НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Боязнь счастья

Арен Ванян. Демонтаж. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023.

«Дебютный роман» — формулировка злосчастная, скидочная, а порой и умышленно лживая. Ею легко умаслить неудачу. В случаях же обратных, когда Первая Книга становится не только триумфом, но и оправданием последующих авторских неудач, выявить своеобразие «начала» становится все сложнее.

Разумно уживаться с фактом качества, а не хронологии. Дебютный роман не должен иметь льгот перед любой другой прозой, будь то — еще характернее! — последний роман автора, так и норовящий захлебнуться сумраком предзнаменований («писал, учуяв скорую смерть»), или же условная вторая/третья/четвертая книга.

Арен Ванян написал прозу, которая не поддается упрощению хронологии. Так мог бы выглядеть и его opus magnum, и его самая последняя, монструозно «все-точки-над-и» исповедь. Получилось, впрочем, иначе, и на свет появился дебют никак не заявлявшего о себе прежде художника. Зеркальный стандарт стиля; вызревшая тяжесть рассказываемого.

«Демонтаж» — мечта о том, что могло бы случиться, но никак не случается. Внушительная историческая панорама Армении и ее «полуночников», людей стремительно меняющихся биографий. Сюжет вполне ясен, даже, не побоюсь этого слова, предсказуем: 1991 год и все, что за ним следует. Вообрази любые кошмары — окажешься прав.

Карабахская война, блокада экономики и духа, нищета, преступность, невозможность примирить старые порядки с новыми, культура фантазии и абсолютное бескультурье реальности, — вот некоторые элементы здешнего паззла. Скрупулезно подводя их к синтезу, Ванян, как можно было бы ожидать, не экстраполирует события книги на сторонние кошмары, а говорит ровно о том, о чем необходимо — в его случае — говорить.

Почему-то, размышляя об этом романе — очевидно крупном, очевидно монументальном, — хочется говорить о кинематографе, а не о литературе. Так поступают и некоторые герои «Демонтажа», как бы отдаляя от себя изнеженность буквенных симпатий.

Ранние фильмы Цзя Чжанке («Карманник», «Платформа») — определенная схожесть в методе, оказывающаяся не столько срезом «былого и дум», сколько меланхолическим оттиском заблуждений, которые запросто руководят людьми в любую эпоху.

Сцена сна — кобылица — из первой главы романа, тождественная умиранию лошади в «Пейзаже в тумане» Ангелопулоса; акцент на красочности и фактурности. Почти каждый сюжетный элемент «Демонтажа» хочется переплавить в раскадровки — настолько подвижны и увлекательны местные интонации.

Треть книги ощущается и как солнечная ретроспектива (несмотря на весь морок происходящего), воскрешающая в памяти гротескные, очумелые, неуклюжие сцены «Амаркорда» или «Сатирикона» Феллини. Стихийное кипение быта, узнаваемые, но свежо переизобретенные детали — всем этим «Демонтаж» спокойно может похвастаться.

Священные принципы семьи, твердость сюжетной поступи обретается в ретардациях, посвященных сохранению прошлого и памяти о нем. В частности, особенно важным лейтмотивом здесь оказывается «Музей Комитаса» — сверхцель Сако, одного из главных героев романа, его августейшая мечта:

«Бесформенное серо-бетонное здание, которое будто распадалось на части, но визуально уравновешивалось строгим сухим орнаментом, двенадцатью графиче­скими рисунками, повествующими о пути Комитаса: юноша, подслушивающий песни крестьян; музыкант, создавший на основе этих песен национальную литургию; безумный святой, сгинувший во французской провинции».

Музеи и фотографии — олицетворение висцеральных, симфонических сил памяти, повстанцев энтропии. Самое начало книги — снесенный памятник и вытекающее из его головы «заблуждение» времени, чуть позже — музей Комитаса, мечта о том, что могло бы случиться, но никак не случается, — отчетливо перекликается не только с крупными семейными повествованиями, возрождением которых «Демонтаж» занимается крайне убедительно («Марш Радецкого» Рота), но и с идеей об абсолютном вместилище памяти, бессмертии последней.

«Сако ожидал сестру в пока еще не вырубленном сквере Шаумяна, недалеко от Министерства культуры» — такими принципами и воздвигается демаркационная линия между утвержденным настоящим и неутвержденным прошлым.

Таких изяществ в романе немало — от оживления предметов («здание смотрело на него») до их символического преобразования (вспомним, опять же, «муть», стекающую из памятника в начале романа). Распространение ключевых мыслей даже на процессы физиологии — интимные, непреложные. Повсеместная метафорика: «Два слишком преданных традиции человека освобождались от оков прошлого».

Порою это проговаривание мыслей кажется лишним, несколько канцелярским, но роман Ваняна тем и удивителен, что берется за серьезность времени с необычайной скрупулезностью, отбрасывая любые намеки на турнюры и сантименты. «Вам понятен гуманистический пафос этих слов? Человек — это нечто, подлежащее объяснению, пониманию и, стало быть, осмыслению».

Хирургический норов книги играет с ней злую шутку лишь тогда, когда Ванян разрезает повествование надвое, превращая историческую панораму (с обязательными для нее героями и злодеями) в трактат средневековой воспаленности, своеобразную «похвалу глупости» в условиях тотальной деформации социального климата.

В эти мгновения понимаешь, что роман несовершенен.

«Они только и умеют, что разрушать, отказываться, выбрасывать, приговаривать: конец тому, конец сему, смерть композитора, смерть автора. А рождения и созидания они не предлагают», — проговаривается Седа, другой важнейший персонаж романа, выказывая, по сути дела, авторский метод самого Ваняна.

Его «Демонтаж» в первую очередь направлен на восстановление утраченных связей — с традицией, европейским спокойствием мысли и, как следствие, мировой гармонией. В часы постправды и коррозии нравственности подобные эпифании удивляют одним фактом своего существования; живость, прохлада, легкость.

Тяготение к свету, стенография озарения («illumination and night glare»), определение Человека перед лицом перемен не могут не вызывать симпатии. Арен Ванян написал книгу абсолютной уязвимости, чистоты высшей пробы, в которой даже при желании нельзя отыскать притворства.

«Глупый повторяет старые ошибки, умный совершает новые. Спящий становится пеплом, бодрствующий, мыслящий — улицей, страной».

Кажется, что в этих словах больше правды, чем в самой действительности. «Демонтаж» написан на русском языке, но соотносится с русской литературой опо­средованно. Роман Ваняна — инструкция, наставление, предостережение в тени трагедии. Большая радость, что такая книга появилась — и важно, что литература все еще проговаривает боль, которую не имеет права забыть.

Кирилл Ямщиков