|
НЕПРОШЕДШЕЕ
Об авторе | Геннадий Евграфов — член Комитета московских литераторов. Публиковался в Советском Союзе, России, Франции, Германии и Австрии. Автор эссе о поэтах и писателях Серебряного века — Аделаиде Герцык, Надежде Тэффи, Александре Блоке, Иване Бунине, Василии Розанове и др. Лауреат премии журнала «Огонек» за 1989 год. В 1986–1989 годах — один из организаторов и редакторов редакционно-издательской экспериментальной группы «Весть», возглавляемой Вениамином Кавериным. Составитель, редактор, автор предисловий и комментариев к книгам Зинаиды Гиппиус, Василия Розанова, Андрея Белого, Евгения Шварца, Григория Бакланова, Давида Самойлова, Юрия Левитанского, Венедикта Ерофеева, к собранию сочинений Сергея Есенина и др., выходившим в издательствах «Аграф», «Вагриус», «Время», «Прозаик», «Текст», «Терра» и др. Предыдущая публикация в «Знамени» — «“Перебирая наши даты…”. Из неизданной книги» (№ 2, 2024).
Геннадий Евграфов
С кем вы, «Серапионовы братья»?
Ты не должен думать, что уединение этой дикой пустыни для меня никем не прерывается. Каждый день меня посещают замечательнейшие люди из всевозможных отраслей наук и искусства. Вчера у меня был Ариосто, а после него Данте и Петрарка… Иногда поднимаюсь я на вершину той горы, с которой при хорошей погоде можно очень ясно видеть башни Александрии,
и тогда перед моими глазами проносятся замечательнейшие дела и события.
Многие уверяют, что это невозможно, и полагают, что так называемые события внешней жизни, которые я вижу, не более как плод моего воображения и фантазии, но я считаю такое мнение одним из самых греховных заблуждений: мы способны усваивать то, что происходит вокруг нас в пространстве и времени, только одним духом.
Эрнст Теодор Вильгельм Гофман. «Отшельник Серапион» (1819)
С первого же дня возникновения литературной группы «Серапионовы братья» — а возникла группа в начале 1921 года в Петрограде при основанном Горьким издательстве «Всемирная литература» — критики, обратившие на нее внимание, задавали в своих статьях и рецензиях один и тот же вопрос: с кем вы, «Серапионовы братья»? — с коммунистами или против коммунистов? — на который в своем манифесте ответил один из «братьев» Лев Лунц: «Мы с пустынником Серапионом».
«Братья», «гостишки» и «институт девиц» (Мойка, 59)
Группа молодых писателей громко заявила о себе сразу же после выхода в свет в апреле 1922 года сборника «Серапионовы братья. Альманах первый».
«Серапионы» выросли из Студии при издательстве «Всемирная литература» в 1919 году. Они были молоды, дерзки и талантливы и мечтали о литературной славе.
В самом издательстве собираться было негде — собирались в Доме искусств на Мойке, 59, в знаменитом ДИСКе, о котором оставит свои воспоминания Владислав Ходасевич1.
Издательство преследовало вполне утилитарную, но благородную цель: подготовить переводчиков для «Всемирной литературы». Студией руководил Чуковский, к нему, как на огонек, слетались молодые талантливые прозаики, поэты и критики, некоторым из них вскоре было суждено сказать свое слово в литературе. Не пройдет и двух лет, как семинаристы разделятся на две группы — одна назовет себя «Цех поэтов», другая — «Серапионовы братья». Разделятся потому, что не сойдутся во взглядах на то, как писать и о чем.
На первое свое заседание «братья» соберутся 1 февраля 1921 года.
Среди них были не только прозаики (Михаил Зощенко, Константин Федин, Вениамин Каверин, Михаил Слонимский, Владимир Познер2), нои драматурги (один — Лев Лунц), поэты (два — Николай Тихонов и Елизавета Полонская) и критик (один — Илья Груздев, в будущем биограф Горького).
У каждого брата было свое прозвище, скажем, у Ильи Груздева — Брат-Настоятель, у Вениамина Каверина — Брат-Алхимик, у Льва Лунца — Брат-Скоморох. В братьях без прозвища ходили Михаил Зощенко и Константин Федин, в младших братьях — Владимир Познер. Друзья и единомышленники «братьев» — Анна Ахматова, Евгений Замятин, художник Юрий Анненков и другие — остались без прозвищ, «гостишками» именовали людей случайных или не слишком близких группе. При группе сразу же возник «институт серапионовских девиц» — Муся Алонкина, Лидия Харитон, Людмила Сазонова и другие. Некоторые из «девиц» впоследствии станут женами некоторых «братьев» — Ида Каплан-Ингель вышла замуж за Слонимского, Зоя Гацкевич — за Никитина.
Михаил Слонимский вспоминал: «Решили собраться вольно, без устава, и новых членов принимать, руководствуясь только интуицией. То же — и в отношении «гостишек». Все, что писали, читалось на собраниях. То, что нравилось, признавалось хорошим, что не нравилось — плохим. Пуще всего боялись потерять независимость, чтобы не оказалось вдруг «Общество Серапионовых братьев при Наркомпросе»3.
Вот чего больше всего боялись «Серапионы»: попасть в зависимость от государства, писать не так, как хочется, а как прикажут, в угоду моменту и политической ситуации. И следует сказать, что вплоть до распада группы избегать этого удавалось всем.
