ОБЩЕСТВО

Об авторе | Константин Григорьевич Фрумкин — журналист, философ, культуролог. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Когда общество требует эмоций» (№ 12, 2023).

Константин Фрумкин

Приватность как имитация убежища

То огромное впечатление, которое производит на всех бурное развитие информационных технологий, породило идею смерти приватности. Не может быть частной жизни в условиях, когда информация о вашей жизни так легко добывается и распространяется. При всем том как политические и правовые принципы идеи приватности, прайвеси, неприкосновенности частной жизни не только не умерли, но занимают самое почетное место в законодательствах и международных документах, и развитие информационных технологий делает эти политико-правовые нормы не мертвыми, но проблемными и актуальными. «Убить» приватность очень трудно просто потому, что эта идея в некотором смысле опирается на свойства человеческой природы.

Приватность как абсолютное убежище

Прежде всего идея приватности содержит подсознательный или, точнее, фантазматический слой, а именно мечту об абсолютно безопасном, контролируемом и защищенном от внешних влияний пространстве, в котором индивид бы чувствовал себя и в полной безопасности, и полным хозяином, и сокрытым от посторонних глаз — пространстве, которое было бы его домом, убежищем в некоем абсолютизированном смысле. Этот момент идеализации несомненно обнаруживается в любых абстрактных размышлениях о неприкосновенности жилища, прекрасным символом чего стал афоризм английского юриста XVII века Эдуарда Кока «Мой дом — моя крепость» — проецирование подобного подхода на детское сознание порождает мем «я в домике». Вообще, старейшей формой права на приватность была именно концепция неприкосновенности жилища, в чем можно увидеть идеализацию феодального или даже более древнего представления о суверенитете человека над принадлежащим ему земельным участком, за чем можно увидеть и метафизическое представление о месте человека в космосе, понимаемом именно пространственно — как место.

У всех этих фантазмов есть источники, которые относятся не столько к социальной практике, сколько к онтологическим характеристикам человеческого существования.

Первым таким источником можно назвать человеческое сознание. Если предположить, что сознание человека является некой вещью среди других вещей Вселенной, то это вещь уникальная, поскольку обладает свойством, которого нет ни у одной другой вещи в мире, — это свойство называется «эксклюзивность доступа». Сознание каждого конкретного человека может непосредственно воспринять только сам этот человек — или, говоря точнее, сознание может быть воспринято только им самим; ни одно другое сознание, ни один другой наблюдатель, ни один другой человек не может никак воспринять чужое сознание, всякое индивидуальное сознание абсолютно невидимо для постороннего наблюдателя, что является источником, с одной стороны, для тяготеющих к солипсизму теорий, согласно которым сознание вообще только одно-единст­венное во Вселенной, и, с другой стороны, для материалистических сомнений в существовании сознания как такового.

Именно поэтому сознание во многом обладает свойствами фантазматиче­ского абсолютного убежища: оно полностью невидимо для других, в некотором смысле всякий человек уже «спрятался» от остальных людей внутри собственного сознания, и, хотя эта изоляция нарушается общением, ее можно усилить, «уйдя в себя»: задача философии стоиков — Эпиктета, Сенеки, Марка Аврелия — как раз и заключалась в том, чтобы выстроить систему самоконтроля, позволяющую превратить человеческое сознание в универсальное убежище от внешних бедствий. В некоторых своих аспектах сознание человека воплощает идею абсолютной приватности, это предельный эталон «частной жизни», и социально-практикуемая приватность до известной степени ориентируется на такой эталон.

Второй источник интересующего нас фантазма относится к структурированию пространства, в котором живет человек. Условия существования человека можно представить как систему концентрических кругов, в центре которой находится сам человек или даже его сознание, «душа», а чем дальше от этого центра, тем менее безопасным, комфортным и контролируемым оказывается пространство. Само человеческое тело можно истолковать как совокупность частиц материи, которые специально структурированы и выстроены для обеспечения человеческой жизни. Комфортнее и безопаснее всего это человеческое тело чувствует себя в собственном жилище, специально приспособленном для защиты от непогоды и посторонних глаз, специально оборудованном и обставленном так, чтобы в нем можно было удобно питаться и отдыхать, с большой вероятностью вещи здесь подобраны под вкусы и потребности живущих. Это жилище — пропустим несколько промежуточных кругов — находится в твоей стране, в которой доминирует понятный тебе язык, которая защищает своей армией и полицией твою безопасность и внутри которой есть много другой нужной для твоей жизни инфраструктуры. Пропустим еще несколько промежуточных этапов: твоя страна находится на планете, где существуют условия для жизни, есть атмосфера, озоновый слой, достаточно воды, нужная удаленность от Солнца и так далее. За пределами планеты — космос, совсем не предназначенный для жизни, хотя некоторые астрономы утверждают, что Солнечной системе повезло находиться в таком рукаве Галактики, где гораздо меньше вероятности разных астрономических катастроф вроде столкновения с другой звездой. Итак, есть иерархически выстроенная система сужающихся пространств: чем ближе к тебе — тем пространство подготовленнее для комфортного и безопасного существования, и, если экстраполировать эту тенденцию, мы опять получаем идею приватного убежища, наиболее интимно близкого, предельно контролируемого и закрытого от постороннего вмешательства пространства.

И поскольку идея такого убежища есть закономерно возникающий фантазм, мечта, постольку она обязательно будет фигурировать в политических и правовых проектах — не потому, что эта интенция реализуема, не потому, что ее легко логически согласовать с идеями общественного блага (идею всеобщего контроля согласовать проще), а потому, что это фундаментальная человеческая потребность, которую никто, занимающийся человеческим благом, не может игнорировать. Таким образом, потребность в приватности имеет, кроме прочего, подпитку и из иррациональных источников.

Приватность на фоне Большого Брата

Этот иррационализм приводит к тому, что пресловутая приватность, та самая частная жизнь, неприкосновенность которой гарантируется статьей 23 Конституции Российской Федерации и многими иными документами в зарубежных странах, приобретает черты отчасти туманные, отчасти — если вдумываться в логику самого понятия — совершенно фантастические. В юридической литературе, посвященной неприкосновенности частной жизни, часто можно встретить утверждение, что сама категория «частная жизнь» отличается некоторой не­определенностью, однако в этом понятии есть важный момент — речь идет о праве быть оставленным в покое¹. Частная жизнь предстает как око тайфуна — пространство абсолютного покоя, свободного от интенсивных событий и треволнений коллективной жизни.

Американский юрист и автор классических трудов по защите прайвеси Алан Вестин писал, что существует четыре основных составляющих приватности: уединение, то есть избавленность от наблюдения, интимность, то есть ограничение общения, сдержанность, то есть наличие психологического барьера с окружающими, и, наконец, анонимность в публичном пространстве². Все эти четыре формы ведут в конечном итоге к одному. Взятое в пределе стремление к приватности означает полное исчезновение человека из публичного пространства, прерывание общения, его сокрытие в некоем абсолютном убежище — едва ли не в бункере и, в результате, метафизическое одиночество.

Таким образом, право на приватность должно быть уважаемым обществом правом на уход из общества. Действие это по определению невозможное. Человек живет в обществе и не может быть свободным от него; множество мыслителей, начиная с Аристотеля, на разные лады подчеркивают, что человек есть существо общественное, коллективное, «стадное». Но если радикальное уединение невозможно, если порвать путы коллективности нельзя, то приватность, а значит, и уединение, является признаваемым всем благом, соответственно, в теории речь идет об определенной идеализации, а на практике — об игре и имитации, когда индивидуум и его окружающие вместе разыгрывают квест «уход из общества», имитируя исчезновение индивида за стенами бункера, именуемого «частная жизнь».

