|
ПРИСТАЛЬНОЕ ПРОЧТЕНИЕ
Об авторе | Илья Юрьевич Виницкий — доктор филологических наук, профессор кафедры славянских языков и литератур Принстонского университета. Научные интересы — русская литература XVIII–XIX веков и история эмоций. Автор книг «Ghostly Paradoxes: Modern Spiritualism and Russian Culture in the Age of Realism» (2009), «Vasily Zhukovsky’s Romanticism and the Emotional History of Russia» (2015), «Утехи меланхолии» (1997), «Дом толкователя: Поэтическая семантика и историческое воображение Василия Жуковского» (2006), «Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура» (2017), «Переводные картинки: Литературный перевод как интерпретация и провокация» (2022), «О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного» (2022). Печатался в журналах «Новое литературное обозрение», «Вопросы литературы», «Новый журнал», «Известия Российской академии наук». Сайт: https://slavic.princeton.edu/people/ilya-vinitsky. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Отче Мандрыче (Магический мотив в “Казаках” Л.Н. Толстого. Филологический крещенский рассказ» (№ 3, 2023).
Илья Виницкий
Дух языка
Михаил Гаспаров, Осип Мандельштам и чужая речь
Описывать мои собственные языковые переживания не буду.
В одном английском докладе на цветаевской конференции были большие
французские цитаты, и мне с горя показалось, что я уже и по-французски понимаю легче,
чем по-английски, потому что у французов хоть слова не редуцируются до такого безобразия.
М.Л. Гаспаров. Письмо к И.Ю. Подгаецкой
из Стэнфорда от 1 октября 1991 года
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
А.С. Пушкин. Бесы (7 сентября 1830 г.)
В «Словаре лингвистических терминов» О.С. Ахмановой выражение «дух языка» (англ. spirit of a language, нем. Sprachgeist) толкуется как «идиоматическое своеобразие языка, объяснявшееся в донаучной лингвистике идеальным началом, не поддающимся рациональному объяснению»1. В этой заметке (или, скорее, эссе), посвященной «языковым переживаниям» одного из самых ярких русских филологов XX века, мы постараемся, как говорили в свое время спириты, вызвать и материализовать тот идеальный (и часто опасный) дух, с которым многим из нас приходилось сталкиваться на практике в разных обстоятельствах и в разных сторонах света.
Филадельфийская история
На слух английский язык М.Л. Гаспаров воспринимал плохо, но читал по-английски свободно, внимательно и критически, о чем свидетельствует следующий эпизод, относящийся к его американской научной командировке в 1994–1995 годы2.
В письме к И.Ю. Подгаецкой из Принстона, датированном 29 ноября 1994 года, Гаспаров рассказывает о своих впечатлениях от ежегодной мегаконференции американских славистов (American Association for the Advancement of Slavic Studies — ASEEES) в Филадельфии:
«…есть американская шутка столетней давности о репутации одного города: на некотором конкурсе занявший первое место премировался недельной поездкой в Филадельфию, а занявший второе — двухнедельной поездкой в Филадельфию. Вот в этой Филадельфии, недалеко от большого небоскреба, на котором узкий купол, как голубая шишка, на прошлой неделе была всеамериканская конференция славистов, 300 секций приблизительно по 3 доклада, из них около 25 по русской словесности. О поэзии — ни единого доклада (разве что на секции поэтики, где и я выступал). <…> Пастернак и Мандельштам в этом сезоне, видимо, не существуют3».
На полях письма Гаспаров уточняет, что все-таки был один доклад о Льве Рубинштейне и прошла целая секция под названием «Флора и фауна в рус[ской] поэзии: Лермонтов и Заболоцкий» (точное название — «Flora, Fauna & Landscape in Language of Russian Poetry»). По какой-то причине Михаил Леонович не заметил секцию об античности в русской поэзии (с докладами о Софье Парнок, Анакреоне в русской поэзии и Крылове и Эзопе). Сам Гаспаров выступил дискуссантом на круглом столе, посвященном проблемам русской поэтики4.
Приведенная Гаспаровым шутка о Филадельфии действительно хорошо известна: «First prize was a week in Philadelphia. Second prize was two weeks» (в ранних версиях этой шутки вместо Филадельфии назывались Даллас в Техасе и Лос-Анджелес в Калифорнии). По традиции, она приписывается знаменитому английскому комику Уильяму Клоду Филдсу (W.C. Fields, 1880–1946) — тому самому, который играл диккенсовского бедолагу-оптимиста Уилкинса Микобера, именем которого, похожим на слово «макабр», был назван принстонский книжный магазин, находившийся по дороге Гаспарова из его съемной квартиры в библиотеку. Происхождение шутки обычно связывают с тем, что в начале XX века в первой столице Соединенных Штатов были очень жесткие ограничения насчет развлечений и потому время здесь текло медленно и скучно. Очевидно, что на трехдневном филадельфийском форуме американских славистов с его бесконечными говорливыми секциями и шумными вечерними посиделками в баре Wyndham Franklin Plaza Hotel русскому филологу было тоже невесело.
Тюфяк твою так
В том же письме Гаспаров ссылается на еще одну, на этот раз поэтическую, одновременно забавную и довольно-таки страшную, английскую цитату:
«А в английском переводе стихов Мандельштама “Страшен чиновник: лицо, как тюфяк”, написано “лицо, как дуло”, и сделано ученое примечание, что по-турецки и по-гречески «тюфяк» означает не матрас, а ружье. Простите меня за ноющую болтовню; это издержки отдаленности. В Москве я бы помолчал рядом с Вами десять минут, и стало бы легче»5.
Речь, понятно, идет о замечательном стихотворении «Дикая кошка — армянская речь...», посвященном напряженному восприятию героем-путешественником чужого языка и древней культуры. В комментариях к этому письму указано, что Гаспаров нашел это примечание на 88-й странице книги переводов Ричарда и Элизабет Маккейнов (Richard & Elizabeth McKane) «O. Mandelstam. The Moscow Notebooks», вышедшей в Ньюкасле-на-Тайне в 1991 году. Действительно, на этой странице Ричард Маккейн («добрая рабочая лошадка поэтического перевода с разных языков, но главное — русской поэзии»6) объясняет, что русское слово «тюфяк», обычно переводится как «дряблый» матрас. Между тем по-турецки и на фарси tufek или tufang означает оружие («however in Turkish and Farsi tufek or tufang are a gun»)7.