Автономность искусства, декларированная в «Ответе Серапионовых братьев Сергею Городецкому»4 (уж очень поэт и критик Городецкий был суров, назвав еще до выхода альманаха свою статью «Зелень под плесенью»5), была провозглашена и в другом выступлении группы — «Серапионовы братья о себе»6. Кончилось все статьей Льва Лунца «Почему мы Серапионовы братья»7, написанной как манифест и воспринятой как манифест и друзьями «братьев», и их недругами.
Почему мы Серапионовы братья (манифест Лунца)8
1
«Серапионовы Братья» — роман Гофмана. Значит, мы пишем под Гофмана, значит, мы — школа Гофмана.
Этот вывод делает всякий, услышавший о нас. И он же, прочитав наш сборник или отдельные рассказы братьев, недоумевает: «Что у них от Гофмана? Ведь, вообще, единой школы, единого направления нет у них. Каждый пишет по-своему».
Да, это так. Мы не школа, не направление, не студия подражания Гофману.
И поэтому-то мы назвались Серапионовыми Братьями. Лотар издевается над Отмаром: «Не постановить ли нам, о чем можно и о чем нельзя будет говорить? Не заставить ли каждого рассказать непременно три острых анекдота или определить неизменный салат из сардинок для ужина? Этим мы погрузимся в такое море филистерства, какое может процветать только в клубах. Неужели ты не понимаешь, что всякое определенное условие влечет за собою принуждение и скуку, в которых тонет удовольствие?..».
Мы назвались Серапионовыми Братьями, потому что не хотим принуждения и скуки, не хотим, чтобы все писали одинаково, хотя бы и в подражание Гофману.
У каждого из нас свое лицо и свои литературные вкусы, у каждого из нас можно найти следы самых различных литературных влияний. «У каждого свой барабан!» — сказал Никитин на первом нашем собрании.
Но ведь и Гофманские шесть братьев — не близнецы, не солдатская шеренга по росту. Сильвестр — тихий и скромный, молчаливый, а Винцент — бешеный, неудержимый, непостоянный, шипучий. Лотар — упрямый ворчун, брюзга, спорщик, и Киприан — задумчивый мистик. Отмар — злой насмешник, и, наконец, Теодор — хозяин, нежный отец и друг своих братьев, неслышно руководящий этим диким кружком, зажигающий и тушащий споры.
А споров так много. Шесть Серапионовых Братьев тоже не школа и не направление. Они нападают друг на друга, вечно несогласны друг с другом, и поэтому мы назвались Серапионовыми Братьями.
В феврале 1921 года, в период величайших регламентаций, регистрации и казарменного упорядочения, когда всем был дан один железный и скучный устав, мы решили собираться без уставов и председателей, без выборов и голосований. Вместе с Теодором, Отмаром и Киприаном мы верили, что «характер будущих собраний обрисуется сам собой, и дали обет быть верными до конца уставу пустынника Серапиона».
2
А устав этот, вот он.
Граф П* объявил себя пустынником Серапионом, тем самым, что жил при императоре Деции. Он ушел в лес, там выстроил себе хижину вдали от изумленного света. Но он не был одинок. Вчера его посетил Ариосто, сегодня он беседовал с Данте. Так прожил безумный поэт до глубокой старости, смеясь над умными людьми, которые пытались убедить его, что он граф П*. Он верил своим виденьям... Нет, не так говорю я: для него они были не виденьями, а истиной.
Мы верим в реальность своих вымышленных героев и вымышленных событий. Жил Гофман, человек, жил и Щелкунчик, кукла, жил своей особой, но также настоящей жизнью.
Это не ново. Какой самый захудалый, самый низколобый публицист не писал о живой литературе, о реальности произведений искусства?
Что ж! Мы не выступаем с новыми лозунгами, не публикуем манифестов и программ. Но для нас старая истина имеет великий практический смысл, непонятый или забытый, особенно у нас, в России.
Мы считаем, что русская литература наших дней удивительно чинна, чопорна, однообразна. Нам разрешается писать рассказы, романы и нудные драмы, — в старом ли, в новом ли стиле, — но непременно бытовые и непременно на современные темы. Авантюрный роман есть явление вредное; классическая и романтическая трагедия — архаизм или стилизация; бульварная повесть — безнравственна. Поэтому: Александр Дюма (отец) — макулатура; Гофман и Стивенсон — писатели для детей. А мы полагаем, что наш гениальный патрон, творец невероятного и неправдоподобного, равен Толстому и Бальзаку; что Стивенсон, автор разбойничьих романов, — великий писатель; и что Дюма — классик, подобно Достоевскому.
Это не значит, что мы признаем только Гофмана, только Стивенсона. Почти все наши братья как раз бытовики. Но они знают, что и другое возможно. Произведение может отражать эпоху, но может и не отражать, от этого оно хуже не станет. И вот Всев. Иванов, твердый бытовик, описывающий революционную, тяжелую и кровавую деревню, признает Каверина, автора бестолковых романтических новелл. А моя ультра-романтическая трагедия уживается с благородной, старинной лирикой Федина.
Потому что мы требуем одного: произведение должно быть органичным, реальным, жить своей особой жизнью.
