

№ 6, 2024
№ 5, 2024

№ 4, 2024

№ 3, 2024
№ 2, 2024

№ 1, 2024

№ 12, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Об авторе | Павел Грушко — российский поэт, драматург и переводчик прозы и поэзии с испанского и английского языков, эссеист. Окончил Московский государственный педагогический институт иностранных языков (1955) со специализацией по испанскому языку. Работал переводчиком (на съемках фильма М. Калатозова «Я — Куба»), автор стихотворных пьес (рок-оперы с музыкой А. Рыбникова «Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты», по мотивам поэмы Пабло Неруды). Много переводил с испанского поэзию и, в меньшей степени, прозу и драматургию разных стран, в том числе Луиса де Гонгору, Федерико Гарсиа Лорку, Антонио Мачадо, Хуана Рамона Хименеса, Октавио Паса. Преподавал поэтический перевод в Литературном институте. Некоторые стихи Грушко написаны по-испански (в частности, ему принадлежат испанские песни в кинофильме «Всадник без головы»). Один из основателей и вице-президентов Ассоциации испанистов России. С 2000-х годов преимущественно живет в Бостоне, США. Предыдущие стихи в «Знамени» — в № 9, 2023.




Павел Грушко

Ветер с водохранилища


Долгая зима


Ладошки прилепив к стеклу,

глядит младенец-цикламен,

как город месит между стен

сырую снежную золу.


Прости меня за эту блажь —

за то, что я тебя вознёс

на мой семнадцатый этаж,

где нет ни муравьёв, ни ос.


Наверно, мне прощенья нет,

и всё же, греческий малыш,

над гречневою кашей крыш

так дорог мне твой стойкий цвет!


Зима пройдёт, и снег сойдёт,

и свет весны согреет нас.

Живи, мой маленький оплот,

держись, мой цепкий цветоглаз!



* * *

Два-три шага с обочины, и вдруг

на самой кромке шума и бензина

так изумрудно-невообразимо

зелёный уголок с листвой вокруг.


Ты озираешься благоговейно,

устало опираешься о ствол,

вот снова твой душистый рот расцвёл

улыбкой португальского портвейна.


Так хорошо себя в тебе терять,

печалиться, а утешенье в малом —

в том, как легко струится над каналом

и надо мной твоя льняная прядь.



Маша в постмодерне


Небо — непременно Магритта,

влажная даль Левитана (с копной),

трава Мане с мусором Уорхола,

возможен и мостик Ван Гога,

но прежде всего —

обнажённая Поля Дельво.


Это Маша,

я её укутываю в оренбургскую шаль

и несу в Левитановскую влажную даль,

непременно под небом Магритта

по траве Мане c мусором Уорхола,

возможно, мимо мостика Ван Гога.


Её лихорадит немного,

потому что на ночной брусчатке Поля Дельво

на ней не было ничего.



К полночи


                                         Регине Окунь


К полночи внезапно развиднелось,

из тумана выплыли мосты

и на серых вод окаменелость

горсти звёзд упали с высоты.

Город спал, как старец утомлённый

с тысячью остеклянелых глаз,

он во сне ворочался, и клёны

оловом всю ночь кропили нас.


Мы друг друга пальцем не коснулись,

хоть и не было вокруг людей,

мы спускались по предплечьям улиц

в мокрые ладони площадей.

Серая излука парапета

нас вела сквозь ночь по октябрю.

Не было ни запаха, ни цвета.

Утром набрели мы на зарю.


Потекли гудки навстречу свету,

люди завиднелись там и тут.

Ты сказала: «Дай мне сигарету.

Я устала. Как тебя зовут?»



Пустые парты, 1949


                        — Почему такой маленький класс?

                        — Да он ровесник войны.


Малютка-класс, одиннадцать ребят.

Семь лет он не имеет параллелей.

Большие классы впереди шумят,

и вслед —

                    большие классы зашумели.

Он — катится по жизни, как волна,

и не даёт забыть: была война.


Мы поминаем павших, с ними вместе —

как не оплакать тех, кто не рождён:

их смерть в подростках, канувших в безвестье,

в растерянной печали юных жён.

Их смерть — не в смерти даже, а в разлуке,

в огромных расстояниях войны,

которыми сердца разведены

и руки...


Пустые парты в тихих классах спят.

Малютка-класс, одиннадцать ребят.



* * *

— Рассказ твой попросту нелеп...

— Но этот хлеб был синий хлеб!

— Ты ел его?

                       — Его я грыз

и под подушку клал ночами,

кругом сновали стаи крыс,

мне было близко их отчаянье...


— Но отчего был синий он?

Твой хлеб попахивает ложью.

— На станции был эшелон,

и в нём мешки с горелой рожью.