Это таящееся в понятии «приватность» зерно иррациональности может служить объяснению, почему потребность в ней вступает в противоречие с логикой существования технических, административных, правовых, экономических систем, которые и могут нарушать границы приватности (как бы они ни были установлены), и нуждаются в таком нарушении — во имя самых разнообразных, но неизменно благих целей. Как верно пишет российский юрист и правозащитник Маргарита Петросян, стремлению человека к достижению приватности противостоит социальный контроль — неотъемлемый элемент социальной жизни, а основной механизм социального контроля — это наблюдение: родители наблюдают за детьми, полицейские ведут наблюдение на улицах и в общественных местах, государственные органы наблюдают за тем, как граждане выполняют различные правовые обязанности и запреты³. Важнейший связанный с приватностью международный документ — Конвенция о защите персональных данных 1981 года — запрещает использование персональных данных вне тех целей, для которых они собирались, но это фактически означает, что государство имеет право собирать и использовать персональную информацию для поставленных им целей, а незаконное использование этих данных и та «частная жизнь», которая защищается от подобного незаконного использования, помещается Конвенцией в неопределенные границы «прочего»; частная жизнь — это все, что еще не стало объектом законной деятельности государства, а незаконное использование данных — использование вне тех целей, которые объявлены государством, но сколь широко может расширяться спектр объявляемых целей?

Часто приводимый в защиту приватности аргумент, что собранной о гражданине информацией власть может злоупотребить, обладает множеством недостатков. Во-первых, он относится не к самой теме приватности, а к теме недостатков политической системы, а значит, вроде бы не относится к демократическим государствам. Во-вторых, мы знаем, что тоталитарные режимы могут доставить своему населению и так весьма впечатляющие неприятности, на фоне которых усиление государства с помощью информационных технологий будет только «оттенком серого». В-третьих, предусматриваемая этим аргументом постановка вопроса бесперспективна: ведь речь идет о том, чтобы авторитарные и тоталитарные политические режимы не пользовались теми техническими возможностями, которые им предоставляются, и чтобы вообще государства добровольно ограничивали свою эффективность. Надежды на последнее — слабые, хотя интересна сама постановка вопроса об уменьшении эффективности государства (именно эффективности, а не объема полномочий или сферы регулирования) как положительном факторе социального развития.

Противоречие между признаваемой благом приватностью и ставшим рутиной тотальным, «оруэлловским» контролем приводит к тому, что защита приватности в современном обществе приобретает черты игры и имитации. Особенно это касается защиты персональных данных; тут важнейшим фактором можно считать то, что они уже собраны в те или другие публичные реестры и технически доступ к ним может быть обеспечен; поэтому защита персональных данных со стороны общества имеет форму имитации незнания этих данных, которые общество, взятое в целом, уже знает, уже собрало, но отказывается в каких-то случаях знать и использовать.

Приватность и достоинство

Тема имитации имеет огромное значение еще и потому, что проблема приватности неотделима от темы человеческого достоинства. Как подчеркивает российский юрист А.Г. Репьев, основанием «свобод и законных интересов человека служит признание и уважение обществом и государством достоинства личности. Это — аксиома юридической науки»⁴. Здесь юридическая наука выражает общую тенденцию культуры модерна — как писал А.Г. Апресян, «основополагающей и центральной тенденцией философии Нового времени и, в частности, моральной философии было возвеличивание достоинства человека и обоснование его суверенности как родового и в конечном счете ответственного лишь перед самим собой существа»⁵.

Проблема, однако, заключается в том, что исторически и фактически человеческое достоинство обладает количественной мерой, оно может быть больше или меньше — равно как и держать себя можно с большим или меньшим достоинством, достоинство близко по значению понятиям «стоимость» и «цена», которые различаются величиной, достоинству может быть нанесен ущерб, в достоинство можно возводить — и достоинства можно лишать; язык подчеркивает неразделимость понятий «честь» и «достоинство», статья 23 российской Конституции помещает рядом с понятием «частная жизнь» понятия «чести» и «доброго имени», но честь напрямую зависит от мнений окружающих. В теории достоинство личности есть основание равенства, однако равенство является недостижимым идеалом, а исторически разные уровни иерархии обладают разным достоинством. А.Г. Репьев признает: «Генезис представлений людей о достоинстве неразрывно связан с закреплением за наиболее достойными членами общества преимуществ социального и властного характера»⁶.

