НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Возносящиеся цветы — понятие Введенского

Корнелия Ичин. Мерцающие миры Александра Введенского. — СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2023.

Корнелия Ичин — сербский литературовед, славистка, исследовательница русского авангарда, переводчик (только недавно вышел перевод Владимира Казакова), профессор филологического факультета Белградского университета — действительно знакома русским читателям. Корнелия часто публикуется на русском (как сербам удается оперировать таким сложным и чистым русским языком, для меня и после многих лет общения с ними большая загадка), приезжает в нашу страну участвовать в конференциях, дает интервью и так далее.

Эта книга — определенный итог работы по изучению Александра Введенского. Итог, ибо не только суммирует многолетнее его изучение самим автором, но и учитывает, полемизирует (берет самое ценное, с чем-то согласиться не может) со всем корпусом исследовательской литературы.

И тут, кроме наивного удивления степени погружения в русскую языковую и культурную среду, нужно констатировать еще одну особенность сербских монографий. Возможно, это локально, так получилось и совпало, но в последнее время мне довелось прочесть три такие работы. Это «Картины абсурдного мира в прозе Казакова» Василисы Шливар и «Три разговора о Поплавском» Николы С. Мильковича (обе — 2022 год). Почему сербских ученых интересуют именно такие авангардные, инновационные языковые практики (в силу сильного авангардного движения в самой Югославии еще в советские годы?) — вопрос уже для будущих исследователей, мне же бросилось в глаза другое, формальный больше момент. Это — большой уровень абстракции, метафизической, что ли, возгонки текста. Если рассуждается о каких-то вещах, то — говорю сейчас условно — непременно с опорой на Парменида и Библию, Хайдеггера и Достоевского. Возводится все буквально к первоначалам. Очень фундированно, с массой сносок (у Ичин — их зачастую больше на странице, чем основного текста). Это, говорю опять же со своей колокольни, интересно в научном, антропологическом даже плане. Сербские исследователи хотят утвердиться, показать свое владение материалом, право на разговор об отнюдь не самой простой русской литературе? Вряд ли, по тексту уж более чем ясна степень их экспертизы, впору позавидовать многим отечественным ученым. Достоевский и религиозное актуальны в гораздо большей степени, чем у нас? Такое свойство сербского менталитета: скучновато говорить о каком-то там отдельном приеме и тропе, а гораздо важнее возвести его в контекст Розанов — Беме — Блаженный Августин?

Вот не знаю, но на этапе примерно первых двух глав подобное может несколько напомнить даже (хотя, повторю, уровень тут абсолютно разный) какую-нибудь диссертационную работу. Соискатель хочет нагнать объем (зачеркнуто) изложить все известное ему по теме, говорит много, захлебываясь от энтузиазма, уходит в смежные области, дальше, вот еще одна волнительная аналогия, а тут еще такая тема, интересно же, правда? Посему предисловие провозглашает о Введенском, что «его поэтические произведения призывают к размышлению о трех ключевых категориях — Боге, Времени и Смерти… Вопросы, над которыми размышляет Александр Введенский, касаются устройства мира и человека в этом мире», — да, эту триаду, по словам Друскина, Введенский выделял сам, но, воля ваша, не применимы ли «размышления об устройстве мира» ко всем писателям (да и людям) без исключения? Первая глава «Космогонический ужас» первой части «Рождение мира» дает определение хаоса, описывает различные первоначала — страницами… Вторая глава той же части «Поэтический мир и теория относительности» рассказывает об Эйнштейне, опять же страницами, складывается ощущение, что взял какой-то научпоп по физике: «квантовая теория раскрыла новые черты реальности: поведение элементарных частиц-волн подчинялось не физике, а теории вероятности, прерывность встала на место непрерывности, формулировались законы, управляющие совокупностями, а не индивидуумами», что по этому думал Гейзенберг, а что Бор, и так далее… И еще такой стилистический момент, как констатация довольно очевидных вещей вроде «…мир без солнца отождествляется с пустотой и непонятностью, то есть отсутствием логики» (где же мир без солнечного света ассоциировался с чем-то положительным?). Все это наводит на размышления о целеполагании книги, о ее, как говорят эффективные книжные менеджеры крупных издательских холдингов, целевой аудитории. Вряд ли, будем честны, книгу возьмет человек, о Введенском и Платоне (далее по списку) в жизни не слышавший. Для тех же, кому эта книга и предназначена, подобные отвлеченности будут, боюсь, излишни.

Но очень скоро все в книге изменится. Вообще, видимо, зря мы тут развели ворчание — просто все это было введением в Введенского, таким тактичным напоминанием о какой-то сумме знаний (имен, понятий), которую вот сейчас надо изложить, освежить в голове читателей — а потом с ней книга будет работать, и — она заработает. И еще как!

Будет целый пучок, сноп, созвездие даже блестящих мыслей, наблюдений, находок. И это, заметим сразу, на весьма изученном, вспаханном и перепаханном поле, ибо вспомним, какое количество блестящих исследователей писало о Введенском — Яков Друскин, Михаил Мейлах, Илья Кукуй, Михаил Одесский, Леонид Кацис и многие другие, посвятившие свои работы какому-либо отдельному вопросу. Всех их, кстати, Корнелия Ичин чтит, отнюдь на претендуя на первородство и право первой брачной новости, цитирует, приводит, включает в свой разговор.

Блестящие же находки Корнелии Ичин действительно находятся не только в каких-то новых областях (она анализирует мультипликационный фильм «Потец», единственную экранизацию Введенского), но в тех самых глубинных мирах Александра Введенского, что мерцают, как бы наивно открыты и просты, но при этом так герметически сложны для экфрасиса и экзегезы. Цитировать здесь можно много, в силу, разумеется, не самого простого разговора и отнюдь не односложных наблюдений (будь то привлечение Флоренского и Данте к выводам об особенности движения в аду или же «таким образом, Эйнштейн, Витгеншейн и Введенский своим мышлением-существованием являлись наглядным примером “неловкой связи” в понимании Бора»), формат короткого отклика этого, к большому сожалению, не позволяет. Посему только один момент: «Мотив возносящихся цветов, с ясно пасхальной символикой, отсылает, с одной стороны, к религиозным представлениям о смерти и воскрешении, с другой — к космическим грезам современных ему авангардистов, которые сформировались под влиянием философии Н. Федорова. В этом смысле можно говорить об общем знаменателе полета цветов в прологе “Кругом возможно Бог” и пульсации ритма в картинах П. Филонова из цикла “Вход в мировой расцвет” (“Цветы мирового расцвета”, 1915; “Белая картина”, 1919; “Формула весны”, 1920 и др.), посвященных постижению природных законов, разрастающихся до вселенной. В любом случае нельзя забывать весьма неоднозначную символику цветов, ассоциирующихся и с эденическим состоянием, и с моделированием космоса, и с душами умерших, и с сердцевиной духа».

Александр Чанцев