|
КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ
Говорят лауреаты «Знамени»
25 января в редакции журнала состоялась церемония вручения премий «Знамени».
Лауреатами по итогам 2023 года стали:
Ильдар Галеев — «Харджиев. Разговоры» (№ 12). Премия филологического сообщества.
Наталья Иванова — «Фрейденберг, или Сестра моя жизнь» (№ 4), «Пунин, или Фонтанный дом» (№ 7), «Летом в Париже» (№ 10).
Екатерина Корнилова — «И все мы были как птички» (№ 11). Премия «Память, говори».
Николай Подосокорский — статьи и рецензии (№ 2, 5, 7, 8, 9, 10).
Алексей Улюкаев — «Тюрьма» (№ 6, 11).
Анна Шипилова — «Растущая луна» (№ 1).
Орденами «Знамени» за постоянное и плодотворное сотрудничество с журналом награждены Валерий Есипов, Вера Павлова и Юрий Ряшенцев.
Публикуем речи, которые прозвучали на нашей церемонии.
Ильдар Галеев
Уважаемые друзья!
Получить награду всегда приятно. А быть награжденным в олдскульном сообществе — и подавно. Я себя под «Знаменем» чищу, чтобы плыть в эволюцию дальше, и уже довольно продолжительное время — как читатель. И вот теперь уже и в новом для себя качестве — как один из авторов.
У «Знамени» жизнь богата событиями, на зависть другим толстым литературным органам. «Знамя» оказалось крепким орешком, что в наши далеко не крепкие времена ценится особенно. Потому и лист ожидания из авторов, мечтающих попасть на живые бумажные страницы — в противовес цифровым, сетевым, — весьма значителен.
Признаюсь, оказавшись в обойме тех, кто своим трудом продолжает славную историю «Знамени», я испытал волнение. Постучался… — открыли, выслушали, напечатали, но жжет вопрос — по праву ли? А вдруг случайно карта легла, нечаянно кость выпала?
А ведь есть еще и список, состоящий из классиков и современников, ворвавшихся в вечность и прочно там засевших. Перечень имен давит на каждого новоприбывшего, кто, въезжая в рай, в том числе и на чужом горбу, претендует еще и на свой персональный угол в этом раю. Рядом с классиками.
Правила совместного с ними проживания обязывают вести себя тихо, не выделяясь, что не всегда удается. Но в искусстве, как и в литературе, как мы знаем, в цене чаще всего оказывается необычное, а местами даже неприличное. И потому, обосновывая свое место в команде, каждый раз сталкиваешься с проблемой поиска своей ноты, своей игры, своей темы, которая и сослужит оправданием всех твоих усилий.
Я счастлив, что мои архивные изыскания, сюжетно связанные с литературно-художественной жизнью 1930-х, пришлись по душе многим из тех, к кому я отношусь с почтением и даже с придыханием. Счастлив не за себя — вот честно! А за тех героев публикаций, кому каждое найденное слово, каждый невиданный доселе штрих добавляет еще больше шансов для создания в будущем полноценного портрета — во весь рост.
Согревает мысль, что публикации, над которыми я работаю, посвященные архивам ярких людей пронесшихся перед взорами поколений эпох, а именно — Екатерины Лившиц, Всеволода Петрова, Марины Малич, Николая Харджиева — возможно, сослужат добрую службу. Читатель у «Знамени» чуткий, он способен справедливо судить о людях, находящихся в гуще времени, в плену традиций и обстоятельств. Тогда ему откроется и драматизм выбора, поставленного перед каждым, кто оказался в сложном водовороте событий прошлого. Без погружения в текст определить свое личное отношение к человеку и его поступкам, очиститься от наслоений мифов и домыслов довольно непросто.
Именно поэтому я воспринимаю награду «Знамени» не только как одобрение выполненной работы, но и как всячески поощряемые ожидания будущих открытий. Мир, населенный людьми искусства, хранит еще немало тайн и загадок, раскрытие которых выполняет как минимум три задачи: удовлетворяет жажду страстного исследователя, выводит на новый уровень оценку героя публикации и возбуждает интерес у любопытного читателя.
Все три задачи легко объясняют, почему автор согласен на продолжение работы и почему он безусловно рад всеобщему энтузиазму.
Наталья Иванова
Трудно прожить литературную жизнь в одной профессии — литературного критика. Хочется еще одну, а может, и две, и несколько, под другим именем и в другом амплуа. Признаюсь, о драматургии никогда не думала, понятия не имела о том, как это делается — реплики, монологи, диалоги…
Тем более трудно продолжить существование в профессии литературного критика, когда на прямое высказывание, критике необходимое, как дыхание, наложены ограничения. Которые постоянно корректируются — и всегда в плохую сторону. Наплывают, как дурной сон. Из-за этих ограничений, которые незаметно мутят сознание, писать о современной литературе и действительности — под бдящим, хорошо если не доносящим, оком — не хочется. Хочется замолчать навсегда. Или взять очень длинную паузу. Пропадает желание составлять буквы в слова, а слова в предложения. Но жить без этого процесса, ставшего больше чем привычкой, тоже невозможно. И тут пришли на помощь живые для меня персонажи и герои из общего литературного прошлого. Они ведь по сравнению с нами пережили еще худшие времена. Марина Цветаева уехала, потом вернулась, потом повесилась. Мандельштам погиб. Пастернак хотел быть рядом с веком, рядом с «далью социализма», но она сама его отторгла, несмотря на все попытки и даже компромиссы с самим собой. Ольга Фрейденберг выдержала «осаду человека», включая не-публикации ее трудов, предательства и доносы коллег, всю ленинградскую блокаду. Анна Ахматова превратила мучительный опыт в чистую поэзию, но выжила, а комиссар Русского музея и Эрмитажа Николай Пунин погиб в Абези. Голоса всех, включая хор западных светил на Антифашистском конгрессе в Париже 1935-го и даже реплику Геринга, проявили для меня стратегии поведения. Они заговорили, чтобы я выбрала главное для себя — и записала.
Не знаю, как развернется жизнь, будет ли возможность напечатать здесь и сейчас то, что приходит и звучит, но вот уже и январский номер вышел, а в нем — моя новая документальная фантазия на тему. И это пока остается, за что будем благодарны журналу «Знамя».
Екатерина Корнилова
Тринадцать лет в свободное от основной жизни время я только тем и занималась, что вглядывалась и вслушивалась в свою давно покойную бабушку. Пыталась ее удержать, воссоздать. В семье пожимали плечами, закатывали глаза, вздыхали, но терпели. С простодушно-тупым археологическим упорством я очищала от пыли времени, смаковала, инвентаризировала бабушкины слова, повадки, походку, кофточки и чулочки, и не позволяла себе задаваться вопросом: «А кому это может быть интересно?» Поэтому интерес и внимание к моим усилиям Ларисы Георгиевны Беспаловой, известного переводчика, вдовы моего отца, были неожиданными. Снова с поклоном благодарю ее, на этот раз посмертно, прошлым летом ее не стало.
Моя глубокая благодарность Ирине Бенционовне Роднянской, поддержка которой, однако, не была полной неожиданностью, она хорошо знала и любила основных персонажей.
И большое, большое спасибо журналу «Знамя»: радостное удивление после публикации, не говоря уже о премии, все еще не покидает меня.
Наталье Борисовне Ивановой отдельное спасибо за советы, так сказать, композиционного свойства. Благодаря им, например, финал выстроился, по-моему, убедительнее и строже.
Огромное спасибо Елене Сергеевне, Алене Холмогоровой, моему редактору, за многое, прежде всего, за профессиональное и дружеское терпение. Алена, оказавшись в Израиле накануне войны, последние правки героически вносила и отсылала мне едва ли не во время бомбежек. Война, трагедия и там оказались так близко…
Смотришь в окно на некрасивую, но любимую, уже несколько раз написанную тобой площадь, однако пейзаж утратил доверие, отравлен. И воздух, так сказать, «выпит». Как «раны врачевать?»
Кажется, я за неподвижность. Если есть такая возможность. Стоять столбиком у окна, пусть и в позе настороженного суслика. Продолжать смотреть на площадь, на тот же облетевший, колеблемый ветром высокий ясень, и надеяться, что не оставится нам «дом наш пуст», и те, кто воюют, и те, кто так или иначе были извержены из родной среды, страны, сана, смогут вернуться.
И всматриваться в человека, стоящего рядом. Ведь в конце концов правда, «Солнце правды», как поется на Рождество, не коллектив лучами озаряет, а ищет открыться одному человеку, единственному, хотя и каждому, угнездиться в нем.
Пока сохраняется счастливый шанс, будем, приберегая возмущение лишь для самокопания, вглядываться в родных, друзей, соседей, слушать, любоваться и запоминать. И помнить.
Николай Подосокорский
Премии журнала «Знамя» за 2022 год, в числе прочих, была удостоена замечательный филолог Светлана Шнитман-МакМиллин, с рецензии на книгу которой о Георгии Владимове началось мое плодотворное сотрудничество со «Знаменем» как автора рецензий и эссе (до этого я лишь участвовал в круглых столах как приглашаемый время от времени критик). Теперь премию журнала присудили мне, и я вижу в этом решении добрую преемственность. Попробую в этой речи очень кратко поделиться теми мыслями и сюжетами из разбираемых мною в прошлом году книг шести авторов, которые мне более всего запомнились, глубоко затронув мои ум и сердце. Ведь все настоящие книги пишутся не для развлечения, а для того, чтобы научить нас чему-то важному или напомнить нам о вечном и мудром.
В уже упомянутой книге Светланы Шнитман-МакМиллин «Георгий Владимов: бремя рыцарства» известный писатель и диссидент изображен как одновременно человек свободный и страдающий. Жизнь Владимова, прежде всего, показывает, что за свободу и честь всегда приходится платить очень дорогую цену, но бремя рыцарства того стоит и, более того, только оно и делает человека Человеком. В Бога Владимов как будто не верил, однако как честный художник он не раз показывал Его живительное действие в мире. Например, в романе «Три минуты молчания» герои, живущие в насквозь атеистическом обществе, обращаются к Тому, кого, казалось бы, давно отменила советская власть: «Если Ты только есть, спаси нас! Спаси, не ударь!» И Бог их спасает, доказывая не только то, что Он есть, но и великую силу слова человека страдающего.
Другая потрясающая славистка — Аврил Пайман — в книге «Митрополит Антоний Сурожский. Жизнь» с максимальной деликатностью и высоким профессионализмом раскрыла становление одного из самых значительных православных проповедников XX века, которого лично я, как и многие мои знакомые и друзья, давно считаю святым. Один из секретов святости (или попросту — единения с Богом) владыка Антоний объяснял так: самый важный момент в жизни — это теперешнее мгновение, потому что прошлое уже ушло, а будущего еще нет. Мгновение, в котором мы живем, — единственное, которое в нашем распоряжении. Самый важный человек — тот, который перед тобой вот сейчас, другого же нет. А самое важное дело — в это мгновение для этого человека сделать то, что необходимо.
Разбирая книгу «Слово Божие и слово человеческое. Римские речи» академика Сергея Аверинцева, который, кстати, был одним из наиболее преданных почитателей митрополита Антония Сурожского, я обратил внимание на то, что ученый видел главное религиозное разделение в современном мире вовсе не между верующими и неверующими или представителями одних конфессий и других, но между «теми, которые придают своей вере истинно первостепенное значение и, следовательно, стараются жить по ней, и теми, которые хотели бы сделать из своей религии инструментальную и манипулятивную идеологию для тактического употребления — например, в качестве национального символа». Аверинцев также напоминает, что в Библии Святая София (Премудрость Божия) и ее темный двойник (Великая блудница) внешне изображаются похожим образом — обе взывают к людям, но одна привлекает тех разумных, кто тянется к Богу, а другая зазывает глупцов, обращенных ко злу. Обманываются внешними прелестями той, которая громче зазывает и гламурнее выглядит, к сожалению, многие.
В книге «Царь и Бог: Петр Великий и его утопия» маститый писатель и историк Яков Гордин великолепно показывает то, как петровское наследие оказывается неизжитым до сих пор. После отмены тайны исповеди при Петре православный христианин на долгое время оказался лицом к лицу с одним только государством и его авангардом — Преображенским приказом. Подозрительность же в отношении подданных при Петре была чрезвычайной. В книге Гордина цитируется симптоматичная запись из «Истории Петра I» А.С. Пушкина: «18-го августа Петр объявил еще один из тиранских указов: под смертною казнию запрещено писать запершись. Недоносителю объявлена равная казнь». Основанием для вынесения смертного приговора могла стать и невинная дружеская беседа нескольких офицеров и солдат, поскольку «Артикулом воинским» во избежание военного заговора настрого запрещались любые «непристойные подозрительные сходбища и собрания воинских людей, хотя для советов каких-нибудь (хотя и не для зла)». Запрещены были и любые коллективные жалобы на всяческую несправедливость — каждый мог бить челом только в единоличном порядке, жалуясь исключительно на свою собственную судьбу. Как мы знаем из последующей истории, все это не уберегло власть ни от бунтов, ни от государственных переворотов, ни от революций.
Григорий Бакланов, которого здесь нет надобности дополнительно представлять, о ранних повестях которого я написал статью для сентябрьского номера, указывает на то, как в экстремальных условиях войны в человеке пробуждается звериная мудрость: умение читать по звездам и дуновению ветра, чувствовать малейшие колыхания земли, определять при помощи интуиции хорошие и дурные места, учиться выживанию у животных. Это знание, возможно, спасло жизнь и будущему главному редактору журнала «Знамя», прошедшему Великую Отечественную войну, повлияв, вместе с тем, и на его последующее литературное чутье.
Наконец, последний герой моих текстов прошлого года, опубликованных в журнале, — это академик Андрей Сахаров. Посвященный ему сборник документов «Объект наблюдения. КГБ против Сахарова», подготовленный «Мемориалом», проливает свет на многие нюансы его сопротивления тоталитаризму. Прежде всего, рассекреченные документы поражают тем, насколько массированным было давление, оказываемое на Сахарова и его семью — от тотальной слежки и «воспитательных» бесед до обысков, бандитских нападений и изоляции через насильственную полуссылку-полуарест в Горьком. Особое место в этом ряду занимала травля «Аскета» (такое прозвище Андрею Дмитриевичу дали чекисты для внутреннего пользования) в печати и изготовление компрометирующих его материалов, призванных посеять недоверие и ненависть к нобелевскому лауреату как внутри СССР, так и за его пределами (для этих целей использовали агентов влияния в среде западных журналистов, вроде Виктора Луи). Сахарова пытались обвинить в разглашении государственных секретов при общении с иностранцами и даже в защите террористов. Придумывались и хитроумные уловки, чтобы испортить его отношения с соратниками и близкими родственниками. Именно КГБ создал и активно продвигал миф о совершенном безволии Сахарова и подверженности его негативным сторонним влияниям, главным из которых было якобы побуждение его к антисоветской деятельности усилиями жены-еврейки, тесно связанной с западными спецслужбами и мировым сионизмом. Вообще в документах этого сборника можно встретить немало антисемитских реплик, свойственных даже Михаилу Сергеевичу Горбачеву. То, что Андрей Дмитриевич Сахаров и Елена Георгиевна Боннэр выстояли против такого давления — свидетельство колоссальной внутренней силы этих великих людей.
В заключение я хочу поблагодарить редакцию журнала «Знамя» за оказанную мне честь. Надеюсь, что наше сотрудничество будет продолжаться еще долго.
Алексей Улюкаев
Ровно десять лет тому назад таким же, как сегодня, холодным январским вечером один очень благополучный человек — министр, профессор, к тому же не чуждый литературе, не обделенный ни славой земной, ни златом, ни дружбой больших людей — вручал премию журнала «Знамя» гораздо менее благополучному, но достойному и благородному человеку Александру Подрабинеку, отсидевшему три с половиной года в лагере, за его отличную мемуарную прозу «Диссиденты», опубликованную в двух номерах журнала за 2013 год.
Мог ли он, этот благополучный человек, то есть я, представить себе тогда, что через два года отправится в такой же скорбный путь, проведет в Мертвом доме пять с половиной лет, а выйдя из заключения, напишет эссе о тюремной жизни, опубликует его в том же «Знамени» в двух номерах за 2023 год и получит за него такую же премию «Знамени»? Это было абсолютно невозможно. Но, как известно, мы рождены, чтоб Кафку сделать былью.