Своей особой жизнью. Не быть копией с натуры, а жить наравне с природой. Мы говорим: Щелкунчик Гофмана ближе к Челкашу Горького, чем этот литературный босяк к босяку живому. Потому что и Щелкунчик и Челкаш выдуманы, созданы художником, только разные перья рисовали их.
3
И еще один великий практический смысл открывает нам устав пустынника Серапиона.
Мы собрались в дни революционного, в дни мощного политического напряжения. «Кто не с нами, тот против нас! — говорили нам справа и слева. — С кем же вы, Серапионовы Братья? С коммунистами или против коммунистов? За революцию или против революции?»
С кем же мы, Серапионовы Братья?
Мы с пустынником Серапионом.
Значит, ни с кем? Значит — болото? Значит — эстетствующая интеллигенция? Без идеологии, без убеждений, наша хата с краю?..
Нет.
У каждого из нас есть идеология, есть политические убеждения, каждый хату свою в свой цвет красит. Так в жизни. И так в рассказах, повестях, драмах. Мы же вместе, мы — братство — требуем одного: чтобы голос не был фальшив. Чтоб мы верили в реальность произведения, какого бы цвета оно ни было.
Слишком долго и мучительно правила русской литературой общественность. Пора сказать, что некоммунистический рассказ может быть бездарным, но может быть и гениальным. И нам все равно, с кем был Блок-п о э т, автор «Двенадцати», Бунин-п и с а т е л ь, автор «Господина из Сан-Франциско».
Это азбучные истины, но каждый день убеждает нас в том, что это надо говорить снова и снова. С кем же мы, Серапионовы Братья? Мы с пустынником Серапионом. Мы верим, что литературные химеры особая реальность, и мы не хотим утилитаризма. Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь. И как сама жизнь, оно без цели и без смысла: существует, потому что не может не существовать.
4
Братья!
К вам мое последнее слово.
Есть еще нечто, что объединяет нас, чего не докажешь и не объяснишь, — наша братская любовь.
Мы не сочлены одного клуба, не коллеги, не товарищи, а —
Б р а т ь я!
Каждый из нас дорог другому, как писатель и как человек. В великое время, в великом городе мы нашли друг друга, авантюристы, интеллигенты и просто люди, — как находят друг друга братья. Кровь моя говорила мне: «Вот твой брат!» И кровь твоя говорила тебе: «Вот твой брат!» И нет той силы в мире, которая разрушит единство крови, разорвет союз родных братьев.
И теперь, когда фанатики-политиканы и подслеповатые критики справа и слева разжигают в нас рознь, бьют в наши идеологические расхождения и кричат: «Разойдитесь по партиям!» — мы не ответим им. Потому что один брат может молиться Богу, а другой Дьяволу, но братьями они останутся. И никому в мире не разорвать единства крови родных братьев.
Мы не товарищи, а —
Братья!
К истории названия (окном на Невский)
Кто предложил называться «Серапионовыми братьями» по одноименному роману Э.Т.А. Гофмана, сейчас выяснить трудно — мемуаристы рассказывают об одном и том же факте по-разному, что вполне естественно.
Одно время на него претендовал Михаил Слонимский, но потом под давлением других «братьев» отказался от первенства.
Виктор Шкловский же говорил и писал, что сначала группу хотели назвать «Невский проспект» — название имело двойной смысл: так называемый «петербургский миф» (литературную перекличку с Гоголем, влияние которого можно было найти у таких разных художников, как Зощенко и Вс. Иванов), во-вторых, что подчеркивают другие исследователи творчества «Серапионов», как эмблема серапионовского быта воспринималась комната Слонимского, где долгое время собирались участники группы, — единственным своим окном она выходила на Невский проспект.
Но так или иначе, победило название, под которым «братья» и вошли в историю советской литературы.
Собирались «братья» не только по субботам, как принято считать, но и в другие дни, что важно отметить.
Не было приказов.
Все делалось по велению сердца.
«Азбучные истины» (искусство существует без цели и смысла)
В «Манифесте» болезненный, одаренный Лунц, которому оставалось жить всего несколько лет, страстно и убежденно объяснял всем заинтересованным лицам и читающей публике, почему они назвались «Серапионовыми братьями», почему они «не школа, не направление, не студия подражания Гофману», почему в феврале 1921-го, когда не только повеяло духом всевозможных регламентаций (в том числе касающихся непосредственно литературы и искусства), но и когда на более-менее свободную жизнь железной поступью наступала даже не канцелярия — казарма. И почему единственным уставом, который был им близок, был устав пустынника Серапиона. Устав, весьма далекий от современной литературной жизни.
В начинавшуюся эпоху только одной правильной — марксистско-ленинской — идеологии Лунц особо подчеркивал: они не с коммунистами и революцией, но не против коммунистов и революции.
В это время еще можно было не только говорить, но и писать, и печатать такого рода манифесты, не боясь подвергнуться жестким репрессиям. Но для провозглашения таких положений (нейтралитет, тем более в сфере литературы и искусства, не приветствовался) все равно нужна была определенная смелость.
После этого автор манифеста переходил к азбучным, на его взгляд, истинам, которые тем не менее необходимо было время от времени повторять, потому что каждый день убеждал в этом «Серапионов». Среди этих истин он выделял главные: искусство реально, как сама жизнь; оно существует без цели и без смысла. Как и дух, оно дышит где хочет, живет своей особой жизнью и развивается по своим законам. Оно самоценно и по природе своей не может быть несвободным.