Надо сказать, что это военное значение слова «тюфяк» хорошо известно в русской литературе. Так назывались, по указанию Н.М. Карамзина, пищали московитов. «“Тюфяк”, — писал Лев Гумилев, — от персидского слова “тупанг” (трубка) — железный ствол, запаянный с казенной части; заряжался с дула пороховым зарядом, который был запыжен осколками железа»8. Но, разумеется, у Мандельштама «тюфяк» — это именно тюфяк в значении мягкой или дряблой перины, матраса (вроде «лицо, как вымя» у палача в «Заблудившемся трамвае» Н.С. Гумилева; последний образ потом был использован Набоковым в «Даре»).
Комментаторы гаспаровского письма не приводят ни названия стихотворения, к которому было написано забавное примечание, ни самого текста перевода Маккейнов. Восполним этот пробел. Строфа о тюфяке находится на стр. 31:
The official’s face is terrifying as a gun —
There is no more pitiful, more ridiculous —
Dispatched on a mission, shunted off
With no money or papers into the Armenian wasteland.
В оригинале:
Страшен чиновник — лицо как тюфяк,
Нету его ни жалчей, ни нелепей,
Командированный — мать твою так! —
Без подорожной в армянские степи.
В предуведомлении к книге Ричард Маккейн сообщает, что начал работать над переводами «Московских тетрадей» вместе с женой, получив Ходдеровскую стипендию для переводчиков (the Hodder Fellowship in the Humanities) в Принстоне, — где также по «мандельштамовской» стипендии, полученной по линии IREX, находился в 1994 году Гаспаров. Маккейн благодарит своих русских друзей поэтов Виктора Кривулина и Дмитрия Веденяпина за ценные советы и предложения (Кривулин написал вступление к книге) и выражает признательность внимательно прочитавшей рукопись Ирине Кузьминской, Дженифер Бэйнс (автору книги «Mandelstam: The Later Poetry», 1976) и своему другу, лондонскому русисту и переводчику Питеру Норману.
Добавим, что «The Moscow & Voronezh Notebooks: Poems 1930–1937» были переизданы в 2001 году. Хотя переводы Маккейнов из Мандельштама уже давно забыты, стих о лице, похожем на дуло (как перевел этот перевод Гаспаров) неожиданно «всплыл» в недавнем английском переводе биографии Мандельштама Ральфа Дутли9.
Сам Гаспаров воспользовался своим наблюдением в книге «Записи и выписки» для иллюстрации лексемы:
«ТЮФЯК. Мандельштамовское “страшен чиновник: лицо, как тюфяк” английский переводчик перевел “the face like a gun” и сделал примечание по-турецки и по-гречески»10.
Как видим, русский филолог случайно или (как мы подозреваем) сознательно заменил здесь персидский из комментария Маккейна на греческий, добавив толику комизма к приведенному казусу. Надо заметить, что Ричард Маккейн был профессиональным переводчиком не только русской, но и турецкой поэзии (он, в частности, перевел Назыма Хикмета). Возможно, что с помощью такой макаронической манипуляции, в принципе не противоречащей межязыковой cемантической поэтике Мандельштама, он хотел обыграть английскую идиому вроде «stone face» (или «poker face»). Кстати, в словаре городских идиом английского языка есть и «gun face» (о человеке угрожающей внешности: «The guy behind the counter has Gun Face, and is probably going to snap any day now!»)11. Правда, никто из опрошенных мною носителей языка этого выражения не слышал, а один из коллег, узнав о подобном переводе, такое лицо состроил, что хоть святых вон выноси.
Но интереснее другое. Гаспаров посмеялся над бессмысленным переводом, основанным на надуманном ученом истолковании одного слова, но почему-то не заметил не менее смешной «редакции» оригинала, допущенной Маккейном в той же строфе, а именно замены обсценного «мать твою так!» на совершенно нейтральное (и ненужное) «shunted off» — выведенный, посланный, отправленный (в армянские степи)12. Или все-таки заметил, но решил не педалировать этот сюжет в галантном письме к конфидентке? Или лукаво подмигнул, что, дескать, sapienti sat? Ведь по-английски (если с французским или турецким акцентом) слово «тюфяк» звучит почти как (я извиняюсь) «to fuck»13.
Приведем в качестве иллюстрации современный перевод строфы о тюфяке на английский, сделанный Яном Пробштейном:
A fearful bureaucrat with his mattress-like face,
No one is more absurd and wretched,
Sent on assignment — fucking fate —
Without papers to Armenian steppes.
«Mattress-like face» чиновника удачно сталкивается здесь с «fucking fate» странствующего без подорожной героя.
Маруха
Наконец — раз уж речь зашла о насмешках ученых над переводчиками-толкователями — остановимся на еще одном необычном образе мандельштамовского стихотворения из открывающей его великолепной строфы о своего рода языковом наваждении:
Дикая кошка — армянская речь —
Мучит меня и царапает ухо.
Хоть на постели горбатой прилечь:
О, лихорадка, о, злая моруха!
В переводе Маккейнов:
The Armenian language is a wild cat,
that tortures me and scratches my ear.
If only I could lie on a broken-backed bed,
consumed by fever and the evil plague (p. 32).
М.Л. Гаспаров в комментарии к этому стихотворению «о русском заселении Кавказа» разъясняет загадочное слово его происхождением: «от глагола “морить” (по созвучию с “маруха”, любовница)»14. Оно действительно означает на воровском арго сожительницу вора15. Но с какой стати лирический герой стихотворения упоминает / призывает / прогоняет здесь проститутку и как связана злая шлюха со слуховым восприятием чужой речи?
В комментарии П.М. Нерлера к этому месту указывается, что «моруха — томительный летний зной»16. Но и это значение кажется здесь неубедительным (к слову, стихотворение помечено 30 октября — разве что воспоминание о летней жаре?). В свою очередь, Леонид Видгоф полагает, что это мандельштамовское слово связано с идишем, где «марохе» или «марухе» [maroxe / maruxe] означает «судьбу, счастье, долю»17. Наконец, Евгений Сошкин указывает, что мандельштамовский «неологизм» «моруха» анаграммирует слово «мухомор», от которого в стихотворении «Дикая кошка...» «тянутся нити к мухам (“Ползают мухи по липкой простыне”), смертоносным грибам и Грибоеду (черн. вар.: “Там где везли на арбе Грибоеда, / Долго ль еще нам ходить по гроба, / Как по грибы деревенская девка”) и Черномору (“И Черномора пригубил питье”)»18.