Тем и хороша эта жизнь, что непредсказуема она, динамична и удивительна. От великого до смешного? Один шаг. От вершин благополучия к низинам бедствия? Один шаг. И от вручения премии одним январским вечером до получения ее другим январским вечером тоже один шаг. Вчера ты министр, сегодня зек, завтра лауреат литературной премии. А послезавтра? Кто знает. Предопределенность борется со свободой воли, и я бы не поставил на возможного победителя и ломаного гроша.
От тюрьмы, от сумы и от премии «Знамени» не зарекайся. Жизнь ли следует за вымыслом, вымысел ли за жизнью — не знаю. Но знаю, что тема страданий народа не стареет год от года и век от века. И литература забывать ее не должна. И юношам, конечно, нужно погружаться в нее, не покорствуя бичам. И если я с помощью нашего журнала смог хоть немного этому способствовать, хоть чуть-чуть напомнить, как бедствует народ, хоть на гран призвать милость к падшим, то могу считать, что моя длительная творческая командировка состоялась не зря.
Важными для меня были позиции двух моих выдающихся предшественников. С одной из них я категорически согласен и привожу свои подтверждения его правоты. Это позиция Сергея Довлатова, что и зеки, и надзиратели (а в метафизическом смысле вообще «мы» и «они») отличимы лишь внешне — по форме, а не по сути: на одних арестантские робы, на других — мундиры с погонами, а культурно, социально это суть одно и то же, и несчастны они, хоть по-разному, но очень схоже. С другой я столь же категорически не согласен и также привожу свои контрдоказательства. Это позиция Иосифа Бродского, что тюрьма — это потусторонний мир, версия царства смерти. Нет, это совершенно посюсторонний мир, слепок, упрощенная модель большого мира. И хотя дом Мертвый, населяют его не какие-то зомби, а живые и вполне социальные люди. И надо видеть в них не Чужих, а братьев наших, несчастных и бедствующих, и очень нуждающихся в милосердии. А милосердие нынче товар редкостный и дефицитный. Спрос есть, а предложение мизерно.
И поэтому, пока есть возможность, давайте будем толпе напоминать, что бедствует народ.
Анна Шипилова
Это моя первая в жизни премия за дебютную публикацию в «Знамени» и первая речь. Я благодарна редакции журнала за доверие и поддержку. Вдвойне важно получить эту награду сейчас, в 2024 году, когда свободных медиа в России почти не осталось, а большая часть премий прекратила свое существование. Я горжусь тем, что вошла в число авторов и лауреатов журнала.
Когда свободу слова ограничивают, когда высказывать мнение становится все более рискованно, я чувствую потребность в том, чтобы писать и говорить все больше, чтобы противостоять насилию.
Я хочу пожелать себе в первую очередь, и другим прозаикам, поэтам и критикам, читающим этот текст, оставаться внутренне свободными людьми, несмотря на все внешние обстоятельства, и продолжать делать свое дело. Режимы меняются, войны начинаются и заканчиваются, а литература остается.
Валерий Есипов
Поскольку орден «Знамени» имеет неофициальный и не вполне серьезный характер, то и я вначале позволю себе немного иронии...
Историкам литературы, а также и астрологам (не удивляйтесь!) еще предстоит разобраться, почему В. Шаламов постоянно печатался и печатается в «Знамени» В. Кожевникова, Г. Бакланова, С. Чупринина, а не в «Новом мире» А. Твардовского, С. Залыгина, А. Василевского… В самом деле, есть некая неразгаданная тайна в том, что Шаламова при жизни (начиная с 1957 года, когда в майском номере «Знамени» впервые были напечатаны его стихи) влекло в консервативнейший по тем временам журнал. Как и в том, что с начала новой эпохи, с 1990-х годов, практически все публикации из литературного наследия Шаламова устремляются в относительно скромное тогда «Знамя», почти в два раза уступавшее по тиражу многолетнему корифею в бледно-синей обложке.