Истины, которые не рифмовались с новой эпохой, выбивались из общего идейного ряда, для «Серапионов», пытавшихся уйти из-под власти догм, навязываемых РКП(б) в области литературы и искусства, были прописными. Но для Троцкого (полагавшего, что в литературе он разбирается не хуже, чем в военных делах) или Луначарского (в те годы еще занимавшего пост наркома просвещения) они таковыми не были. Завязалась дискуссия, в которой видные большевики, как учителя нерадивым ученикам, объяснили дерзким молодым писателям, что литературное дело неразрывно связано с революцией и что искусство беспартийное может далеко завести (завело — кого в эмиграцию — в 1920-е, кого в ГУЛАГ — в 1930-е). «Старшие» партийные товарищи выговорили свои «истины» «младшим», и этим в публичной сфере все и ограничилось, и дискуссия сошла на нет. В то же время были предприняты практические шаги: наиболее полезным с большевистской точки зрения в будущем «Серапионам» (Федину, Иванову, Никитину) предоставили возможность печататься без излишних препон.
«Здравствуй, брат!..» (на пути к читателю)
В 1965 году, когда о «Серапионовых братьях» знали только ученые-литературоведы и студенты-филологи, Вениамин Каверин, который очень много сделал для воскрешения литературного быта 1920-х годов, издал в «Советском писателе» книгу «Здравствуй, брат! Писать очень трудно…».
Фраза принадлежала Константину Федину, которыйв одном из писемкМаксиму Горькому, литературному наставнику «Серапионов», заметил: «Писать очень трудно», — и была с восторгом подхвачена не только адресатом: «“Писать очень трудно” — это превосходный и мудрый лозунг», — но и всеми «братьями».
Писать, действительно, было (и остается) трудно, а писать хорошо — еще труднее. Это понимали все «Серапионы», во всяком случае, в 1920-х годах, потому что, когда прошло какое-то время, некоторые из них о лозунге забыли — он перестал быть для них актуальным.
В 1920-х и печататься было нелегко в силу самых разных обстоятельств.
Изданию альманаха решил поспособствовать Горький еще весной 1921 года. Альманах так и должен был называться: «1921», были даже план, составленный «буревестником», и его предисловие. Горький знал, что в России не только «писать трудно», но и жить (предисловие начиналось весьма характерными строками: «Жить в России трудно»).
Справедливость этой мысли «Серапионы» с первых же шагов испытали на самих себе. Трудности на пути альманаха к читателю длились целый год, но несмотря ни на что были преодолены, и вместо издательства Гржебина9, где первоначально планировался его выход, он вышел из печати в издательстве «Алконост»10. Молодым писателям помог Виктор Шкловский, который был своим в этой литературной компании. Его усилиями в Петрограде в апреле 1922 года увидел свет сборник «Серапионовы братья. Альманах первый». Скромно оформленный и небольшой по объему (чуть меньше 4 п.л.), он был посвящен Мусе Алонкиной, секретарю литературной студии при Доме Искусств, где занимались «Серапионы».
Жить в России — трудно (предисловие Горького)11
На эту тему ныне столь много пишут и говорят, что, кажется, совершенно забыли неоспоримую истину: в России всегда было трудно жить.
Эту истину глубоко чувствовал А.С. Пушкин, ее знал Чаадаев, знали Лесков, Чехов и все крупные люди оригинальной страны, где — между прочим — в XX веке, в эпоху торжества разума и величайших завоеваний его был предан анафеме Лев Толстой.
Основным и любимым делом большинства русских людей являются жалобы на трудность жизни и несчастную свою судьбу. Некоторые граждане — количество их ничтожно — ставят себе в обязанность утешать жалобщиков, и одним из наиболее популярных утешений общепризнан афоризм:
«Чем ночь темней — тем звезды ярче».
Это совершенно правильно со всех точек зрения, и особенно неоспоримо для России: наши русские, наиболее яркие звезды разгорались в темные ночи, все наши лучшие люди воспитывались в эпохи тягчайшего мракобесия. Может быть, тяжелые и уродливые условия жизни вообще надо считать нормальными условиями развития крупной личности? Жмет людей со всех сторон — и множества бесполезно погибают, а единицы становятся крепче, значительнее…
Русская революция создала очень тяжелый быт — хотя правильнее будет сказать так: сопротивление воле истории со стороны врагов русской революции создало для ее нормального развития условия отвратительные. К этой — внешней — причине, уродливо осложняющей ход революции, необходимо добавить русские национально-психологические особенности — глупость и жестокость русского народа, а также его отвращение к труду и склонность к зоологическому анархизму.
Насколько тяжело жить на Руси в эпоху революции — об этом особенно страшно пишут и говорят люди, бежавшие за границу для того, чтоб издали заботиться о помощи русскому народу, бескорыстно любимому ими. Заботятся они об этом так же своеобразно, как охотники о медведе, шкура которого необходима им.
Понося революцию, они умело забывают, что во всяком деле есть свои жулики и что таков закон природы социальных отношений. Понятно, что для хулителей революции этот дефект памяти выгоден, а потому — обязателен, хотя не менее понятно, что в грандиозном деле революции жуликов особенно много, ибо при старом порядке они являлись огромным большинством. Доказано, что буржуазный строй есть сплошное жульничество, прикрытое слегка для отвода глаз идеями гуманизма, известно, что честные люди в этом строе являлись лишними людьми, Дон-Кихотами, ничтожным меньшинством. Разумеется, это не умаляет их исторического значения, ибо это они вызвали к жизни революцию, разработав ее моральное основание и указав на ее историческую необходимость. Роль единиц вообще огромна; в частности, русская революция с поразительной силою доказывает, что величайшие исторические события совершаются разумом и волей единиц, возглавляющих миллионы нолей.
Так вот, в тягчайших бытовых условиях русской революции сложился и вырос кружок юных литераторов — пред вами, читатель, их первые рассказы. Я ничего не буду говорить о рассказах, ибо я не критик. Но я литератор и поэтому не могу воздержаться от желания выразить мою искреннюю радость по поводу литературного явления, которое мне кажется значительным.
В тягчайших — повторяю — условиях русской действительности, в голоде и холоде, десяток юношей, ежедневно и ежечасно борясь за сохранение примитивных необходимостей, без которых нельзя жить, десяток юношей зорко всматриваются в трагическую игру событий и вот — дают отражение этой злой игры в рассказах и стихах. Находя эти рассказы достаточно правдивыми, грустно размышляя над их содержанием, порою восхищаясь их формой, а порою улыбаясь при виде изощренности и юного щегольства ею, я — в конце концов — с глубочайшей радостью чувствую и вижу: русская литература жива, живет и — развиваясь — совершенствуется.
Это — великая радость, и, если б мне удалось передать читателю хотя сотую часть ее, несколько строк предисловия достигли бы своей цели.
10. VII.21
Вскоре после выхода альманаха с этим предисловием (в октябре того же 1921 года) Горький покинул Советскую Россию.
Жизнь в Петрограде — постоянные расстрелы, обыски, досмотры и аресты среди интеллигенции, даже сочувствующей революции; откровенная вражда с Зиновьевым (с обыском — правда, в его отсутствие — пришли даже в дом Горького на Кронверкском, один из самых близких соратников вождя, хозяин Северной столицы Зиновьев, грозился арестовать даже близких к нему людей) — становилась все более и более невыносимой, и «буревестник» внял настойчивым «просьбам» Ленина и выехал за границу.
Жить в России действительно было трудно.
Не только молодым «Серапионам».
Но даже и «великому пролетарскому писателю» Максиму Горькому.
От Замятина до Шкловского (первые отклики)
Альманах был издан огромным по тем временам тиражом (4000 экз.), но так и остался единственнымсерапионовским сборником, изданным на родине.
Через некоторое время увидела свет книга «Серапионовы братья. Заграничный альманах» (Берлин, «Русское творчество», 1922), но она явилась лишь расширенным вариантом петроградского издания: к ней были добавлены статья Ильи Груздева «Лицо и маска», стихи Елизаветы Полонской и Николая Тихонова, а рассказ Николая Никитина «Дэзи» заменен его же рассказом «Пес». «Серапионы» хотели идти и дальше и выпустить второй и третий выпуски альманаха, но этот замысел не был осуществлен, как не состоялось и издание своего журнала «Двадцатые годы».
Выход первого альманаха заметили — на него с одобрением отозвался уже ходивший в мэтрах Евгений Замятин: «…Никому из нас, писателей старших, не случалось пройти через такую школу: мы все — самоучки. И в такой школе, конечно, всегда есть опасность: создать шеренгу и униформу. Но от этой опасности Серапионовы братья, кажется, уже ушли: у каждого из них — свое лицо и свой почерк. Общее, что все они взяли из студии12 — это искусство писать чернилами девяносто-градусной крепости, искусство вычеркивать все лишнее, что, быть может, труднее, чем — писать».
Свою рецензию Замятин закончил так: «Тени тех или иных крупных литературных фигур лежат пока на большей части Серапионовых братьев. Но разыскивать метрики — не стоит. О Ленине писали, что он родом из саратовских дворян: разве это меняет дело? Достаточно того, что они — по-разному — талантливы, молоды, много работают. Иные из них дадут, вероятно, материал для истории русской литературы, иные, может быть, только для истории русской революции...»13.
Конечно же, одобрительно отозвался об альманахе и Горький в письме к Слонимскому от 19 августа 1922 года14. С другой стороны, Владимир Фриче и Валериан Полянский, марксистские критики-ортодоксы, критиковали «братьев» за аполитичность и неприкрытую враждебность революции, одновременно имея в виду и декларации «Серапионов».
Обратил внимание на альманах и поэт Михаил Кузмин, которого современники иначе как «королем эстетов» не величали и которого «политика» не интересовала, но интересовала именно эстетика. Он выразился жестко и нелицеприятно, увидев в опубликованных произведениях сплошной быт, и отказал авторам в какой-либо новизне: «Здесь очень шумят и явочным порядком все наполняют т.н. “Серапионовы братья”. Гофмана, конечно, тут и в помине нет. Эти молодые и по большей части талантливые люди, вскормленные Замятиным и Шкловским… образовали литературный трест, может быть, и характерный как явление бытовое. Но глубочайшее заблуждение думать, что их произведения отражают сколь-нибудь современность.
Я думаю, что рассказы “Серапионовых братьев”, написанные в 1920 г., в 1922-м уже устарели»15.
Естественно, не мог не написать о «Серапионах» и Виктор Шкловский — в журнале «Книжный угол» (1921, № 7) он первый поведал о них «городу и миру» в короткой библиографической (в соответствии с характером издания) заметке, ставшей, по определению Елизаветы Полонской, «метрическим свидетельством» группы. Шкловский подчеркнул непохожесть «братьев» друг на друга, обозначил традиции, которых они придерживаются (с одной стороны, «они идут… от “старшей” линии: от Лескова через Ремизова и от Андрея Белого через Евгения Замятина», таким образом, мы встречаем у них «сказ», с первой линией «переплетается другая струя» — авантюрный роман, пришедший в Россию с Запада, третью линию автор заметки увидел в «оживающем русском стернианстве»), и отметил, может быть, самое главное, что собрало воедино «Серапионовых братьев», — «невозможность печататься» при такой «культуре письма».
Через год один из «Серапионов», Михаил Зощенко, которому в 1920–1930-е годы придется пережить пик славы, а в середине 1940-х, после опубликования рассказа «Приключения обезьяны» («Звезда», № 5–6, 1946)16 — исключение из Союза писателей, что по существу означало лишение средств к существованию и полное забвение, откликнется пародией на заметку Шкловского, в которой удачно спародирует не только отдельные стилевые особенности языка автора, но и его манеру думать, а значит — и писать. Кроме того, пародия была больше чем пародией, — она свидетельствовала, что особой дистанции между «учителями» и «учениками» не было. Как не было и обиды Шкловского на талантливого пародиста.
Пародия Зощенко («Да, кстати о балете»)
О «Серапионовых братьях»17
Виктор Шкловский
Вязка у них одна — «Серапионовы братья». Литературных традиций несколько. Предупреждаю заранее: я в этом не виноват.
Я не виноват, что Стерн родился в 1713 году, когда Филдингу было семь лет…
Так вот, я возвращаюсь к теме. Это первый альманах — «Серапионовы братья». Будет ли другой, я не знаю.
Беллетристы привыкли не печататься годами. У верблюдов это поставлено лучше (см. Энцикл. слов.).
В Персии верблюд может не пить неделю. Даже больше. И не умирает.
Журналисты люди наивные — больше года не выдерживают.
Кстати, у Лескова есть рассказ: человек, томимый жаждой, вспарывает брюхо верблюду перочинным ножом, находит там какую-то слизь и выпивает ее.
Я верблюдов люблю. Я знаю, как они сделаны.
Теперь о Всеволоде Иванове и Зощенко. Да, кстати о балете.
Балет нельзя снять кинематографом. Движения неделимы. В балете движения настолько быстры и неожиданны, что съемщиков просто тошнит, а аппарат пропускает ряд движений.
В обычной же драме пропущенные жесты мы дополняем сами, как нечто привычное.
Итак, движение быстрее 1/7 секунды неделимо.
Это грустно.
Впрочем, мне все равно. Я человек талантливый.
Снова возвращаюсь к теме.
В рассказе Федина «Песьи души» у собаки — душа. У другой собаки (сука) тот же случай. Прием этот называется нанизываньем (см. работу Ал. Векслер).
Потебня этого не знал. А Стерн этим приемом пользовался. Например: «Сантиментальное путешествие Йорика»…
Прошло четырнадцать лет…
Впрочем, эту статью я могу закончить как угодно. Могу бантиком завязать, могу еще сказать о комете или о Розанове. Я человек негордый.
Но не буду — не хочу. Пусть Дом литераторов обижается.
А сегодня утром я шел по Невскому и видел: трамвай задавил старушку. Все смеялись.
А я нет. Не смеялся. Я снял шапку (она у меня белая с ушками) и долго стоял так.
Лоб у меня хорошо развернут.
Эпиграмма Тынянова («Пиша в неделю семь романов…»)
После выхода альманаха пользовавшийся авторитетом в среде «Серапионов» и близкий к ним Юрий Тынянов поддержал молодых, талантливых и многообещающих писателей. Он увидел в опубликованных произведениях «живые ростки», что было для него новым в текущей литературе: «Альманах, выпущенный “Серапионовыми братьями”,— первый шаг, еще нетвердый, молодого общества. Здесь есть не совсем сделанные рассказы (причем сделанные не всегда лучше несделанных); есть обрывающиеся пути, но есть уже и живые ростки. “Серапионцы” не спаяны, но это, может быть, нужно. Перед одними стоит задача литературного преображения нового быта (хотя бы и старыми средствами), у других больше сказываются поиски новой формы»18.
Через год, когда «Серапионы» праздновали первую годовщину своего рождения, блестящий ученый Тынянов, один из теоретиков ОПОЯЗа, который через несколько лет станет известным всей стране своим первым романом «Кюхля», откликнется эпиграммой, которую назовет «На годовщину “Ордена Серапионов”»:
Пиша в неделю семь романов
Про азиатов и …,
Меж ними Всеволод Иванов
Чистейший Гофман Амадей.
По мнению «Серапионов», эпиграмма мудрого Юрия Николаевича была весомей всех критических откликов на их творчество.
Стихи Шварца («Серапионовы братья/Непорочного зачатья…»)
Евгений Шварц напишет «Стихи о Серапионовых братьях, сочиненные в 1924 году».
По просьбе Чуковского он запишет в «Чуккокалу»15 марта 1928 года:
Серапионовы братья —
Непорочного зачатья.
Родил их «Дом искусств»
От эстетических чувств.
Михаил Слонимский:
Рост исполинский, —
Одна нога в Госиздате
И не знает с какой стати,
А другой в «Ленинграде»
И не знает чего ради.
Голова на том свете,
На дальней планете,
На чужой звезде.
Прочие части неизвестно где.
Константин Федин
Красив и бледен.
Пишет всерьез
Задом наперед
Целуется взасос
И баритоном поет.
Зощенко Михаил
Всех дам покорил —
Скажет слово сказом,
И готово разом.
Любит радио
Пишет в «Ленинграде» о
Разных предметах
Полонская Елизавета.
Вениамин Каверин
Был строг и неумерен.
Вне себя от гнева
Так и гнул налево.
Бил быт,
Был бит, —
А теперь Вениамин
Образцовый семьянин.
Вся семья Серапионова
Нынче служит у Ионова19,
И от малого до старого
Уважает Г. Сафарова20.
Об искусстве и праве художника (что и как)
Послеманифеста «Почему мы Серапионовы братья», Лунц публикует статьи «О публицистике и идеологии» (1922) и «На Запад!» (1923) («западниками» в группе были сам Лунц и Каверин, «бытовиками» — Иванов, Федин и Никитин), пьесу «Бертран де Борн» (1923), в которых еще четче выразит свои (в данном случае и части группы) взгляды.
Искусство самоценно.
Право художника — служить ему, а не злобе дня.
Вопрос что следует за вопросом как.
Реалистический театр быта должен заменить театр движения, сценичности, чувств и страстей.
Театральные взгляды Лунца заинтересовали Мейерхольда, но встречи меж ними не состоялось.
Можно утверждать, что в каком-то смысле пьеса Лунца «Обезьяны идут» (1923) предвосхитила «Носорога» (1959) Эжена Ионеско, одного из основоположников абсурдизма. Что же касается властей, то они, начинавшие пристально следить за тем, что происходит в развороченной ими России, в пьесе находили параллели с современностью (в «Обезьянах» кровавая диктатура стояла выше закона). Произведения молодого драматурга в России были запрещены, но время было такое, что постановки за рубежом еще не запрещали и репрессивные меры к авторам, самим решавшим, где публиковаться или на какой сцене разыгрывать свои пьесы, не принимали.
В 1923 году больной Лев Лунц уехал для лечения за границу в Германию, где жили его эмигрировавшие родители.
Через год драматург умер.
К истории распада («С кем же вы, Серапионовы братья?»)
Можно сказать, что история распада группы началась со смерти Лунца.
Но на самом деле «братьев» развело беспощадное время. Именно оно ответит на его вопрос «С кем же вы, Серапионовы братья?».
То, что казалось необходимым в 1920-е годы, когда еще была какая-то свобода творчества, в 1930-е потребовало совсем иного подхода и к действительности, и к искусству.
Партия требовала: «Время, вперед!», что хорошо уловил Валентин Катаев, — время требовало «Гидроцентралей» и «Цемента», на что откликнулись Мариэтта Шагинян и Федор Гладков. Все это можно было назвать «День второй» (Илья Эренбург) или историей победы социализма в одной отдельно взятой стране. Такие писатели, как Леонид Добычин или Константин Вагинов, да и те же «Серапионы» были не ко двору. Поэтому еще в 1920–1930-х просился за границу писавший в стол Михаил Булгаков (которому после обращений к Сталину уехать не дали), поэтому эмигрировал в 1931-м бывший наставник «Серапионов» Евгений Замятин (которому после его обращения к тому же Сталину уехать дали).
Имя Льва Лунца было запрещено упоминать, начиная с конца 1920-х годов. В 1930-е «Серапионы» были вычеркнуты из советской литературы. Отдельные участники группы продолжали жить и печататься, правда, сменив «богов», которым они ранее поклонялись.
Всеволод Иванов получил широкую известность благодаря своим «Партизанским повестям». Всенародную известность и славу принесла ему повесть «Бронепоезд 14-69», послужившая основой одноименной пьесы (1927).
Вениамин Каверин, окончив институт восточных языков (1923) и историко-филологический факультет Ленинградского государственного университета, ушел в историю литературы и в 1929 году, защитив диссертацию «Барон Брамбеус. История Осипа Сенковского», отказался от гофмановской фантастики и обратился к отображению реальной жизни: написал романы «Девять десятых судьбы» (1926), «Открытая книга» (1934–1936) и, конечно, если заглядывать далеко вперед, — «Два капитана» (1944), книгу, ставшую любимым чтением для нескольких поколений советских детей. В 1970–1980-е он начал писать историко-литературные работы и воспоминания («Освещенные окна», «Вечерний день. Письма, воспоминания, портреты», «Письменный стол. Воспоминания, письма, эссе», «Эпилог»). Всю жизнь он прожил честным человеком и писателем и на старости лет, в перестроечные годы, несмотря на серьезные проблемы со здоровьем, нашел в себе силы вернуться в свою юность — возглавить альманах новой литературы «Весть».
