ПЕРЕУЧЕТ

Александр Марков

Только кротость и зоркость

Поэтический перевод на страницах литературных журналов конца 2023 — начала 2024 года

Ханс Магнус Энценсбергер. Первое лицо множественного числа / Пер. с нем. Вяч. Куприянова // Новый мир. — 2023. — № 12.

Вячеслав Куприянов представляет недавно умершего поэта как критика массовой культуры и манипуляций в СМИ. Человек массы, говорит переводчик во вступительном слове, «теряет почву и планету». Но приводимая им цитата:

это яблоко

это наша земля

прекрасная планета

на которой росли яблоки

и едоки яблок

— говорит скорее о другом: о необходимости сосредоточиться не только на течении времени, но и на некотором моменте чистой страсти, когда яблоко может быть съедено, впервые обретено как полновесное переживание удовольствия. Только тогда можно понять, почему планета кругла. Эти стихи — не об исчезновении человеческого образа под натиском информации, но, скорее, про то, сколь круглы и ощутимы те образы, которые позволяют и человеческому образу вернуться.

Стихи Энценсбергера — опыты отношения к прошлому без личной ностальгии. Наоборот, ностальгия должна принадлежать наличному порядку вещей. Вот как он пишет о старом сарае:

Внутри ржавый топор и клещи,

горшки с высохшей краской.

Дырявая конская попона.

Заморский деревянный чемодан

со сломанным замком.

Но когда все занесет снегом,

снова все же потянется след,

как тогда, сто лет назад,

к снежной горке отсюда.

Да, сарай накапливает вещи, которые могут не срабатывать в нашей современной жизни, они перестали быть ее частью. Но поэт пишет о том, как люди не столько обращаются к имуществу в сарае, сколько выходят из своего сарая на свет. Большие свершения начинаются не на входе, а на выходе, выходе в большой мир. Чтобы продолжить историю, надо не войти в мастерскую, а выйти из нее и обратиться к людям, уже ждущим обращения и мастерского рассказа о больших событиях вокруг. Определенная риторичность Энценсбергера, риторика постоянного обновления впечатлений, работает на убедительность такого обращения.

Филипп Жакоте. Из книг: «Сипуха», «Неведающий», «Мотивы» / Перевод и предисловие Егора Зайцева // Новый берег. — 2024. — № 84.

Переводчик во вступительном слове говорит о своей работе скромно — как о создании «проекции трехмерного тела на плоскость». Но, кажется, больше переводчик заботится о ритмичности: о том, чтобы ритм был усилен, чтобы он шел с напором, даже нажимом.

Стихи Жакоте говорят прежде всего о радикальном обновлении земли: как революционная ситуация возможна даже в природе. Это обновление иногда чувствуется в переводе, хотя передать его по-русски очень трудно, — слишком уж привык русский стих к образам, нагруженным символикой. У Жакоте нет символики в привычном смысле, есть скорее указания на то, как надо сыграть со всеми известными нам знаниями об окружающем мире. В переводе эта игра скорее создается образами устной речи и письма:

Крики птиц в ноябре, ив огни, таковы

они, знаки, ведущие токи моей крови.

В скалах воздуха тоже открыты лазы,

меж лоз и соцветий, как нити, продеты фразы.

Дальше: солнце в земле, и земля бордова.

Новый рот отворен, он хочет другого слова.

Но в русском языке слово желанное и звучащее — это, скорее, ответ. В поэтике Жакоте слово — это вопрос, фраза — это проблема, а не ответ и не ключ к решению всех задач. В переводе это передать труднее всего. Но, во всяком случае, сближение в стихах Жакоте ткани текста и горячего провала желания, с требованием от текста обновляться быстрее, чем наше желание сожжет нашу жизнь, — передано и в переводе.

Михаил Серебринский. Из французской и англоязычной поэзии / Вступительное слово Марины Кудимовой // Нева, 2024, № 1.

Марина Кудимова во вступительном слове говорит, что работа с оригиналом, а не с подстрочником имеет «значение коренное» и поздравляет переводчика «с бодрым началом». Вряд ли бодрость — такое уж достоинство перевода: «почтовой лошади Просвещения» надлежит быть, скорее, выносливой. Как раз выносливости в этих переводах, в целом ровных и увлекательных, пока нет. Например, стихотворение «Руки Эльзы» Арагона начинаеся в переводе так:

Для беспокойства, о, дай твои руки! —

Из талой воды, одинокой мечты.

Чтоб я ими спасся — в ладошку беру их

(О, дай твои руки!) — чтоб из пустоты

Меня вырывали. Неловкий охотник,

Ловлю их в силки, как нетронутый снег,

Движений невольник и робкий любовник.

Как тают они, разбегаясь по мне!

В слишком торопливом и задыхающемся монологе с трудом узнается французская риторика, где концепт прост: ладони возлюбленной робкие от жара нетерпения, но мои ладони еще более нетерпеливы, и поэтому я уже прошу не о встрече, а о спасении. Французская поэзия всегда риторична и сюжетна. Риторична потому, что в ней неизменно есть повторы и четкость, как в логическом задачнике. Сюжетна потому, что в ней появляется вдруг исход всего, как спасение здесь, в свете чего иначе выглядят чувственные предпосылки наших действий и решений. Вот как звучат эти строки Арагона в подстрочнике:

Дай мне свои руки для беспокойства

Дай мне свои руки, о которых я так мечтал

О котором я так мечтал в одиночестве

Дай мне свои руки, чтобы я мог спастись

Когда я поймаю их в свою бедную ловушку

Ладони и страха спешки и волнения

Когда я принимаю их, как снежную воду

Которая тает повсюду в моих руках…

В оригинале — одна большая продуманная фраза, а в переводе остались истории переживаний. В таком случае и подстрочник может быть в чем-то художественнее перевода, хотя бы потому, что оставляет место для воображения о вещах там, где перевод требует воображать только беспокойного автора.

Эсхил. Персы (стихи 176–531) / Вступление, перевод, комментарий Григория Стариковского // Волга. — 2023. — № 11–12.

Трагедия Эсхила «Персы» — редкий в мировой литературе случай зеркального познания врага: на афинской сцене разыгрывается драма произошедшего с вражеским войском, и в этом углубленном зеркале можно увидеть беды и собственных войн. Это и есть катарсис — понять, как общее бедственное положение мира может здесь и сейчас быть исправлено, если мы на зрительских рядах понимаем, что все попали в беду. Трагедия Эсхила дает шанс на исправление сюжета — каждый зритель этой пьесы в чем-то становится божеством мира, богом-миротворцем.

Перевод Григория Стариковского восстанавливает полновесность эпитетов. Они уже — не повод эмоционально пережить происходящее на сцене. Эти эпитеты — вполне рациональная характеристика ситуации, где трагический рок уже сработал, а нам надлежит сейчас разобраться с собой:

Дарий-супруг, которого видела ночью, доставил

удачу из-под земли — тебе и сыну, и спрятал

противное в гуще земли — пусть тлеет во тьме.

Прими этот кроткий совет от зоркого сердца.

Мы верим: все это — предвестье удачной развязки.

В переводе Вяч. Ив. Иванова эти строки звучали так:

Душу Дария (он ночью, говоришь, тебе предстал!)

Умири, моля, чтоб сыну и тебе из темных недр

Слал на свет благополучье, а противное замкнул

С нежитью в темницу мрака. Слово сердцем внушено:

Всячески добро прибудет, коль послушаешь меня.

Перевод Иванова требует ритуала: чинно подойти к собственному сну и еще раз вызвать душу Дария. Тогда больше будет и пророчеств, и вещей, и обилия событий.

Но Эсхил не имел в виду повторения, нового перехода от образа к реальности, — трагедия подразумевала, что все случается один раз, и такова воля богов. Поэтому в переводе Стариковского так удачно говорится о предвестии развязки: и кротость внимания, и зоркость ума нужны, чтобы понять, что развязка уже произошла. Только кротость и зоркость смиряют нас с неожиданными и неприятными на первый взгляд развязками; и Эсхил это узнал, думая о врагах-персах.