Конечно, были на то, как говорится, объективные и субъективные причины — к последним можно отнести роль женщин в шаламовских публикациях (Людмилы Скорино в 1957 году, Галины Корниловой в 1960-е и Ирины Сиротинской в 1990-е). Сама по себе эта «гендерная» роль, как известно, тоже, связана с загадочными явлениями жизни и с соответствующим расположением звезд на небосклоне. Подчеркну — счастливым расположением, потому что во всех случаях Шаламову безмерно повезло. И особенно в случае с И. Сиротинской.
Напомню, что самая известная, можно сказать, прорывная историческая ее публикация «Из дневников» Шаламова (та самая, где единственный «великий (сиречь, “величайший” на тот момент) писатель земли русской» впервые был назван буднично и прозаично «в общем-то, дельцом») была явлена стране и миру в июньском номере «Знамени» 1995 года. И с тех пор пьедестал под кумиром, сооружавшийся почти тридцать лет титаническими усилиями его самого и тысяч его поклонников, стал потихоньку трескаться и разрушаться — благодаря тому, что слово Шаламова, посланное из 1960-х, наконец, пробилось к читателю. Чему способствовало, опять же, непредсказуемое перемещение небесных светил. Помню, как хрупкая Ирина Павловна рассказывала: «“Новый мир” категорически отказал, обратилась в “Знамя”, убеждала: “Это же Шаламов пишет про ‘дельца’, он так считал, неужели его мнение недопустимо — опять цензура?!.”» (Тут надо бы уточнить детали: мне И. Сиротинская говорила, что встречалась с Г. Баклановым, а в тот год главным был уже С. Чупринин, он подписывал номер, да и решение было, конечно, не единоличным, и далось оно нелегко. Короче говоря, вмешательство неких неведомых сил в это историческое событие, вероятно, тоже имело место...)
Все остальные публикации «неизвестного Шаламова» в 1990-е годы, включая его переписку с Н.Я. Мандельштам, тоже проходили через «Знамя», и это уже был не только «знак судьбы», но и вполне земной знак прочного взаимопонимания и заинтересованности, знак дружбы.
Таким образом, благодаря Ирине Павловне, верному и беззаветному другу Варлама Тихоновича, были определены пути нашего плодотворного сотрудничества.
Нынешняя волна публикаций, подготовленных мною (напомню, она началась еще в 2022 году серией новых материалов на тему «Шаламов и Пастернак») носит вполне рабочий характер: нерасшифрованных рукописей в архиве писателя еще достаточно много, они имеют в большинстве случаев огромную ценность и должны выходить к читателю.
Здесь нельзя не сказать об общем уровне исследованности Шаламова.
Этот уровень, по моему строгому мнению, находится сейчас примерно (или чуть выше) той стадии, на какой было пушкиноведение середины XIX века, времен П. Анненкова и П. Бартенева... То есть издано семитомное собрание сочинений с минимальным комментарием и «материалы к биографии» (воспоминания И. Сиротинской и других авторов, популярная книга в ЖЗЛ и еще кое-что). Конечно, радует, что в 2020 году удалось подготовить и издать практически полное комментированное собрание стихотворений Шаламова в двух томах в «Новой Библиотеке поэта», радует, что выходят «Шаламовские сборники» (очередной, 6-й, вышел в конце 2023 года). Но в целом до достижения эдиционного и исследовательского уровня, скажем, той же пушкинистики 1920-х годов, еще очень и очень далеко. Это касается прежде всего «Колымских рассказов», которые давно заслуживают быть изданными как литературный памятник, со всеми текстологическими и иными обоснованиями и пояснениями. Увы, элементарно не хватает сил. На сегодня работа российского шаламоведения ведется главным образом на энтузиастических началах, небольшой группой людей, причастных к веб-сайту shalamov.ru. Сравнивать это с возможностями академических институтов или других групп с господдержкой (каковую имеет, например, вышеупомянутый непримиримый антагонист Шаламова в литературе) даже неловко. А ведь мы имеем дело не просто с «забытым» писателем, а с признанным классиком русской и мировой литературы, чьи открытия в области человековедения, художественного отражения последствий жестоких социальных экспериментов (а также открытия новых форм в искусстве) необычайно значимы и актуальны.
Пусть это напоминание прозвучит не жалобой в неведомые «инстанции», а призывом к молодому поколению литературоведов — прийти на неисследованное поле, оставленное нам Шаламовым.
Благодарю редакцию журнала «Знамя» и за орден, и за предоставленную возможность высказаться о наболевшем.
Вера Павлова
Печально моё УРА.
Урок тщеславия пройден.
Грудь — сплошная дыра:
некуда вешать орден.
Не слышно моё УВЫ —
стозёвно чудище лает.
Лавровый венок спадает
с повинной головы.
«Журнальный зал» подсказывает: «Знамя» опубликовало одиннадцать моих подборок. Их названия — Ольга Юрьевна мастер находить в стихах краеугольные слова! — точно описывают прожитое мной за последние восемнадцать лет:
«Не знаю, кто я, если не знаю, чья я»;
«Гораздо больше чем хотела»;
«в темноте босиком»;
«Секрет зеркал»;
«Заслуженный натуралист»;
«Предвоенное время»;
«Время обнимать»;
«Музыка спящему в коме»;
«Список негромких прав»;
«Казнить нельзя помиловать»;
«Сёстры Вера и Правда».
Правды ради: каждая публикация в «Знамени» воспринималась как орден. По крайней мере — знак качества. Сырая глина текстов, обожженная в журнальном тигле, обретала прочность, и уже не так страшно было включать их в книги. Спасибо, любимый журнал! Особенно дорога мне подборка 2023 года: некоторые стихи из нее не только публиковать — писать было страшно.
Муза, побойся богов!
Что ты тут вытворяешь?
Селфи на фоне крестов,
чёрных мешков, пожарищ,
пустых колясок, калек,
руин, госпитальных коек...
Увы мне! Слаб человек,
графоман, слезоголик.
Мои хорошие! Хочу к вам. Вижу вас: Сергей Иванович во главе стола, Наташа рядом. За столом: Чухонцев, Алехин, Миша А., Сережа Г., Максим, Тимур, Юлик, Танюша, Вероника, Ира, Марина, Глеб, Аркадий с Марией, Димка Т., Санджар… И те, кто приходил всегда и уже никогда не придет: Лешенька Слаповский, Андрюша Немзер, Левушка Рубинштейн. Я вас люблю. Я с вами.
Друзья, не убоимся зла!
В сражении последнем
от зла останется зола
и станет удобреньем
добру. Крахмальная, бела
дорога. Кубок вспеним.
Как много нас вокруг стола!
Садись. Спасибо, что пришла.
Плеск поцелуев. Звон стекла.
Любовь сильна. Печаль светла.
И пряники. И пастила.
И пчёлы над вареньем.
Юрий Ряшенцев
Сначала, конечно, о благодарности людям «Знамени», присудившим мне этот неожиданный орден.
Надо сказать, что мой родной журнал «Юность», та, старая «Юность» приучила нас, ее сотрудников: Олега Чухонцева, Сережу Дрофенко, Натана Злотникова — не особенно рассчитывать на публикацию в собственном журнале. У каждого из нас сложились творческие отношения с другими печатными органами. У меня — с журналом «Знамя», что я особенно ценю, в том числе и потому, что когда-то забраковал девичьи стихи заместителя главного редактора этого журнала — Наташи Ивановой, когда она предлагала их в «Юность». Я очень ценю принципиальность Наташи, не думающей об отмщении и щедро печатающей меня в «Знамени». Я также ценю доброе отношение к моим стихам Сергея Ивановича Чупринина. Вряд ли бы он печатал их в таком количестве, если бы относился к ним по- другому. И очень мне дорог интерес к моим стихам Оли Ермолаевой. Надо сказать, что я по лености, а может, всякий раз по неуверенности в своих новых стихах никогда сам не предлагаю их журналам. У Оли есть какое-то упоительное для редактора отдела поэзии качество: она неведомым образом чувствует, когда у автора появляется что-то новое, и тут как тут с вопросом, а нет ли у вас чего-нибудь для нас. Таким образом большая часть того, что мной написано в последние годы, оказалось в журнале «Знамя». Я очень ценю эту нашу дружбу.