Выскажем предположение, что Мандельштам здесь обращается к иной морухе / марухе, омонимичной воровской девке (и украинскому названию гриба-дождевика19) и прямо связанной с мором и смертью, — нечистому духу-домовому из народных поверий (в черновой рукописи это слово сперва было записано как «Маруха»)20. По Далю, мара — «мана, блазнь, морок, морока, наваждение, обаяние; греза, мечта; призрак, привидение, обман чувств и самый призрак; напр. в олон. род домового или кикиморы, который путает и рвет кудель и пряжу»21. «Марухи, — писал А.Н. Афанасьев, — старые, маленькие существа женскаго пола, которые сидят на печи, прядут по ночам пряжу и все шепчут»22. Это «существа мрачные, темные»23. Они садятся ночью на грудь спящего и вызывают удушье и кошмары24. В средние века мары ассоциировались с инкубами и суккубами. «Маруха» связана как с мором, смертью, так и с маревом, речью и бредом25. Подобно родственным кикиморе и шишиге, она, по народным поверьям, царапается, шепчет, визжит, смущает, оборачивается кошкой, представляется горбатой, мучит человека, давит ему на грудь, бросает в него кирпичи и нагоняет на него горячку26.
Примеры использования этого слова в русской литературе многочисленны27. Мы ограничимся лишь несколькими наиболее яркими и, безусловно, известными Мандельштаму.
Демонические марухи упоминаются И.С. Тургеневым в «Разговоре на большой дороге» (много раз печатался в 1900–1920-е годы):
«Михрюткин. Марухи? Это что еще такое?
Ефрем. А вы не знаете? Старые такие, маленькие бабы, по ночам на печах сидят, пряжу прядут, и все эдак подпрыгивают, да шепчут. Намеднись в Марчукова Федора одна эдакая маруха кирпичом пустила — он было к ней на печку полез…
Михрюткин. Он, дурак, во сне это видел.
Ефрем. Нет — не во сне.
Михрюткин. А коли не во сне, зачем он к ней полез?
Ефрем. Видно, поближе рассмотреть хотел. <…>
Михрюткин. Ведь эти марухи, например, и прочее, ведь ты сам посуди, это разве тело? <…> А коли не тело, разве они могут жить, существовать то есть? Ты меня пойми: то бывает дело — а то дух. <…> Ну, — и следовательно, это все вздор, одна мечта: просто сказать — предрассудок»28.
Н.С. Лесков в романе «Некуда» (1869) в ярких деталях описывает обряд сожжения чучела мары-марухи — коровьей смерти:
«высокая соломенная кукла мары поднята на большой камень, на котором надлежит ее сжечь живым огнем, и стоит она почти вровень с деревьями: по древяным ветвям навешана длинная пряжа; в кошелке под разбитым громом дубом копошится белый петух-получник»29.
Фольклорный образ «злой мары»30 канонизируется Федором Сологубом в раннесимволистском стихотворении «Видение», впервые опубликованном в журнале «Наблюдатель» за 1889 год:
С врагом сойдясь для боя злого,
Свой меч я тяжко опустил.
Казалось мне, — врага ночного
Я пополам перерубил.
Но вдоль согнувшегося тела
Безвредно сталь моя прошла,
И, раздробившись, зазвенела,
Как отлитая из стекла.
Тогда последнего удара
Я равнодушно ожидал,
Но мой противник — злая мара —
Вдруг побледнел и задрожал.
Холодным, тягостным туманом
Обоих нас он окружил,
И, трепеща скользящим станом,
Он, как змея, меня обвил.
Глаза туманит, грудь мне давит,
По капле кровь мою сосет, —
Мне душно! Кто меня избавит?
Кто этот призрак рассечет? (с. 152)31
Обратим внимание на то, что «злая мара» здесь призрак мужского рода, ассоциирующийся с туманом и змеем. Демоническая «серая морока» (образ, как указывает Маргарита Павлова, являющийся прообразом знаменитой недотыкомки — символа пошлости человеческой32) появляется и в финале романа «Тяжелые сны» (1895). Ужасная мара-морока (теперь она, а не он) преследует падшего героя в больничной палате:
«Логин вдруг увидел себя в своей комнате, и цветы на обоях запрыгали и засмеялись. Гулкое жужжание стояло в воздухе, и сизо-багровые волны тумана порою пробегали из угла в угол. Что-то бесформенное заклубилось у стены, стало собираться и вытягиваться, отделяя от себя члены, подобные членам человеческого тела, — и вот уродливая, скользкая мара отделилась от стены и, медленно кружа в воздухе, приближалась к Логину. Он все яснее различал обнаженное тело призрака, — синее, мертвое, полуистлевшее, с торчавшими кое-где черными костями. Обрывок полуистлевшей веревки болтался на его шее, — и в страшном лице мертвеца Логин узнал лицо повесившегося Спиридона. Это лицо было мертвенно-неподвижно, но черты его как-то странно менялись, как бы от переливов тусклого освещения. И в мертвом лице приближавшейся мары Логин увидел, как в зеркале, свои черты, — и вдруг почувствовал, что это он сам клубится и кружит по комнате, — его ветхий человек, томясь каинскою злобою, бессильною, мертвою. Ужас стеснил грудь Логина, и слабый, еле слышный голос его позвал кого-то»33.
Образ «злой мары» (в значении буддийского злого духа) подхватывает Вяч. Иванов в программной метафизической статье «Кризис индивидуализма», напечатанной в книге «По звездам. Статьи и афоризмы» (СПб., 1909): «Мир, уже весь целиком, одна злая мара. Но в плену темной волшбы жива неистребимая душа»34. Ср. также позднейшее политическое толкование образа мары (с ударением на последний слог) у Алексея Ремизова в книге «Взвихренная Русь» (1927): «Кровавая Мара третье лето жрет человечье мясо, лакнула крови и пьяна, как рваное злосчастье, ведет вас; в руках ее нож — на острый нож вы, братья! в мире есть правда, не кровава и не алчна; она, как звезда, кротко светит на крестную землю!»
В славянском значении мифологический образ «злой мары» использовал Сергей Городецкий в книге «Ярь» (1907):
Как любила злая Мара,
Пряха черной выси неба,
Пастуха быков рассвета,
Так любила Ойкаюка
Ону Кнута (с. 33)
Наконец (наиболее важная, как мы полагаем, для Мандельштама перекличка) страшная мара, введенная в русскую модернистскую демонологию Сологубом, появляется у Велимира Хлебникова в стихотворении 1907 года «Неголи легких дум»:
О, тайная сила!
О, кровная мара!35
Ср. мандельштамовское: «О, лихорадка, о, злая мо[а]руха!»
Образ марухи (Морены, Мароны, моры), связанный с «наваждением, грезой, мечтою», смертью и весною, играет важную роль в поэтической мифологии Хлебникова, убежденного в том, что «видеть нежить рады люди»36. Показательно, что в драматическом отрывке «Пружина чахотки» (где упоминается «море марух») и в поэме «Ночной обыск» («Как звать? — Марусей. — Мы думали, маруха. Это лучше») он, кажется, обыгрывает оба значения слова — в воровской девке (типичная для поэта трансформация блоковского символизма) узнается мифологическое существо, связанное с инобытием:
— Братва!
Мы где увидимся?
В могиле братской?
Я самогона притащу,
Аракой бога угощу,
И созовем туда марух.
На том свете
Я принимаю от трех до шести37.
Напомним, что Мандельштам слово «моруха» сперва записал с большой буквы как некое олицетворение — своего рода полуденный демон-морок, причудливо ассоциирующийся у него с восприятием древней «природной» речи38. В свою очередь, позднейшее исправление «а» на «о» в этом слове могло быть вызвано стремлением подчеркнуть жуткую ассоциацию или, точнее, совместить, как у Хлебникова, образы девки и злого духа в общей теме мора, смерти и языкового кошмара (а также слить воедино уголовно-простонародный регистр с фольклорно-мистическим)39.
Возможно, что этой демонологической ассоциацией объясняются и вульгарное ругательство и заклинательные слова стихотворения: «Пропадом ты пропади, говорят, / Сгинь ты навек, чтоб ни слуху, ни духу...». Так, мотив заговора против мары-марухи, заимствованный из народных славянских обрядов40, присутствует в народной сцене в «На ножах» Н.С. Лескова («сгинь, пропали отсюда, коровья смерть!»). Сравните также в раннем стихотворении Демьяна Бедного «Чертовщина», которое несколько раз перепечатывалось в 1920-е годы:
Ежде дале путь направят,
Беспременно, ведь, задавят.
Сгинь, мара лихая, сгинь!
Свят-свят-свят! Аминь-аминь! (1923, с. 156)
В качестве филологического (возможно, избыточного) примера приведем напечатанное Б.И. Ярхо в 1914 году скандинавское «заклинание против кошмара, марры (наша мара, маруха)»:
Marra, marra minni,
ert tú her inni,
minnist tú ikki slagid tad
íd Sjúrður Sigmundarson gav tär
á granarbeinið á sinni.
Что в переводе означает: «Мара, мара, вспомни, если ты здесь внутри. Помнишь ли ты тот удар, который однажды дал тебе Шуур Сигмондарсон по переносице»41.
Наконец, соблазнительно предположить, что актуализации этого «многоязычного» слова в фонетическом воображении Мандельштама могло послужить услышанное им армянское слово «марахух» (մառախուղ, marakhugh), означающее густой туман, морок или мглу и буквально «рассыпанное» на звуко-рифменные переклички в тексте стихотворения42.
Еще одним фонетическим ключом к слову, обозначающему здесь сумеречного духа языка, может служить его связь с именем Н.Я. Марра — создателя яфетической теории об эволюции языков путем скрещивания первоначальных звуковых комплексов (общей яфетической основы), которой Мандельштам тогда живо интересовался и, как показал Г.А. Левинтон, связывал с языковыми экспериментами Хлебникова43 (ср. каламбур в черновиках «Путешествия в Армению» [1931–1932; публ. 1933]: «выдал мне ГРАММатику МАРРА и отпустил с МИРОМ»44).
В программной работе «Постановка учения о языке в мировом масштабе и абхазский язык» (Л., 1928) Марр подробно останавливается на палеологии понятия «сон-видение». В разделе с характерным названием «Из мира грез» он доказывает, что это понятие произошло не от глагола «спать» или «уснуть», а от чего-то «совершенно обратного», сквозящего в грузинском “si-zmar”, употребляемом как основа глагола в смысле «он снял с него мерку», «пригнал к его образу», как и в армянском языке. По Марру, в кавказских языках «имел сновидение» буквально значит «у него он ... si-zmar (“образ”, “призрак”) был». Собственно архетип *sar-mar, продолжает Марр (возможно, встраивая свою собственную фамилию в глубинные пласты языка), представляет собой «основу языческого названия бога» (отсюда идут и «шаман» и его сородичи). Одним словом, грузинский термин указывает на тот первоэлемент понятия *z-mar («видеть призрак-сон»), в котором сошлись его «многочисленные разновидности на Кавказе и отчасти за его пределами». Это открытие вызвало у лингвиста восторженный лирический монолог, близкий по духу (во всех смыслах этого слова) Мандельштаму, хотя у нас нет доказательств знакомства последнего с этой статьей:
«Вся эта история термина поддерживается длинным рядом образований словарного материала, связанных с его перевоплощениями различных эпох. Нас захватывает цельность девственно нетронутого материала. Как много он говорит и как солнечно прекрасен. <…> Невольно захватываются в орбиту исследовательского зрения и слуха и причудливые очертания гор, и шум рвущихся на волю горных рек, и таящиеся силы сражений когда-то, много десятков тысяч лет тому назад заложенной, ныне начинающей нам говорить из глубин мировой общечеловеческой речевой культуры. Тут и материальный быт, и несокрушимый идеологический вклад насыщенного ею доселе населения»45.