Достоинство, как оно трактуется политической философией Нового времени, человеческое достоинство как врожденное естественное право и основа равных прав не может функционировать в обществе без применения определенных процедур «округления» и идеализации, чтобы в порядке социально значимой игры реконструировать равное у всех достоинство. Известна максима: легко любить человечество, но трудно любить конкретного человека. Те рассуждения об абстрактном человеческом достоинстве, достоинстве человека как родового существа, что имеются в философии, этике и праве, могут быть применены к конкретному индивиду только при определенной степени идеализации этого индивида.

К числу таких идеализирующих человеческое достоинство процедур несомненно относится и работа с информацией.

Информация о человеческих грехах, о неблаговидных поступках и даже просто о подробностях быта, о том, что называется «грязным бельем», несомненно наносит ущерб человеческому достоинству — во всяком случае, в глазах окружающих, но ведь человеческое достоинство не может функционировать, если окружающие не относятся к тебе как к «достойному человеку». С точки зрения работы с информацией идеализация индивида (и его достоинства) означает, что те сведения, которые могут порочить человека, способны вызвать чье-то осуждение или просто негативное отношение, должны быть либо сокрыты, покрыты завесой тайны, либо — если эта информация уже получила распространение — не должны быть использованы, обязаны игнорироваться, в их отношении требуется создать имитацию незнания. Трагедия Анны Карениной в романе Толстого заключалась не в том, что она изменила мужу, но именно в том, что она затруднила обществу задачу имитации незнания о ее измене — в связи с чем в тексте романа приводятся строки Пушкина: «свет не карает за­блуждений, но тайны требует для них».

В Евангелиях дана заповедь: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» — заповедь эта, видимо, предполагает естественность эгоцентризма, когда позитивное отношение к себе безусловно, и те грехи, которые ты сам за собой знаешь, не отменяют этого позитивного отношения к самому себе — в чем и содержится серьезное различие между отношением к себе и к ближним. Ближнего ты судишь по его поступкам, по тому, хороший он человек или плохой, и, если мы хотим возлюбить ближнего, как самого себя, мы должны игнорировать его грехи и предосудительные поступки, то есть имитировать незнание о них. Таким образом, формулировка Чехова: «Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой», — приобретает фундаментальное значение: незамечание, игнорирование, имитация незнания есть важнейшее условие того, чтобы индивид мог обладать достоинством.

Имитация анонимности

Очень интересный факт заключается в том, что важной составляющей механизмов защиты неприкосновенности частной жизни является идея анонимности, защиты индивида от идентификации (например, через засекречивание его персональных данных). Как отражение фундаментальных подсознательных потребностей требование анонимности может быть истолковано двояко. С одной стороны, здесь мы можем видеть мечту о «шапке-невидимке», о невидимости как важном условии безопасности и неуязвимости. С другой стороны, мы можем видеть тут и момент стыда за собственную идентичность. Откуда способен взяться такой стыд? Факт заключается в том, что присутствие человека в публичном пространстве, если оно сопровождается достаточно широким информированием других людей о нем самом и его действиях, может быть источником множества опасностей, и эти опасности совсем не обязательно связаны с карательными действиями государства. Сама идентичность — например, национальная, расовая, половая принадлежность, возраст, провинциальное или, наоборот, столичное происхождение, чрезмерное богатство или чрезмерная бедность способны стать поводом для дискриминации, не всегда открытой, иногда утонченно замаскированной. В США, глубже большинства других стран проработавших проблематику расизма, встает вопрос об исключении параметра расовой принадлежности из анкетных данных — это тоже шаг в сторону анонимности. Но еще интереснее, что требование анонимности гармонирует со стремлением избежать ответственности за свои поступки. И речь идет отнюдь не только об уголовно наказуемых преступлениях — мы живем в сложном обществе, где наши самые разные вполне законные поступки могут быть подвержены осуждению, преследованию, наказанию — и отнюдь не со стороны государства, а со стороны других частных лиц. Художественная литература полна подобных сюжетов из исторического прошлого — вспомним хотя бы истории, когда некоторая вольность в сексуальном поведении могла привести к настоящему общественному остракизму — это зафиксировано в «Анне Карениной», но далеко не только там. Вспомним советский образ «старушек у подъезда», обсуждающих и осуждающих всех живущих и проходящих. Приводить примеры можно и дальше, но главное, что все явления такого рода возведены в степень и достигли небывалого уровня интенсивности в условиях современного информационного общества, в котором неосторожно сказанное слово или слишком откровенная фотография способны в мгновение ока получить сколь угодно широкую известность — и затем вызвать сколь угодно масштабную отрицательную реакцию, когда осуждения и доступные частным лицам возможности наказания следуют не только за поступки, но и за высказывания. Явление, получившее название «культура отмены», становится предельным выражением этого — а именно рискованности нахождения в публичном пространстве. Желание спрятаться, стать невидимым — естественная реакция на подобные риски.

Вероятно, старейшим русским юридическим документом, связанным с защитой персональных данных, был Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, принятый в 1864 году и предусматривающий наказание за «разглашение с намерением оскорбить чью-либо честь сведений, сообщенных в тайне». Самое интересное в этой формулировке, что речь в ней идет не о ложных сведениях, и, соответственно, не о клевете, законодатели той эпохи признавали, что и не всякая правда должна быть предметом публичного контроля, и даже собственные предосудительные поступки человек имеет право по своему желанию сохранять в тайне.

Важнейшее отличие подходов второй половины XIX века от современных заключается в том, что в позапрошлом столетии сохранение тайны казалось технически простым делом, в то время как в условиях информационного общества и всеобщей прозрачности речь уже идет не о сохранении, а об имитации тайны, когда общество обязуется делать вид, будто оно не знает предосудительных секретов. Фактически эта формулировка Устава о наказаниях ставит вопрос о праве человека на управление маршрутизацией информации о себе. В идеале — который, кроме прочего, фиксируется вышеприведенной формулировкой Устава — человек должен иметь право направлять информацию о себе, своей идентичности и своих поступках только по определенным им каналам. Но это противоречит природе информации, чье распространение в системе плотных социальных связей приобретает вирусный характер, а при поддержке некоторых технических средств получает характер вещания на неопределенно широкую аудиторию. Вопрос о защите приватности оказывается невозможным без дилеммы: распространяется ли информация по контролируемым каналам или через систему вещания? Канал или вещание — в информационном обществе этот вопрос столь же неразрешим, как спор физиков о корпускулярной или волновой природе света.

Приватность как фактор развития и повод для злоупотреблений

Рациональная защита идеи приватности, опирающаяся на необходимость достижения коллективных благ и служения интересам народа или государства, как и защита многих других политических свобод, проще всего может осуществляться, если защищаемую ценность истолковывать как фактор, ускоряющий развитие — цивилизационное, техническое, экономическое⁷. Идея прайвеси, доведенная до предела, означает полное уединение. Само по себе это не хорошо и не плохо, поскольку до логической точки в социальной жизни не доводится ничто. Но некоторая мера одиночества, некоторая мера ограничения общения, закрытости от окружающего мера способна быть хорошей почвой для взращивания индивидуализма, автономии личности, для того, чтобы приобрести индивидуальность в полном смысле слова, то есть отличие от других, личностную специфику; слишком интенсивное общение, слишком сильная вовлеченность в коллективную жизнь приводят к унификации индивидов — и, как писал американский философ Эдвард Блоуштейн, человек, живущий на виду у других, сливается с массой, его мнения не отличаются от общепринятых, а его чувства утрачивают человеческую теплоту и становятся всеобщими⁸. Между тем общество нуждается в автономном индивиде как в ресурсе оригинальности. В индивиде общество должно находить нечто, чего еще нет в коллективном обороте, во всеобщих мнениях. С точки зрения гносеологии, любая тайна, любая неизвестность есть источник сюрпризов и неожиданностей, но неожиданность в свою очередь есть источник развития, а значит, таинственная личность, прикрытая завесой конфиденциальности, может быть ценным ресурсом развития. С точки зрения развития особо ценными предстают личности, предельно чуждые обществу, способные тем самым привносить в него максимальную новизну, в идеале — личности инопланетян, и замкнутая частная жизнь есть один из инструментов придания индивиду некоторой степени «инопланетности».

При всем том, поскольку требование приватности считается не столько коллективным благом, сколько индивидуальной потребностью, скрытой, но явственно ощущаемой стороной этого требования оказывается ожидание возможности злоупотребления правом на приватность и превращение его в неформальную привилегию — то самое дополнительное преимущество наиболее достойных людей. В требованиях защиты приватности явственно слышится желание среднего класса оставить за собой право на некоторые безвредные формы беззакония либо неприличия: употребление наркотиков, организацию оргий, уклонение от налогов, просмотр «пиратских» фильмов, покупку контрабандных товаров, использование «слитых» баз данных, обход обременительных бюрократических процедур, супружеские измены, сексуальные связи с несовершеннолетними или преподавателей со студентами и так далее и тому подобное.

И тут тема защиты приватности влечет за собой еще две важные темы. Первая — тема благотворности для общества существования небольшой, сравнительно серой зоны, где безнаказанно нарушаются законы и потому царит большая, чем обычно, свобода — тут тема допустимого беззакония пересекается с темой ускорения развития. Иногда такую зону — зону свободы — истолковывают как зону смелых экспериментов и, соответственно, источник творчества, чьи достижения потому будут усвоены и легитимизированы «белыми» зонами. Однако защищать такое смелое толкование трудно. Великие научно-техниче­ские новации иногда возникают в гаражах, но все-таки не в подпольных лабораториях. Искусство художников-авангардистов часто вызывало скандалы и неприятие, но редко уголовное преследование. Обогнавшие свое время гении часто оказывались непонятыми современниками, но, кажется, нет очевидной связи этого факта с темой приватности. Пожалуй, единственная область, где защита «серых» зон может иметь очевидные рациональные основания, — это сфера налогообложения; думается, экономика очень многих стран может потерпеть ущерб, если весь бизнес — и особенно малый бизнес — каким-то научно-техническим чудом будет принужден платить налоги в полном объеме — хотя и такая проблема не кажется фатальной, поскольку разумное правительство с учетом новых обстоятельств могло бы оптимизировать налоговую систему — а значит, мы опять возвращаемся к проблеме совершенства политической системы.

Вторая тема, которая вырастает из идеи допустимого беззакония — это вопрос «двойных стандартов», когда одна и та же практика считается допустимой или нет в зависимости от способности того или другого индивида и шире, представителей той или иной социальной группы, к самоконтролю. В законодательстве большинства стран этот подход применяется в отношении возрастных групп: есть некоторые действия — в частности, сексуальные связи, вступление в брак, употребление алкоголя, курение, — которые считаются нежелательными для несовершеннолетних, прежде всего потому, что они признаны лишенными возможности полноценно отвечать за то, к чему такие действия в состоянии привести; лица до определенного возраста неспособны на самоконтроль и осознание последствий, способность к чему, собственно, и считается важнейшим признаком взрослости — существующим, впрочем, как мы знаем, часто лишь юридически, но не фактически. Подобный эйджизм приводит к тому, что информационные технологии сегодня предоставляют в распоряжение родителей инструменты надзора за детьми, которые в отношении взрослых применяются лишь спецслужбами — слежка с помощью видеокамер, цензура в интернете, «жучки» в гаджетах и тому подобное — это считается легитимным, законным и никак не регулируется, что заставляет вспомнить судебные права главы семейства в римском праве.

