|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
Технология личной свободы
Дмитрий Григорьев. В режиме реального времени. — М.; СПб.: Т8 Издательские технологии / Пальмира, 2023.
Дмитрий Григорьев, уроженец Ленинграда, перепробовал за свою жизнь разные — в основном рабочие — профессии, а также участвовал в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Кроме того, много путешествовал. Все это не мешало ему писать и публиковать стихи. По-видимому, именно богатая судьба автора сделала их столь непохожими на то, что обычно понимается под словами «петербургская поэзия». Но дело не только во внешних обстоятельствах.
Сборник «В режиме реального времени» снабжен подзаголовком «Стихотворения 2020–2022 годов». В соответствии с годовыми периодами он разбит на три раздела. Под большинством стихотворений стоят даты (благо социальные сети, куда, согласно авторской оговорке, стихи преимущественно выкладывались, неожиданно возвращают искусство датировки). За небольшими исключениями, стихи расположены в прямом хронологическом порядке, и такой подход вроде бы отменяет разговор о композиционном выстраивании. Однако каждый раздел, каждый год имеет отчетливое настроение и развивает собственные темы на фоне устойчивых мотивов.
Первый раздел «Человек из группы риска» открывается, казалось бы, незамысловатой лирической декларацией: «Я — человек из группы риска, / простой человек из короткого списка, / мое сердце восходит по утрам, / и голова моя — храм». В дальнейшем, впрочем, становится ясно, что тому, кто выживает в культуре и истории, наособицу остаться не удастся: «и дни-собаки бегут за ним, / хватая за штанины, / <…> / и на всякую дрянь, накрывшую мир, / он делает ход водой».
То, что это не обыденная лирика прямого высказывания, становится еще яснее из второго раздела «Под наблюдением», вобравшего в себя стихи 2021 года — более пространные и менее урегулированные. В них больше допущений и вольностей — и даже витальной радости: «лучше смотреть на снег, / такой ослепительный снег — / что нет ничего, кроме света».
«Островитянин», третий раздел, как видно и по заглавию, откатывается к мотиву изоляции, вызванной не столько добровольным уединением, сколько непрестанно происходящими переменами, течением времени, водоворотами событий, порогами смерти: «протянутые к солнцу ветки / отмирают первыми / во время засухи». Происходящее принимается с печалью и мужеством, преображаясь нехитрой метафизикой: «С этими и с теми / разбазарил свое время, / не осталось его у меня — / ни мгновенья, ни века, ни дня, / и теперь я никто, пустой звук — / ни головы, ни ног, ни рук — // лечу без всякого груза времен / туда, где времени целый вагон».
В стихах Григорьева есть личное и общее — и напряжение между ними; радость не просто сменяется печалью: та и другая созвучны друг другу, они не оглушают и не гнетут — а светят легко и продолжительно. Едва ли не главнее всего в его стихах — свобода, которая обеспечена ощущением некоего всеобъемлющего закона: перед ним любые земные установления кажутся шуточными или несерьезными. Этот закон не всегда утешает, не обещает, что будут непременные радость и сопричастность — напротив, от сквозной свободы бывает и холодно, и одиноко: «Дети на стекло автобуса надышали / и тебя пальцем нарисовали, / сквозь твою улыбку проступают пейзажи / улицы и люди даже, // хотя людей на улице не видно, / да и детей в автобусе нет: / он идет пустой в сумерках, / а ты ждешь рассвет».
Однако этот закон намекает на торжество жизни, перед которым бессильны любые угрозы смерти, и, в сущности, все стихи Григорьева — об ускользании от гибели: «Малыш рисует на асфальте дом кусочком кирпича, / не думая о смерти». Эта свобода определяет ту доминанту и тот взгляд, которые и придают скромным и непритязательным стихам Григорьева обаяние скромной правды. И потому-то они мало напоминают традиционную петербургскую лирику. Свободное — значит и отдельное, тихое.
Хорошо иметь уголок, чтобы, никому не мешая, заниматься частным делом. Вопрос в том, насколько производимое там востребовано за его пределами.
В стихотворении о поэтах Григорьев говорит: «Поэты пишут о любви, травмах и траблах, поэты пишут о войне, точнее о том, как ее представляют» — и далее: «Но тот, кто летает выше, / ничего не пишет, / только видит и слышит, / только любит и дышит…». Стремясь к подобной степени свободы, умея любить и дышать, Григорьев сам, однако, продолжает писать. И пишет многовато.
Поэтическая личность Григорьева отчетлива и привлекательна, но все стихи в книжке равноценны.
Есть у Григорьева прямолинейные аллегории — и это явно не то, с чем захочется жить:
На линии судьбы — столбы,
между ними провода,
на одних написано — я здесь был,
на других — я приду сюда,
на одних сидят чайки,
на других — вороны,
а еще на одном
табличка качается —
остановка первого вагона.
Но иногда находится и нечто такое, что запоминается прочно:
В нашем саду
яблоня догоняет сливу,
хвастаясь перед ней своим нарядом:
— У тебя просто белый, а у меня — розоватый!
— Но если приглядеться, — отвечает слива, —
снизу в белом прячется зелень травы,
а сверху — синева неба…
Разноцветным тюльпанам
нет никакого дела
до этого разговора.
Такие яркие вспышки встречаются среди общих мест, сюрреалистической нарративной фантастики и стихов несколько архаичных (если не вторичных — словно написанных еще в прошлом веке). Когда события происходят и фиксируются в режиме реального времени, конечно, все они как бы становятся значимыми одинаково. Но для поэзии важны не звездные скопления, а лишь звезды первой величины.
Михаил Рантович
|