Константин Федин, растративший к старости свой талант и позабывший свою литературную молодость, в 1950–1960-е годы стал партийно-литературным функционером, академиком АН СССР (1958), Героем Социалистического Труда (1967), не лучшим образом повел себя в деле Пастернака.
Николай Тихонов в 1949-м был назначен председателем Советского комитета защиты мира, незадолго до этого отметившись в борьбе с космополитизмом. За свою жизнь трижды удостаивался Сталинской премии (1942, 1949, 1952) и единожды — Ленинской (1970). В 1966 году ему присвоили звание Героя Социалистического Труда. Стихов в эти годы практически не писал, публиковал очерки, рассказы и воспоминания.
Вот так и закончилась история «Серапионовых братьев», некогда претендовавших на новое слово в отечественной литературе.
Р.S. 1. «Какова Шаура — такова культура»
Понятно, что никаких проблем с публикациями ни у кого из оставшихся в живых «Серапионов» не было, проблемы были только у мертвого Льва Лунца.
Его имя после выступления наркома просвещения А.В. Луначарского в 1923 году долгое время фактически не упоминалось.
В 1946 году — больше, чем через двадцать лет — статью Льва Лунца «Почему мы Серапионовы братья» с осуждением процитировал сталинский идеолог-«культуролог», известный «музыкант», гонитель Ахматовой и Зощенко, руководивший Управлением пропаганды и агитации ЦК Жданов. После этого его имя было вычеркнуто не только из истории группы, но и из истории советской литературы. Но в 1960-е, либеральные хрущевские годы можно и надо было что-то делать — и в СП в 1965 году создали комиссию по литературному наследию Лунца. Однако секретарь комиссии С.С. Подольский, давно занимавшийся творчеством этого писателя, в советские годы не смог пробить в печать ни одного его произведения.
В те времена по ЦДЛ ходило много шуток. Я приведу две, касающихся непосредственно Лунца. Рассказал их мне поэт Юрий Левитанский, который даже претендовал на одну из них. Так вот, когда речь зашла однажды о миллионных тиражах бездарных Маркова или Софронова и мизерных Осипа Мандельштама или Анны Ахматовой (да еще которых можно было купить либо в «Березке», либо на «черном рынке»), Юрий Давидович обронил: «Ну, что вы хотите, Гена, — какова Шаура21 — такова культура», а когда я показал ему тамиздатовские издания Лунца, он, усмехаясь в седые прокуренные усы, отвечал: «Ну, вы же сами знаете, — два мира — два Шапиро22».
P.S. 2. Возвращение
Впервые книга, в которую вошли избранные сочинения Льва Лунца, была издана в 1981 году в Иерусалиме.
В постсоветской России сборник всех его произведений — пьесы, рассказы, киносценарии, а также переписка, публицистика и литературно-критические статьи — под названием «Обезьяны идут» был издан в 2003 году в Санкт-Петербурге в издательстве «Инапресс».
1 Ходасевич, Владислав. Диск. Ветер времени. М.: Терра; Книговек. 2014. — С. 400–409.
2 Отец известного телеведущего В.В. Познера, вскоре уехавший во Францию.
3 Слонимский, Михаил. Воспоминания // Новый журнал. № 82. С. 137.
4 Жизнь искусства. — 1922. — № 13; Россия. — 1922. — № 2.
5 Известия. — 1922. — № 42.
6 Литературные записки. — 1922. — № 3.
7 Там же.
8 Там же.
9 Издательство Гржебина существовало с 1919 по 1929 год. Оно выпускало не только художественную, но и научную, а также научно-популярную литературу по всем отраслям знания.
10 Издательство «Алконост» основал редактор и издатель С.М. Алянский в 1918 году. В основном в нем выходили книги писателей-символистов. В 1922 году некоторые книги издавались в Германии. Закрылось в 1923 году.
11 Серапионовы братья: альманах (1921).
12 Имеется в виду литературная студия при Доме Искусств, в которой принимали участие К. Чуковский, Н. Гумилев, В. Шкловский, Б. Эйхенбаум, сам Е. Замятин и др. Дом Искусств, созданный по инициативе Горького в 1919 году, просуществовал до 1923 года.
13 Литературные записки. — 1922. — № 1.
14 Литературное наследство. — Т. 70. — С. 379.
15 Письмо в Пекин // Михаил Кузмин. Условности. Статьи об искусстве. — Пг.: Полярная звезда, 1923. С. 163–164.
16 Этот невинный рассказ вызвал грозное постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года, предоставивших трибуну «писателю Зощенко». В постановлении, в частности, говорилось, что «Приключения обезьяны» «представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами».
17 Литературные записки. — 1922. № 2. — 23 июня.
18 Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. — М., 1977. — С. 132–135.
19 Ионов, Илья Ионович (Бернштейн; 1887–1942) — партийный издательский работник.
20 Сафаров, Георгий Иванович (1891–1942) — советский государственный и партийный деятель.
21 Шауро, Василий Филимонович (1912–2007) — заведующий Отделом культуры ЦК КПСС в 1965–1986 годах. В отличие от Жданова, в свободное от руководства культурой время любил играть на баяне.
22 Генри Шапиро — московский корреспондент американского агентства «Ассошиэйтед пресс». Аркадий Шапиро — администратор ЦДЛ. Оба — личности почти легендарные. Каждый в своем деле, конечно.
|