А последнее обстоятельство и поднимает вопрос о том, что возможны и совершеннолетние люди разного уровня — для одних были бы благотворны «смерть приватности» и строгий псевдородительский надзор, а для других вполне допустимо — «мы же взрослые люди» — употребление наркотиков и все прочее. Каковы возможные критерии такого рода ранжирования по «инфантильности/взрослости» — уже иной вопрос; они могут быть сословными, и там, где крестья­не спиваются, аристократы духа лишь изящно выпивают; они могут зависеть от некоего социального рейтинга, или диагноз может выносить искусственный интеллект, которому для получения нужной информации как раз и будет нужна «смерть приватности», но в любом случае приватность оказывается определенной привилегией. Эта идея нигде не озвучивается, но она находится в «подполье» и в «подсознании» споров о прайвеси.

Главный враг приватности

В завершение скажем о еще одном самом важном обстоятельстве. Неприкосновенности частной жизни противостоит не только идущий сверху и извне публичный контроль, но и идущее изнутри желание саморекламы. Это противоречие привело к рождению понятия «парадокс приватности»: хотя люди на словах выражают обеспокоенность проблемой конфиденциальности персональных данных, на практике этой конфиденциальностью пренебрегают.

Если бы вопрос о прайвеси сводился лишь к противостоянию желающих «скрыться» от всевидящего ока Большого Брата частных лиц и желающего все о них знать государства, он был бы гораздо проще. Проблема, однако, состоит в том, что люди слишком часто хотят сделать свою частную жизнь предметом всеобщего достояния; с незапамятных времен свадьбы превращались во всеобщее празднество — степень их всеобщности зависела исключительно от возможностей решивших пожениться; в недавнем прошлом о свадьбах и рождении детей делались объявления в газетах; жизнь монархов, высшего света, а затем кинозвезд и известных певцов всегда была публичной — и другие слои общества подражали этому по мере возможности. Что происходит сегодня в условиях господства интернета и социальных медиа, не стоит и говорить; множество людей выставляет различные эпизоды и аспекты своей жизни на всеобщее обозрение — тем самым де-факто принимая риски публичности (иногда, если судить, по возникающим инцидентам, попросту недооценивая эти риски).

Социальные сети противоречат идее приватности, но не как внешняя сила, а как техническая возможность, которой люди очень часто пользуются именно для разрушения собственной приватности.

Приватность умирает не тогда, когда за нами следит Большой Брат, а когда мы сами перестаем хотеть ее сохранить.

1 Сербин Д.С. Конституционно гарантированное право на приватность. — М.: Принт Про, 2016. — С. 8.

2 Права человека и неприкосновенность частной жизни: Сборник материалов. — М.: Благотворительный фонд «Точка опоры», 2003. — С. 3.

3 Петросян М.Е. Право на неприкосновенность частной жизни // Правозащитник, 1995, № 1 (3). — С. 50.

4 Репьев А.Г. Человеческое достоинство и правовое преимущество: диалектика взаимосвязи категорий // Государство и право, 2017, № 6. — С. 109.

5 Апресян А.Г. Европа: Новое время // История этических учений. — М.: Гардарики, 2003. — С. 552.

6  Репьев А.Г. Указ. соч. — С. 112.

7 Фрумкин К.Г. Когда свобода подчинена развитию // Топос, 2017, 24 апреля. URL: https://www.topos.ru/article/ontologicheskie-progulki/kogda-svoboda-podchinena-razvitiyu.

8 Bloustein E.I. Privacy as an aspect of human dignity. An Answer to Dean Prosser // Philosophical Dimensions for Privacy: An Anthology / ed. by F.D. Schoeman. — Cambridge: Cambridge University Press, 2007. — P. 188.