Ты ешь...

                 Стаканы вновь полны,

опять запели ахинею.

А я не от вина пьянею —

от синих отблесков войны...


У всех военный хлеб был свой, —

неповторимый личный символ.

Мой хлебушек был тыловой,

невзрачный — и такой красивый.

Хлеб нарезала мама: ломтик

был тоньше тонкого листка.

Так дерзко запах чеснока

струился, — что чесались локти!

«Не троньте хлеб! — она твердила. —

Пускай сперва остынет суп!..»

Был голос мамин странно груб,

она сестёр с ума сводила...


Промчалась уйма декабрей,

и, повзрослев, мы слёз не прячем:

хлеб нужен вдвое за горячим, —

святая хитрость матерей...


Хлеб ненавязчив, но порой

покажется с овчинку небо, —

и тот прогорклый привкус хлеба

корит столы,

                     где пир горой...



Последние известия


                                                        Михаилу Рощину


От последних известий — до последних известий

всё как будто в порядке, как будто на месте, —

все захвачены жизнью, делами привычными

в соответствии с навыками и обычаями.

В этот час на сферической нашей обители

происходят смертельного смысла события.

А покуда события не стали известьями,

люди прячут тревогу за спорами, песнями,

дышат, любят, едят, вспоминают забытое,

что, по сути, и есть — основные события.


Неужели нам свойственно кровопролитие,

неужели без них человек не событие?

Разве мы — для того, чтобы нас раньше срока

открывали, как банку томатного сока?

Чтоб от памяти липкой смолкать на полслове?

Просыпаться в ночи от журчания крови?


Где ни свет, — разверзаются тёмные бездны,

и события гибельные — неизбежны,

а тревоги, похоже, — не меньше их будет.

Это горькая плата за то, что мы люди.


Хорошо бы держаться  по возможности вместе

от последних известий — до последних известий.



Видение


                                           «Я родился в другом городе…»

                                                                          Х. Л. Борхес


                                                                   Лоре Васильевой


Пробки, толпы — что творится! —

потребительский экстаз.

Этот город наш, Лариса,

что осталось в нём от нас?

Наш ли — хриплый мегаполис,

парков ушлый душегуб,

в копоти, в грязи по пояс,

в неулыбчивости губ?


Разве только — с колокольни

гулкий вздох слетит, как встарь,

и нездешний ветер горний

прилетит развеять гарь,

и в проёме колокольни,

просекая людный раж,

разгорится луч спокойный, —

тихо тронет город наш.


И возникнет очертанье

клёна у резных ворот,

а целебный дух герани

юность нам на миг вернёт.



* * *

Пишущие только верлибры подозрительны…

Пишущие только в рифму подозрительны…

Пишущие только венки сонетов подозрительны…

Подозрительны пишущие…



* * *

Мне привиделись сообщающиеся сосуды

всемирной крови.

Кровь в отчаянии:

имеющие кровь проливают кровь!



* * *

На спинке кресла моя рубаха

сидит в моей позе.

Ветер из окна чуть шевелит рукав.

Не прощайся со мной,

я ещё жив.



* * *

Верю, с момента кончины умершие

начинают молодеть.

Жаль, что, вновь родившись,

они это не помнят.



* * *

Старуха в сапогах,

завязывая на бегу косынку,

бежит на звуки похоронного марша,

кричит: «Варька! Хоронют!»

Ветер с водохранилища, стрекозы.

Живые сбегаются на свою смерть.



* * *

Отворились железные створы,

приглашают проститься родню,

еле слышно включились моторы.

Вот я снова себя хороню.

За чертой всех надежд и агоний,

безучастный к заботам земным,

подытоженный, потусторонний,

превращаюсь я в пепел и дым.


Никому не узнать в этом мире,

как с собою самим мне жилось,

сколько было тихони в задире,

сколько мыслей похитила злость.

Бесконечно печальна разлука

с очертаньями вешнего дня.

И такая нездешняя мука

понимать, что не стало — меня.



Малыш в начале дней


                                  Наташе Токаревой


Турецкий месяц со звездой,

сказать верней, с планетой,

повис над рощею седой,

в январский снег одетой.


Голубоватый свет разлит

в рождественском покое.

Открыточный почти что вид,

бывает же такое!


Ах, если б вовсе позабыть

про вздорный город близкий…

(Да разве вовсе позабыть

про чёрный город склизкий!)


…то и предстали бы ясней

хлев и воловьи выи,

где Малыша в начале дней

милует взгляд Марии.


У каждого Он свой, и в том —

Его от всех отличье.

Забыть бы, что стряслось потом,

и крест — оставить притче…


Нет, не вопьются острия

в прелестные запястья!

Всем сердцем и душою я

Ему желаю счастья.



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru