НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Человечная метафизика

Эдуард Лукоянов. Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после. — М.: Individuum, 2023.

Если посмотреть на шорт-листы и перечень лауреатов премии «Большая книга» за последние годы, возникает ощущение, что биография стала одним из важнейших жанров отечественной литературы. Конечно, собирать и обрабатывать материалы, перепрочитывать и переосмыслять творческое наследие — дело благородное, но часто оно оборачивается надраиванием до блеска мельчайших деталей на нерукотворном памятнике забронзовевшему классику. При таком раскладе более притягательно смотрятся биографии неканонических персон — поскольку им монументов еще не возведено, у автора есть гораздо больше свободы, чтобы проанализировать материал, прощупать почву, оглядеть окрестности (но меньше вероятность попасть в шорт-листы). В книге о Юрии Мамлееве писатель и критик Эдуард Лукоянов, прослеживая жизненный путь героя, пытается не только определить его место в литературном каноне, но и постичь духовные трансформации постсоветской России.

Мамлееву, очень противоречивому писателю, которого одни считают едва ли не главным гением недавнего прошлого, а другие — откровенным графоманом, одновременно повезло и не повезло с биографом. Лукоянов умеет вчитываться и вчувствоваться в чужие тексты, мыслит дерзко и нешаблонно, выдерживает баланс между обывательской отстраненностью и эзотерической погруженностью. Но при этом он явно не симпатизирует своему герою и даже не питает к нему особого пиетета — Лукоянов сам признается, что во время работы над книгой испытывал по отношению к Мамлееву и восторженность, и снисходительность, и ненависть. Едва ли не ключевой проблемой, проходящей через всю книгу, становится вопрос: как «метафизический отец куротрупа» от бредово-шокирующей трансгрессивной прозы «Шатунов» постепенно докатился до прописных публицистических трюизмов «России вечной». На фоне маячит и еще одна загадка: каким образом откровенно маргинальные идеи Мамлеева вдруг оказались созвучны политическому мейнстриму.

Лукоянов тяготеет к эгоцентричности — провокационное название его недавнего романа «Нет, это я Эдичка» говорит само за себя. В «Отце шатунов» он занимает критическую позицию, называя Мамлеева визионером, не выдержавшим взгляда в бездну. Откровенная субъективность биографа не ограничивается столь хлесткими определениями. Еще сильнее заметна его антипатия к некоторым институциям и персоналиям — автор даже не пытается замаскировать ее хотя бы вежливой нейтральностью. Он откровенно сожалеет, что некоторые личности избежали преждевременной смерти, а некоторым учреждениям недвусмысленно желает дотла сгореть в пожаре. А вместо философа Александра Дугина в книге и вовсе фигурирует вымышленный персонаж Алексей Германович Дугов.

Лукоянов для постижения Мамлеева использует обе свои творческие ипостаси — критическую и писательскую. Как публицист он обращается к литературоведческим статьям и интервью, перечитывает книги Мамлеева, общается с очевидцами и даже посещает вечер памяти своего героя. Здесь он добротно выполняет работу, которой ожидаешь от старательного биографа: вот малоизвестные факты, вот свидетельства очевидцев, а вот попытка нового прочтения. Особенно Лукоянов преуспевает в последнем, хотя и признается, что «классическое литературоведение с его набором традиционных «отмычек» к писателям обречено остановиться перед Мамлеевым в недоумении». Биограф анализирует, как происходит конструирование непознаваемого, провозглашает смерть и «сводящий с ума страх перед ней» едва ли не единственным содержанием книг Мамлеева, а также констатирует, что парадоксальная вселенная его прозы «вообще часто провоцирует взаимоисключающие аффекты, не вступающие в противоречие друг с другом».

Еще Лукоянов проводит любопытную параллель между Мамлеевым и Лавкрафтом — при всей разнице мировоззрений и эстетических принципов оба писателя упорно стремились «описать неописуемое и помыслить немыслимое». Конечно, в книге присутствует немало и других, более очевидных сопоставлений — с Гоголем, Достоевским, Берроузом, но именно тень Лавкрафта обозначает Мамлеева еще и как мастера хоррора, который, не довольствуясь банальным осознанием, что вселенная ужасна и непознаваема, уходит в философское богоискательство. Кстати, своими смелыми трактовками и тяготением к художественному переосмыслению (или даже переизобретению) героя книга Лукоянова чем-то напоминает эссе Мишеля Уэльбэка «Лавкрафт. Против человечества, против прогресса».

В своей писательской ипостаси Лукоянов воспроизводит основные эпизоды биографии Мамлеева, но пытается сделать это в стиле своего героя, чтобы Юрий Витальевич словно превратился в персонажа собственных рассказов. Похороны, детские потрясения, отъезд за границу с осознанием, что «в передовице коммунистической “Правды” больше метафизики, чем во всех американских маньяках», возвращение на родину и другие события сменяют друг друга, наглядно демонстрируя все мамлеевские переживания, озарения и трансформации. Лукоянов и сам в образе студента Анцентонова вступит в диалог со своим героем. Биограф мастерски и иронично подражает слогу Мамлеева, но невольно попадает в хитроумную ловушку — само вещество мамлеевской прозы становится оберегом от любых подражаний: даже самая талантливая попытка копирования проваливается в некую сумеречную зону между пародией и стилизацией, не давая понять, чем же она является на самом деле.

Мамлеев не из тех писателей, кому угрожает перспектива забронзоветь, но он, как и многие визионеры, претендующие на постижение тонких слоев бытия, рискует затеряться в метафизическом тумане — в миф он начал превращаться еще при жизни. Лукоянову при всей его субъективности и эгоцентричности удается развеять мглу и разглядеть за ней обычного человека. Мамлеев и в жизни, и на страницах своих книг старался выглядеть эдаким гуру, посвященным в невыразимые истины. Лукоянов не ведется на устоявшийся образ, предлагая увидеть вместо него довольно противоречивого человека — эксцентричного и заурядного, просвещенного и недалекого, возвышенного и обыденного, притягательного и отвратительного. Вместе с тем приглушается иномирный ореол мамлеевской метафизики, и она открывает свою вполне человечную природу, при этом вовсе не становясь чем-то приземленным.

Александр Москвин

Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР).