МЕМУАРЫ

Об авторе  |  Сергей Григорьевич Боровиков — литературовед, критик, эссеист. В 1984–2000 годах — главный редактор журнала «Волга». Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация в журнале — «Перекаты “Волги”» (№ 2, 2024).

Сергей Боровиков

Андрей

Перед Новым 2024 годом умер Андрюша Немзер. Дружба у нас с ним была и человеческая, и профессиональная, он даже написал предисловие к моей книге «В русском жанре» (М.: Вагриус, 2003). Профессионально и поссорились. Задрался первым я, когда прочитал вгазете«Московские новости» 17 июня 2011 года его эпитафию фельетонного толка к 75-летию смерти Горького¹.

Отношения наши были давно близки, и огорчило меня не столько попытка низведения Горького на роль сталинского холуя, сколько досада на друга, который, по меткому определению Натальи Ивановой, критик одновременно «страстный и пристрастный». Точнее, не на, а за. Обидно стало за дорогого Андрюшу, когда в порыве страсти он способен даже на нелепицу. И я в сердцах написал ему: «Дорогой Андрей, а ты читал Горького? СБ» (21 июня 2021 года).

Вот что он мне сразу ответил:

«Дорогой Сережа!

Да, читал. И не спрашивал тебя, когда ты со мной расходился в оценках тех или иных писателей, читал ли ты их. Читал. Внимательно. Очень плохой писатель. Человек — разный, а писатель плохой. Хуже Сологуба, который тоже писатель очень плохой. И всей прочей шоблы рубежа веков. Независимо от того, кого из них зачисляли в «реалисты», а кого — в «декаденты». Одна и та же помойка. Никто из них шнурки автору «Записок охотника» завязывать не достоин. Заметь, я не спрашиваю, читал ли ты Тургенева. Или Гончарова. Или Вельтмана. Странно, что ты предполагаешь, будто я могу писать о ком-либо, его прежде не прочитав. Между прочим, додинский «Вишневый сад» — фантастическая пошлость. И написал я в свое время об этом, посмотрев этот, с позволения сказать, шедевр. И не спрашивал тебя, после того, как ты вступил со мной в полемику (и объяснил заодно граду и миру, что я в театре ни хера не понимаю), смотрел ли ты эту дрянь. Хотя вовсе не уверен, что ты ее смотрел. И не спрашивал тебя, читал ли ты «Красное Колесо». Которое, как известно всем, читать не нужно. Ибо Солженицын был аятолла (в отличие от гениального стилиста и истового борца за родную аэропортовскую жилплощадь В.Н. Войновича), а я о нем книгу написал по природной склонности к клакерству и холуйству. За что и был справедливо награжден благородным молчанием всей нашей бла-а-а-роднейшей литературной общественности. А Горького я читал. И даже объяснял детишкам, как много евангельской символики в повести «Мать»». (А вот в программу ее включал НЕ я.) И Войновича тоже читал. И Кабакова. И еще много кого. А.Н.»

И была у нас, так сказать, предссора, когда я похвально отозвался о книге Владимира Войновича «Портрет на фоне мифа» (М.: ЭКСМО-Пресс, 2002).

«Всем, кто читал сатирическую антиутопию Войновича “Москва 2042” (1986), памятен Сим Симыч Карнавалов, гений в изгнании, деятельно подготовляющий собственное триумфальное возвращение на Родину, после того как она освободится от ига коммунистов-“заглотчиков”. Собственно, тогда и началась тема “Портрета на фоне мифа”, тема сотворения кумира. В книге подробно описывается реакция коллег Войновича на “Москву 2042”, точнее, на образ Карнавалова. Близкие писателю люди, непримиримо настроенные к советскому режиму, как Лидия Чуковская, восприняли книгу и образ Карнавалова в штыки. По мнению Чуковской, с Солженицыным можно спорить, но нельзя его высмеивать.

Почему? — вслед за автором “Москвы 2042” — спросим и мы.

Войновичу, собственно, пришлось тогда защищаться по двум направлениям: отстаивать право на обобщение, утверждая, что Карнавалов собирательный образ, но “если даже кто-то в моем романе не видит обобщения, а видит только Солженицына, если это всего лишь пародия или даже карикатура на одного человека, то что в этом ужасного?” (интервью 1991 года). “Созданный коллективным воображением поклонников Солженицына его мифический образ, кажется, еще дальше находится от реального прототипа, чем вымышленный мною Сим Симыч Карнавалов…”

Для меня новый текст Владимира Войновича предстает как минимум трехслойным.

Один — это воспоминания о реакции на появление в русской литературе Солженицына, личные встречи, разговоры с Твардовским и т.д.

Второй — попытка разобраться в механизме сотворения кумира. “Считаю синдром кумиротворения застарелой хронической болезнью российского общества”. Войнович к месту вспоминает, как напугали эмигрантских издателей главы о Чернышевском в набоковском “Даре”.

И, наконец, размышления над текстами Александра Исаевича. В своих оценках Войнович бывает пристрастен, когда к примеру, не видит художественных достоинств “Архипелага ГУЛАГа”, а по-моему текст порой заставляет вспомнить Герцена. Там же, где Войнович говорит о “Красном колесе”, он высказывает мнение многих и многих (и мое в том числе): “эпопея длинная, скучная, как езда на волах по бескрайней, однообразной северокавказской степи. Я первый том через силу одолел, а в остальные, совсем неподымные, только заглядывал, поняв, что эта работа только для очень трудолюбивых”. Сколько же читателей, до которых докатилось тогда, в восторженные годы “перестройки”, “Красное колесо”, испытали жестокое разочарование, только редко кто, а уж в печати так и никто не решился высказаться на этот счет.

В последовательном отношении Войновича к “кумиротворению” я союзник его. Были у него союзники и покрепче — кто как не Лев Толстой ненавидел любые попытки пьедесталов. Вспомните русскую классику, много ли вы в ней найдете задыхающихся восторгом поклонения строк о “великих”? И не то ли и в прозе ХХ века, в т.ч. и подлинной литературе советского периода? Возьмите хоть Виктора Астафьева, перечитайте, что написал он о том, кому памятник на коне с большой мошонкой установлен пред Красной площадью… Нет, не един Владимир Войнович в своем неприятии кумиротворчества.

И, наконец, живые воспоминания, характеристики, эпизоды, начиная с явления в дом Игоря Саца подвыпившего Твардовского с рукописью “Ивана Денисовича”, когда никто, включая и Твардовского, толком еще не мог запомнить редкую фамилию автора. Атмосфера всеобщего заслуженного восхищения Солженицыным. “В 1969 году его исключили из Союза писателей. В подобной ситуации другие — Ахматова, Зощенко, Пастернак — умолкали, впадали в де­прессию и во всех случаях были в проигрыше, а этот на удар отвечал ударом, давая понять, что ничего никому не спустит и готов на все. Литераторы, пугавшиеся до инфаркта малейшей критики на собрании или в газете, не веря своим глазам, читали и восхищенно повторяли спокойное сообщение великого коллеги, что свою писательскую задачу он выполнит при всех обстоятельствах, «а из могилы — еще успешнее и неоспоримее, чем живой». Потом он пошел еще дальше, сказав, что за правду не только свою жизнь отдаст, но и детей малых не пожалеет. <…> Я смотрел на него, задравши голову и прижмуриваясь, чтобы не ослепнуть. Но вот он стал снижаться кругами и вопреки законам оптики становился не больше, а меньше”.

Русскому читателю, независимо от его отношения к “русскому аятолле”, на мой взгляд, будет полезно прочитать эту книгу».

(«Общественное мнение», № 36, 2002)

Я знал, что Андрей из истово верующих в гений Солжа, и все-таки столь бешеной реакции на мой отзыв подивился. А дело было в экзотическом месте, в гостинице «Белград», где проходило заседание Букеровского комитета. В паузе меж заседаньем и ужином я не удержался дать Андрею саратовский журнальчик с рецензией (которая, кстати, не устроила Владимира Николаевича тем, что «такая маленькая»). И Немзер взорвался, что комично вылезло не в крике, который был там и невозможен, а в злом шепоте: «Тебе аэропортовский собутыльник важнее русского гения!»

Открыл сейчас тот «Миф» и вновь убедился, насколько точен Войнович.

Вот, не угодно ли:

«Теперь у Александра Исаевича Солженицына все хорошо.

Он живет среди “новых русских” и номенклатурной знати. Награжден высшим орденом, званием российского академика и полностью признан государством. К нему в гости приезжали президент России и министр иностранных дел из страны евреев. К нему ходят на поклон губернаторы, новые российские органчики и угрюм-бурчеевы, называющие его патриархом мысли и совестью нации. Органчикам он дает советы, записываемые ими в блокнотики. Возвращаясь к себе, они рекламируют свою дружбу, эксплуатируют его авторитет (не всегда помогает) в предвыборной суете. Когда надо какой-то из противоборствующих сил, она присылает к нему своих телеведущих и те называют его великим современником, нашим Толстым, гением, величайшим писателем ХХ века».

Мы продолжали встречаться не только в Москве, но и в Саратове, когда он приезжал с группой, уж забыл по какому случаю собранной для каких-то выступлений, году примерно в 2010-м. В тот раз мы отправились к отважной лодочнице Ане Сафроновой на ее волжский островок. А потом на дачу старшего моего сына Дениса. В гостях у Сафроновой и у Дениса выпили как следует, оказалось, что в последний раз. Сын мой был весьма признателен за добрый отзыв Андрея как оппонента его кандидатской. А мне было приятно услышать разговор на защите: «Немзер? Тот самый Немзер?!»

Однажды, по моей затее, «Волга» отвела весь рецензионный отдел 10 номера 1998 года под отзывы семи авторов на его книгу «Литературное сегодня. О русской прозе. 90-е» (М.: НЛО, 1998). Думаю, его особенно тронуло, что наше алаверды нарушает обычные журнальные нормы.

