|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
Последние времена
Михаил Немцев. Как в кино: Стихотворения. — Ozolnieki: Literature Without Borders, 2023. — (Paroles; вып. 2).
Михаил Немцев — поэт, философ, историк, публицист, автор книг «Тексты-двери», «Интеллектуализм», «Смерти никакой нет» (в соавторстве с Иваном Полторацким и Дмитрием Королевым), «Это будет бесконечно смешно» (в соавторстве с Иваном Полторацким, Дмитрием Королевым, Андреем Ждановым), «Ясность и радость». Теперь вышел его новый поэтический сборник «Как в кино» с говорящей обложкой, для которой позаимствован кадр из кинофильма Роберто Росселлини «Рим, открытый город». На улице немецкие солдаты с автоматами, наставленными на жителей дома, в котором происходит обыск; на проезжей части вслед за машиной бежит молодая женщина и отчаянно машет рукой: остановитесь!
Эта хрупкая женщина из фильма — символ главного послания лирического героя-пацифиста, взывающего к тому же.
Но кому по силам остановить ход истории? Его можно только наблюдать.
Через мгновение героиню фильма убьют.
Поэтов-катастрофистов познавательно читать вне катастрофы, и тяжело — внутри. Тематически книга Немцева не из легких. Хотя «положа руку на сердце, как говорится, бывало и хуже». Главная тема его поэтического высказывания — человек перед лицом исторических событий, смерти, совести, ужаса бытия и небытия. Дискурс из ряда так называемых «проклятых вопросов», на которые литература не отвечает. Только ставит, начиная с времен Достоевского.
Да, лирический герой пытается нащупать выход. Он отвергает, опротестовывает идею о необходимости пребывания в «здесь и сейчас», то есть в аду. («Телепровал с черной, но влекущей поэтикой ада…»). «Здесь и сейчас» остается тело, для души этот закон не писан, и «смерть / как минимум не всесильна».
Из стихотворения в стихотворение голос рассказчика призывает отъединиться от ситуации, не сливаться с ней, не подходить к ящику Пандоры.
Канувшие, и —
нет, не спасенные.
Просто канувшие.
Вниз головами, они там, внизу,
так и торчат.
Иногда, проходя поверх,
я воздаю им должное,
но чаще — не отвлекаюсь
на торчащих там, внизу,
в земле —
чтоб не сойти с ума,
или еще
чего-нибудь.
Время и пространство катастроф, в которое Немцев помещает своих героев, как правило, абстрактно, хотя иногда — довольно редко — он все-таки его конкретизирует:
В декабре сорок первого года они,
уже оказавшись в Азии,
говорили себе:
потерпеть до победы, — и переносили
сырость и неудобства,
брились, обматывали тряпками горло. Разглядывая
какие-то привокзальные трубы, придумывали про себя
письма родным, — пока проходящий мимо солдат
не бормотал сам себе по-татарски: сарды, барды…
И тогда-то вдруг понимали все
и мгновенно
скатывались в отчаяние.
На страницах книги мы видим и противопоставление человек vs молох истории («Каждый из нас почетная жертва истории»), и хроники отчаяния, и торжество абсурда. «Опыт масштабирования, соизмерения себя с историей», «опыт личного небытия перед разрушающейся реальностью» — вот точные формулировки автора послесловия Александра Житенева. Попытки к пониманию сути происходящего продолжает и тема насилия вообще.
Оптика книги очень камерная, личная, герой часто делится собственными воспоминаниями и обобщает чужие:
Во время погрома всем есть какая-нибудь польза,
каждому что-нибудь достается.
Мне — родители подарили серебряные ложечки.
Длинненькие такие, с узором и камушками на самом верху ручки.
Когда я был маленький, я этими ложками осторожно играл.
Когда я подрос, я просто так их хранил.
Две чайные ложки…
Он — сталкер, проводник в «гиблые места», добивающийся своими рассказами эффекта присутствия. Сталкер приводит «туда» и предъявляет читателю артефакты. Оценивает происходящее, призывая в помощь вещный мир:
особые фотографии оттуда
окровавленные игрушки
вот лошадка вот пистолет наган вот деревянный домик
ими уже не будут играть
они подойдут для музея
<…>
эта лошадка та обезьянка тот слоник
назовут имена
имена
На воображаемых оппонентов автор изливает реки сарказма («ты победишь, ты цапнешь судьбу за яйца!»; «А там, куда ты направляешься, — там тебя ждут, уверен?»). О цене побед он размышляет весьма пессимистично:
Есть и такая реальность, в которой потери — это
трагедия, это недоразумение, это
неизбежность, это
психологическая операция, это
не ты и не я. В общем, их нет.
История перемалывает все, жизнь не останавливается, не замирает, не затихает в почтении перед смертью, новости о посмертном награждении погибшего капитана сливаются в бегущей строке с репортажем о развитии секции водного поло в провинциальном городке. История — это стихия, которая обнуляет биографию.
Ключевое стихотворение книги, «Проблема свидетеля», повествует о том, что чувствует человек, оставшийся один на один со своей совестью:
…Начальник полиции расспрашивает сына,
который когда-то
учился в столице живописи, о действии перспективы
и о том, что может увидеть тот, кто стоит в отдалении.
Но его самого
интересует другое: что может видеть тот, кто не должен видеть.
Так начальник городской полиции приходит к мысли
о существовании Бога
и вдруг ощущает себя куском печенки на сковородке.
В этот вечер начальник городской полиции из верного слуги
молодой Республики
превращается прямо-таки в марионетку молодой Республики.
Но это свидетельство как-то должно ведь выстрелить? Он живет
еще тридцать лет, выслуживается до полковника,
производит восемь детей,
уходит в отставку,
и все эти тридцать лет
на душе у него,
мягко говоря,
нехорошо.
Поставить под вопрос свою человечность — экзистенциально ужасный случай. Собака кусает не для того, чтобы убить, а чтобы установить иерархию. Солдат, когда есть приказ, становится машиной и убивает не как человек, а как орудие. Но смотришь на него — и видишь человека. Боль эксплозирует. Легче быть тем, кто никого не убил.
Евгения Доброва
| 