В «Путешествии в Армению» Мандельштам проецирует эвристическую методологию («яфетические выдумки») Марра на армянский язык и остроумно пародирует рассуждения ученого:
«Голова по-армянски: глух’, с коротким придыханием после «х» и мягким «л»... Тот же корень, что по-русски... А яфетическая новелла? Пожалуйста.
Видеть, слышать и понимать — все эти значения сливались когда-то в одном семантическом пучке. На самых глубинных стадиях речи не было понятий, но лишь направления, страхи и вожделения, лишь потребности и опасения. Понятие головы вылепилось десятком тысячелетий из пучка туманностей, и символом ее стала глухота»46.
Заметим, что об армянском слове «голова» (гълухо) говорится на стр. 57 «Грамматики» Марра, имевшейся в распоряжении Мандельштама. Само выражение «семантический пучок» (иначе: «пучок значений») взято Мандельштамом из яфетических работ, в которых рассматривалась «типическая техника развертывания тех же семантических пучков и гнезд, точно яиц, из которых вылупляются птенцы, носители мыслей, добытых дальнейшим развитием коллективной трудовой жизни» (обратим здесь внимание на cамые известные «пучки значений», выявленных яфетологом, — «рука [mar] — женщина — вода — дерево», «голова + гора + небо»)47. Как указала А.Д. Еськова в статье о Н.Я. Марре в «Мандельштамовской энциклопедии», термин «семантический пучок», активно использовавшийся лингвистом, нашел отражение в «Разговоре о Данте» (1933): «Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку»48. Таким пучком, как мы постарались показать, является и сотканная из разных культурных «сем» мандельштамовская маруха-моруха (или, кошмарруха, как сказал бы какой-нибудь любитель каламбуров в академической курилке).
От русской модернистской традиции, восходящей к Сологубу и Хлебникову, Мандельштам унаследовал, как мы полагаем, тему поединка со злой марой, перенеся последний в область слухового восприятия чужой и поначалу чуждой русскоязычному поэту речи49. Едва ли в этих стихах можно найти то восторженное отношение к древнему кавказскому языку, которое мы видим в некоторых «марровских» фрагментах из «Путешествия в Армению», посвященных армянской речи. Здесь, скорее, выражены страх и бессилие перед последней, сочетающиеся в «Путешествии в Армению» с попытками понять ее магический смысл и тем самым расширить фонетический диапазон русской поэзии — чувство, близкое к тому, о котором поэт писал в очерке «Аштарак»: «Я испытал радость произносить звуки, запрещенные для русских уст, тайные, отверженные и, может, даже — на какой-то глубине постыдные»50). Это болезненное языковое наваждение описывается Мандельштамом и в очерке, посвященном другому кавказскому наречию: «Язык абхазцев мощен и полногласен, но изобилует верхне- и нижнегортанными слитными звуками, затрудняющими произношение; можно сказать, что он вырывается из гортани, заросшей волосами»51 (психоаналитик не прошел бы мимо этого сравнения).
Стихотворение 1930 года посвящено терзающему восприятию «дикого», «царапающего» духа языка, проникающего в фонетическую ткань русского текста52. Перифразируя самого поэта, сквозь «срамоту» (кошачьи визги девки-марухи) в строфе об армянской речи «зияет» черная загадочная сила, вызванная к жизни поэтами-модернистами и родственная безобразным духам из написанного за сто лет до Мандельштама пушкинского «дорожного» стихотворения о духах, надрывающих жалобным визгом и воем сердце путешественника.
Языковой барьер (Заключение)
Вернемся после этого долгого мифо-филологического путешествия к «языковым переживаниям» М.Л. Гаспарова во время его пребывания в Америке. Не обратил ли он внимание на курьезный английский перевод хорошо известного ему стихотворения Мандельштама об армянской речи потому, что как-то связывал оригинал с собственными мыслями о непереводимой русской поэзии и притягательном и мучительном для него духе английского языка (том, что для Мандельштама был «пронзительнее свиста»)?
Разумеется, сам Михаил Леонович немедленно бы отверг эту гипотезу как субъективистскую (он часто посмеивался над биографическими и психоаналитическими копаниями в чужих душах и стихах). Между тем центральной темой заинтересовавшего нас письма о шумной американской конференции в скучной Филадельфии является именно физическое ощущение языка (чужого и родного). Так, Гаспаров приводит слова его «здешней опекательницы» античницы Елены Алексеевой из Принстона: «Я давно столько не говорила по-русски, и от этого у меня болит горло; а когда я привыкала говорить по-французски, то болели лицевые мышцы»53. «Я прячусь в свое непонимание-со-слуха, как в скорлупу. (Как в русское заикание)», — писал Гаспаров в другом письме. Здесь же он упоминает собственное «чувство психологического паралича», вызванного неспособностью понять английскую речь. Вспоминал Гаспаров и историю о том, что Роман Якобсон «терпеть не мог Америку и — несомненно из-за подсознательного отталкивания — говорил по-английски только с фантастическим (на англо-американский слух) акцентом»54. (Уж не связана ли знаменитая статья Якобсона «Заумный Тургенев» [1981], посвященная фонетической «вспышке» Тургенева «в одном из высокотонных» лондонских клубов55, с раздраженной усталостью ее русскоязычного автора-профессора от английской речи?).
Языковой барьер (то есть физический предел тому самому искусству понимания, которое он отстаивал в своих филологических работах56) продолжал мучить Гаспарова и во время следующей поездки в Штаты: «По-английски на слух я по-прежнему не понимаю, на каждой авиапересадке совал диспетчершам блокнот, как глухой Бетховен, “write your question, please”, в одном месте меня даже в отчаянии спросили (письменно): “don’t you know any sign language?” — видимо, это сделало бы разговор скорее»57. «Если бы я был лучше устроен, — писал Гаспаров из Стэнфорда, — я бы здесь ходил на лекции и привыкал бы к английскому со слуха; но, вероятно, мне утешительнее думать, что я не способен к контактам из-за бездарности к языку, а не к людям. На сознательном же уровне я говорю себе: больше в таких заграничных побывках я не буду, поэтому мне важнее доступ к книгам, чем к людям, — и сижу в библиотеке»58. Однажды он прочитал студентам доклад по-английски, который все слушатели поняли, но не смог ответить на вопросы без помощи переводчика: «идеальная иллюстрация бесконтактности»59.
Чужая речь, обступавшая со всех сторон, могла казаться командированному в «американские степи» и, по собственному (правда, ироническому) признанию, страдавшему слуховыми галлюцинациями60 ученому своеобразным олицетворением фонетического морока, выбраться из которого (на некоторое время) он мог только в замкнутой стенами архива (как круг Хомы Брута) исследовательской работе над «замороженным виноградом» рукописей Мандельштама, «ноющей болтовне»61 в переписке с российскими сочувственницами или в разговорах с нервной русскоязычной «опекательницей»62. «Уходи из этого сна, / как из кожи, иссеченной бичами», — говорится в переводе М.Л. Гаспарова из Йоргоса Сефериса под названием «Морок»63. В этом эскапистском, по сути дела, призыве, как мы полагаем, принципиальное отличие филолога от поэта.
Впрочем, я могу ошибаться. И на маруху бывает проруха, как сказал один американский филолог, найдя бревно в собственном глазу.
1 Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М., 1966. С. 141.
2 Истории принстонской командировки М.Л. Гаспарова посвящена наша статья «Идиллическая страшилка»: https://gorky.media/context/idillicheskaya-strashilka-mihaila-gasparova/?fbclid=IwAR06mVdZjsp3pzG94HzpUkTfTGOFiGBfkrfItlv7vzs 0DHvXfv9W0KaDBEI
3 Ваш М.Г. Из писем Михаила Леоновича Гаспарова. М.: Новое издательство, 2008. С. 175.
4 Председателем секции был Дин Ворт из UCLA, участниками — Барри Шерр из Дартмута, Эмили Кленин из UCLA и Джеймс Бейли из Висконсина.
5 Ваш М.Г. С. 177.
6 «Зиник, я чувствую, что я в каком-то сне». Зиновий Зиник о гастролях группы «Альманах» в Лондоне в 1989 году // Colta. 5 июля 2021 г. https://gorky.media/context/idillicheskaya-strashilka-mihaila-gasparova/?fbclid=IwAR06mVdZjsp3pzG94HzpUkTfTGOFiGBfkrfItlv7vzs 0DHvXfv9W0KaDBEI
7 См. о «военной» этимологии русского слова «тюфяк» в английском источнике: «The original Muscovite handgun (tiufiak) must have been of the Oriental type. The term itself was borrowed from the Turkish (tüfek); the Turkish word was in its turn a borrowing from the Persian. In Persian tup means “cannon” and “tupang” little cannon» // Readings for Introduction to Russian Civilization. Vol. 1. University of Chicago Press, 1962. P. 93.
8 Гумилев Л.Н. Древняя Русь и Великая степь. М., 1989. С. 631. Жаль, что Маккейн не догадался связать по ассоциации эту турецко-персидскую пищаль с фамилией поэта, происходящей от родственного слова «пушка». Как известно, стихотворение «Дикая кошка...» пронизано пушкинскими аллюзиями. Об отголосках «Путешествия в Арзрум» см. также: Сурат И.М. Мандельштам и Пушкин. М., 2009.
9 Dutli, Ralph. Osip Mandelstam: A Biography. London, 2023. P. 239.
10 Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М., 2000. С. 65.
11 https://www.urbandictionary.com/define.php?term=Gun%20Face
12 Едва ли переводчики спрятали в cлово «shunt» рифмующееся с ним непристойное существительное. По крайней мере, искать провокационные анаграммы мы больше не собираемся. См. критический отклик о нашей методологии в: Виктор Щебень, Дина Безднравова. Эх, провакачу! Рецензия на книгу И.Ю. Виницкого «Переводные картинки. Литературный перевод как интерпретация и провокация» (М.: Рутения, 2022) // Объектив. Журнал научных рецензий и откликов 2023. № 3. С. 13.
13 О «фигуре сокрытия» обсценного плана у Мандельштама см. Успенский Павел. Обсценный Мандельштам. Этюд о языке и семантике стихотворения «Я скажу тебе с последней...» // Русский модернизм и его наследие. — Макаронический каламбур “тюфяк — to fuck” — давняя шутка. Ср. в сказке Леонида Филатова «Еще раз о голом короле» (2001): «Министр нежных чувств: Принцесса будет спать на той постели, / А вам я предлагаю сей тюфяк!.. / Гувернантка (не поняв). Я плехо понимать, что ви хотели... / То fuck?.. Ви предложили мне to fuck?»
14 Гаспаров М.Л. Комментарии // Мандельштам О. Стихотворения. Проза. Сост., вступит. ст. и коммент. М.Л. Гаспарова. М., 2001. С. 775.
15 На воровском языке «Маруха», «Маруся», «Мурка» означают подруг уголовников. У Ильи Сельвинского в «Улялаевщине» казачьи гармоники «наяривают» для батьки Улялаева и «податаманихи Маруси» «Яблочко» и «Маруху» (очевидно, «Мурку»): «Бубенчики, глухарики, язык на дуге. / Ленты подплясывали от парного духа, / Пота, махорки, свиста — эгей...».
16 Мандельштам О. Сочинения в 2-х т. / Вступит. ст. С.С. Аверинцева, сост. С.С. Аверинцева и П.М. Нерлера. Т. 1. М., 1990. С. 506.
17 Видгоф Леонид. «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город. М., 2012.
18 Сошкин Евгений. Гипограмматика. Книга о Мандельштаме. М., 2015.
19 Грiнченко Борис. Словарь украинскаго языка. Т. 1. С. 446.
20 Исследователи обращали внимание на гоголевский субстрат фантасмагорических образов этого стихотворения, но без соотнесения с характерной для Гоголя демонологией: см.: Литвина А.Ф., Успенский Ф.Б. Оборотная сторона Золотого века: XIX столетие в стихотворении Мандельштама «Дикая кошка — армянская речь...». Между тем Юрий Манн пишет о трансформации в гоголевских повестях украинских поверий о духах-полуничках, марах или чертях «в различных образах». (Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. М., 1978. С. 20). Наконец, сам Гоголь упоминает мару в «Лексиконе малороссийском»: «Мара, видение, призрак (у Котляр<евского> мана). Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений в 14 т. Т. 9. М., Л., 1952. С. 498. Говоря о гоголевской демонологии у Мандельштама, вспомним образ «Киева-Вия» из стихотворения 1924 года.
21 Даль В.И. Словарь живого великоруского языка. М., 1863. Ч. 2. С. 897.
22 Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 2. М., 1868. С. 101.
23 Афанасьев А.Н. Указ. соч. Т. 3. М., 1869. С. 136.
24 «МАРА, маруха, мора, кикимора, — пишут Вяч. Вс. Иванов и В.Н. Топоров в “Мифах народов мира”, — в славянской мифологии [означают] злой дух, первоначально, как и Марена, воплощение смерти, мора. Позднее М. отчасти утратила связь со смертью, но сохранила (в польских сказках и др.) свой вредный для человека характер, способность к оборотничеству и т.п.». На ассоциативном уровне (вероятно, объясняющемся общими индоевропейскими корнями) славянская мара связывается также с божеством из буддийской мифологии, персонифицирующем «зло и все то, что приводит к смерти живые существа» (т. 2, с. 109–110).
25 В низшей мифологии народов Европы Мара представляет собой «злой дух, воплощение ночного кошмара (отсюда франц. cauchemar, «кошмар», англ. nightmare)». Мифы народов мира. Т. 2. С. 110–111.
26 В статье «*mara I» в «Этимологическом словаре языков» приводятся значения «сказочное страшилище», «лесная фея, призрак, привидение», «болезнь», «видение во сне», «дух, мечта, греза», «призрак, нападающий на спящих лошадей и людей», «ночное удушье», «помрачение ума, забытье, сновидение, наваждение» («Мара водит кого»), «туман в море», «летняя сухая мгла, вредная для растительности», «галлюцинация». В свою очередь, *mara II, к которому восходит слово «маруха» в значении гулящая женщина, любовница вора, объясняется как «грязнуля, замарашка». Этимологический словарь языков. Праславянский лексический фонд. Под ред. академика РАН О.Н. Трубачева. Т. 17. М., 1990. С. 204–207.
27 Едва ли не первой литературной инкарнацией этого образа является «хищный волшебник, коварный Зломар» (то есть Злая Мара) из русской баллады Г.П. Каменева 1804 года. А. Гаврилов обратил внимание на возможную ономастико-мифологическую связь этого похитителя прекрасной Рогнеды с пушкинским Черномором из «Руслана и Людмилы» («черный мор, черная смерть»): «Имена волшебников эквисемичны». Гаврилов А. Откуда это?... (Два этюда о Пушкине) // Литературная учеба. 1987. № 1. С. 95. Образ Черномора появляется в черновиках мандельштамовского стихотворения «Дикая кошка — армянская речь...» («Он Черномора пригубил питье / В кислой корчме на пути к Эрзеруму»).
28 Тургенев И.С. Сцены и комедии. М., 1928. С. 187.
29 Лесков Н.С. Собрание сочинений в 6 т. Т. 1. М., 1993. С. 246.
30 Образ злой мары широко представлен в украинской литературе. См. поразительные стихи Лесi Українки о поединке с марой: «Стать над тобою і кликнуть до бою / Злую мару, що тебе забирає, / Взять тебе в бою чи вмерти з тобою, / З нами хай щастя і горе вмирає». Українка Леся, Твори в двох томах. Том 1. Київ, 1986. С. 201.
31 Вслед за этим стихотворением в «Наблюдателе» идет продолжение «Очерка мер против вредоносности евреев». В книге стихотворений Сологуба «Жемчужные светила» 1913 года включена датировка стихотворения: 10 июня 1889 года (с. 10). О мифологической идентификации мары см.: Бойко М.А. Образ Мары в творчестве Ф. Сологуба. // Известия ВГПУ. 2008. № 2. С. 160.
32 Павлова М. Комментарии // Сологуб Ф. Тяжелые сны. Роман. Рассказы. Л., 1990. С. 359. Злая Мара также изображается в рассказе В.Г. Авсеенко «Ворожба» (1899).
33 Сологуб Ф. Заклинательница змей: романы, рассказы. М., 1997. С. 357.
34 Ср. позднейшее политическое толкование образа мары (с ударением на последний слог) у Алексея Ремизова в книге «Взвихренная Русь» (1927): «Кровавая Мара третье лето жрет человечье мясо, лакнула крови и пьяна, как рваное злосчастье, ведет вас; в руках ее нож — на острый нож вы, братья! в мире есть правда, не кровава и не алчна; она, как звезда, кротко светит на крестную землю!» Ремизов Алексей. Взвихренная Русь. Париж 1927. С. 221.
35 Хлебников Велимир. Собрание сочинений в 6 т. Т. 1. М., 2000. С. 87.
36 См. о соединении в этом образе тем смерти и весны в: Баран Хенрик. О Хлебникове: контексты, источники, мифы. М., 2002. С. 73. В «Молоке кобылиц» (1914) действуют «мары яснева хмары. И небее неба славянская девушка» (с. 11). В «Словаре неологизмов Велимира Хлебникова» приводится слово «Морево» со следующими толкованием и примерами: «море / мор: марево. Черт: Мы невидимы для окружающих. Мы только мрак и струи морева для смотрящих извне» (из шуточной пьесы «Чертик» 1909 года). Перцова Наталья. Словарь неологизмов Велимира Хлебникова. М., 1995. С. 235.
37 Хлебников Велимир. Собрание сочинений. Т. 4. С. 100.
38 А.А. Долинин обнаруживает в стихотворении Мандельштама намек на «черный мор» — чуму и стоящую за этим мотивом пушкинскую традицию. Долинин А.А. Путешествие по «Путешествию в Арзрум». М., 2023. С. 18.
39 Лингвисты не исключают, что арготизмы маруха и шмара в значении «сожительница, проститутка» этимологически восходит к слову «мара». Грачев М.А. Об этимологии в русском арго // Русская речь. № 4. 1994. С. 68. Любопытно, что мандельштамовская «маруха» всплывает в интернетовском фантасмагорическом произведении современного автора: «Морухи захлопнули пасти, замерли на секунду — мне даже показалось, что они в этот момент напряженно думали, а потом резко спикировали вниз всеми своими когтями и зубами. <…> Морухи с костяным клацаньем приземлились совсем рядом от меня, подняв облако вырванной их когтями земли и травы» (Истомахина Таша. Я твой Ангел. Цифровая версия). Наконец, творческое воображение Виктора Пелевина породило недавно образ хищной злодейки искусствоведки Марухи Чо — бритой наголо, иссушенной диетами «бабы с яйцами» (роман «iPhuck 10»).
40 Ср. украинское: «Згинь ти, марюко!».
41 Ярхо Б.И. Сказание о Сигурде Фафнисбани и его отражение в русском эпосе // Русский филологический сборник. Т. 71–72. №№ 3–4. 1914. С. 375.
42 Полный русско-армянский словарь. Сост. А.С. Дагбашяном. Тифлис, 1906. С. 510.
43 Левинтон Г.А. Город как подтекст (из «реального» комментария к Мандельштаму) // ΠΟΛΥΤΡΟΠΟΝ. К 70-летию В.Н. Топорова. Мoсква, 1998. С. 739.
44 Речь, по-видимому, идет о «Грамматике древнеармянского языка: Этимология», опубликованной Марром в 1903 году. У Мандельштама: «Иногда я просыпаюсь ночью и твержу про себя спряженья по грамматике Марра» (с. 400). Вторая часть этой книги включает «учение о звуках» армянского языка, а заключительные части посвящены спряжению армянских глаголов.
45 Цит. по: Марр Н.Я. Постановка учения о языке в мировом масштабе и абхазский язык // Марр Н.Я. Избранные работы. Т. 4. М., 1937. С. 44–45. О яфетической теории у Мандельштама см.: Ахвердян Гаянэ. «Ассириец держит мое сердце» // Ной. № 6. 1993. С. 103–109; Гаспаров Б.М. Ламарк, Шеллинг, Марр. (Стихотворение «Ламарк» в контексте «переломной» эпохи) // Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы: очерки русской литературы XX века. М., 1994. С. 204.
46 Мандельштам О. Стихотворения. Проза. С. 376–377.
47 Марр Н.Я. Лингвистически намечаемые эпохи развития человечества и их увязка с историей материальной культуры. Речь, читанная в годовом собрании Академии 18 мая 1926 г. // Сообщения. Государственная академия истории материальной культуры. Т. 1. Л., 1926. С. 66. См. также о палеонтологии «семантического пучка рука + женщина + вода» см.: Марр Н.Я. Орудийный и исходный падежи в кабардинском и абхазском // Доклады Академии наук СССР. Л., 1927. С. 223. Также в: Яфетическая теория: программа общего курса учения об языке. Баку, 1928. С. 97. О понятии «головы» у Марра и Мандельштама см: Ахвердян Гаянэ, «Ассириец держит мое сердце». С. 105.
48 Мандельштамовская энциклопедия в 2 т. Т. 1. М., 2017. С. 333–334.
49 Ср. внутренние рифмы и иные фонетические отголоски слова «моруха» («маруха») в тексте стихотворения: армянская, мучит, царапает ухо, лихорадка, маршируют, ни слуху, ни духу, оплеуху, да эрзерумская. В первоначальной редакции также «Черномор». На дальнем плане, как заметил Сошкин, маячит лингвист М.Я. Марр, яфетической теорией которого о родстве евразийских языков Мандельштам тогда живо интересовался.
50 Мандельштам О. Сочинения в 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 129.
51 Там же. С. 391.
52 «Для армянского языка, — пишет Т.Л. Ревякина, — действительно характерна система глухих взрывных согласных, придыхательных и абруптивных, произношение которых поражает слух глухим шепотом — “царапает ухо”. Не случайна в мандельштамовском стихотворении аллитерация на глухие [к], [х], [ц], [ч], звонкие [г], [б] и звонкий дрожащий [р]: Дикая кошка — армянская речь — / Мучит меня и царапает ухо. / Хоть на постели горбатой прилечь: / О, лихорадка, о, злая моруха!» Ревякина Т.Л. Эстетическая значимость художественного текста в свете теории интертекстуальности. С. 110.
53 Ваш М.Г. С. 154.
54 Там же. С. 312.
55 «Мною вдруг обуяло какое-то исступление; что есть мочи я ударил об стол кулаком и принялся как сумасшедший кричать: — Редька! Тыква! Кобыла! Репа! Баба! Каша! Каша!» См.: Jacobson Roman. не разрешенное сочетаниеed Writings: Poetry of grammar and grammar of poetry. Mouton, 1981. P. 707.
56 О гаспаровской концепции филологии как «изучения чужих языков» и диалога «путем перевода» см. Автономова Наталия. Заключение. Персонажи и сюжеты. // Ваш М.Г. С. 410–411.
57 Ваш М.Г. С. 397. Омри Ронен объяснял избирательное восприятие Гаспаровым устной речи его физической глухотой и построил на этом основании, как язвительно заметила Н. Автономова, «яркую» метафору: «“послушный слуховой аппарат” (то, что позволяет физически слышать), и “прихотливый апперцепционный фильтр” (то, что позволяет воспринимать и понимать) образуют общий механизм, который управляется исследовательским своеволием (хочу — слушаю, хочу — не слушаю, хочу — вникаю, хочу — не вникаю)». Автономова Наталия. Прочитав Омри Ронена. Несколько соображений о Михаиле Леоновиче Гаспарове, его письмах и его биографии. Цит. по: https://stengazeta.net/?p=10007017)
58 Ваш М.Г. С. 310.
59 Там же. Примером «диагностической» рационализации этой языковой бесконтактности являются следующий фрагмент из письма филолога: «Когда оглядываюсь на свое прошлое, вижу: психоанализ (по книгам) и психотерапия (у врачей) помогли мне понять себя, но не помогли найти отношений с людьми: единственный вывод, который удалось вывести: “такой, какой ты есть, ты никому не нужен, поэтому не навязывайся, прячься, а в разговорах будь улыбающимся, понимающим и ободряющим — пока хватит сил; и помни, что всем другим так же плохо и от того же самого”» (с. 300).
60 Там же. С. 102, 270.
61 Там же. Из писем Михаила Леоновича Гаспарова. С. 177.
62 Там же. С. 328.
63 Гаспаров М.Л. Экспериментальные переводы. М., 2003. С. 70.
|