А он попрощался с нами статьей «Передо мной лежит последний номер “Волги”» (Новый мир, 2001, № 1), где очень наглядны его стиль, его манера, его натура, открытая до распахнутости. «Осенью 1991 года я, вступая на лихую дорожку газетного обозревателя (да и литературной критики вообще), придумал себе задачу: портретирование якобы обреченных литературных журналов на странице “Культура” “Независимой газеты”. Так сложилась “Журнальная галерея”, цикл из десяти статей. Шесть московских журналов, два питерских, два губернских — “Волга” и “Урал”, что в силу алфавитного порядка “обрамили” конструкцию. Первая статья называлась — “Дело хозяйское. «Волга»: уют свободы”. Вскоре после ее публикации я получил письмо от незнакомого мне тогда Боровикова, такое же естественное и живое, как его журнал. Но не о том речь. Девять лет “Волга” хранила свой уют, неотделимый от свободы. Девять лет журнал — при всех тяготах и каверзах — не выживал, а жил. Девять лет, столькими потраченные впустую, в Саратове доказывали: свобода не фикция, а реальность. Девять лет, прошедшие под вой о гибели литературы и бессмысленности “архаичных” толстых журналов, “Волга” была естественным опровержением праздноболтающей пошлости. Пошлость в очередной раз победила. И не надо сказки про “рынок” рассказывать — не оскудела бы саратовская администрация, ведомая “политиком общероссийского масштаба” Дмитрием Аяцковым, поддержи она издание, что законно должно почитаться общенациональной гордостью. Не захотели, потому как не нужен был в свободной стране свободный журнал? Просто проглядели? Так вышло? Противно мне в этом разбираться. У меня (и не у меня одного) щека горит — оплеуху вмазали самой русской словесности, а переживать ее боль как свою покамест еще много народу способно».

Наши последние откровенные письма относятся к 2017 году.

«20 мая 2017 г. в 18:09

Дорогой Андрей! Не отвечал, так как почти полгода — с декабря по апрель провел в больнице, очутившись там с диабетической комой и без сознания. Похудел на 30 кг — вместе 90 теперь 60. К тому же болят ноги, колени и ступни. Но как бы то ни было, все-таки жив. Так что желаю тебе в этом году прежде всего здоровья — единственное, о чем я теперь в состоянии думать. Не передавай приветы Тамаре. У нее в конце прошлого года резко обострилась старая ее беда — шизофрения. Она ушла, бросив меня без сознания, сейчас в психушке. Со мною живет мой младший сын, который меня и спас, застав в незапертой квартире без сознания и определил в больницу. Ладим.

О сочинительстве я пока не помышляю.

Обнимаю Твой С.Б.»

«20 мая 2017 г. в 22:24

Милый Сережа!

Могу сказать только одно. Давно считал и по сей день считаю наше с тобой знакомство одним из самых важных и счастливых событий моей жизни. Мало кто так дорог мне, как ты. Мало о ком я так часто вспоминаю — и “про себя”, и в разговорах с Яной. Приходили мне в голову последнее время тревожные мысли о тебе (вестей-то не было!), я их старательно гнал... Теперь подумалось, что есть какие-то таинственные связи. (А может, это и вздор.) Понимаю, что от слов моих (да и чувств) немного толку, но все же... И будем надеяться на лучшее.

О себе сказать особенно нечего. Работа отнимает очень много сил и времени. Есть от нее радость (я люблю преподавать, кажется, кого-то чему-то научил, точнее — помог войти в наше безнадежное — историко-литературное — дело). Есть и печаль: работать все время мешают (тут не в моей конторе дело, а в государственной образовательной политике; может, и не только образовательной), а детей, по-настоящему хотящих учиться, куда меньше, чем хотелось бы. (Одергиваю себя, вспомнив своих сокурсников по филфаку МГУ второй половины 70-х. Ох, тот еще народец там гнездился.) Жалованье, впрочем, платят пристойное. Пока. Тьфу-тьфу, не сглазить. Писать почти не получается. Частью из-за университетской каторги (нормативы нагрузки советские), частью потому, что за 20 газетных лет и так слишком много лишнего понакатал. Хотелось бы когда-нибудь докрутить-достроить книгу о Самойлове, но уж ее сделать как следует. Не знаю, получится ли... Дома (с Яной) светло.

Даниле кланяюсь.

Обнимаю тебя, милый Сережа! Держись, пожалуйста.

Всегда Твой А.Н.»

Потом мы уже только поздравлялись. Тогда некоторые друзья, прежде всего Слаповский, отстранились от Немзера, из-за того, что он ушел от любимой всеми жены Кати, матери Лизы и Маши. В то же примерно время умер Катин отец, дивный человек, классный переводчик с английского Володя Харитонов.

Так бежала жизнь и вот добежала до Андрюшиного предела.

Вечная ему память!

1 «Расходятся, публично расплевавшись, многолетние друзья, Андрей Немзер и Сергей Боровиков. Предмет, из-за которого произошел публичный разрыв, — Алексей Максимович Горький. Остается только подивиться темпераменту двух критиков…» (Н. Иванова. Привходящие обстоятельства. 05.09.2011)