Тем не менее для меня полной неожиданностью явилось присуждение мне этой награды. Надо признаться — приятной. Дело в том, что я с чувством глубокого удовлетворения могу сказать, что ни одной правительственной награды за девяносто два года своей жизни не получал. Ну, кроме разве премии имени Булата Окуджавы, которую трудно назвать правительственной. У меня довольно много профессиональных премий и наград, но все они, к счастью, именно профессиональные, а не правительственные. То есть такие, в качестве которых можно не сомневаться и которыми профессионал имеет полное право гордиться. Вот я и буду гордиться этим новым для меня признанием. Еще раз спасибо моим друзьям из «Знамени».
Теперь мне бы хотелось сказать вот о чем. В это трудное время как-то не очень к месту говорить о талантливости нашей природы и нашего народа, которого сейчас все чаще принято называть просто населением. Может, народ это и заслужил. Хотя я продолжаю думать, что, может быть, такое мощное смешение рас и племен дало феномен невероятной одаренности этого населения, которое мне все-таки до боли хочется считать народом. Самой разнообразной одаренности!
Что касается одаренности чисто поэтической, то поверьте мне, которому приходилось в течение многих лет разгребать завалы писем в отдел поэзии: количество талантливых авторов, иногда неумелых, иногда необразованных, но богато одаренных от природы — за-шка-ли-ва-ло. Именно это слово.
Рискну сказать, что талантливость русской природы и населяющих ее людей очевидна и уникальна. Хотя, если говорить о людях, то это, мягко говоря, не сразу бросается в глаза. Многим бы хотелось, чтобы мы были интересны миру своими полководцами, дипломатами, государственными деятелями. А мы интересны ему в первую очередь своими художниками, писателями, композиторами, то есть людьми, ближе всего стоящими к природе.
По моим, вероятно, наивным убеждениям, три силы определяют судьбу нации: народ, природа, которая его окружает, и государство, руководящее его жизнью. Интересы народа и природы чаще всего совпадают. Государство только делает вид, что действует в интересах первых двух сил. На самом деле у него свои эгоистические цели, которые оно и преследует, по возможности не считаясь ни с природой, ни с населением. Так было во все времена, за редчайшими исключениями.
Если говорить о природе в ее буквальном смысле, то есть о лесах, горах и реках, то она в течение многих веков одаривала и одаривает нас. А что мы, как государство, сделали и делаем в ответ?
Мне кажется, что журнал «Знамя», носящий название, являющееся как будто символом, скажем так, «государственности», в этом малоестественном, но неискоренимом конфликте между государством и человеком защищает интересы человека, а стало быть, народа. И это очень ценно.
У меня какое-то ощущение, что если народ (а я бы добавил сюда и природу, которая его окружает) и государство перестают понимать друг друга (а так бывает почти всегда!), если перестают друг другу соответствовать, то это и приводит к трагедиям, которые мы имеем возможность переживать.
На протяжении многих веков мы сталкиваемся с этим странным противостоянием: с одной стороны, народ и природа, с другой стороны — страшная государственность, которая, по выражению Мандельштама, «как печь, пышущая льдом». Наверно, об этом одно из последних моих стихотворений.
Дело в летней прохладности, в такте ли?
Что ж не явишься мне никогда
ни во сне, ни в тверском вольном дактиле
Клинско-Дмитровская гряда?
В той страде принимало участие
травянистое с плошку плато.
Вот где был и свободен, и счастлив я…
А уж после — иль это, иль — то…
Запах теста, простого не сдобного,
серебристому веку во вред.
Справа Шахматово. Слева Боблово.
Блока нет. Менделеевой нет.
Есть в окне занавесочка белая
да над нею под хохот ворон:
— Эй, москвич!… Растудыть его, Берия,
что б ты думал — английский шпиён!
Ох, ты, родина, мать моя, мачеха!..
Репродуктор истошно сипит.
И от взмаха дошкольного мальчика
фотомаршал в окошко летит.
И меняется все во мгновение…
Но останется здесь на века
безуспешное проникновение
под упавший листок мотылька.
На него бы глядел до заката я.
Я желаю тебе лишь добра,
тварь ползучая, хоть и крылатая.
Всей-то жизни твоей — до утра.
Всей-то жизни… Но знаю до призвука
в чем-то гулком, что сердцем зовут:
я не вижу малейшего признака
для конца этих русских минут
с тем далеким болотом, завравшимся,
с целой сворой гнилых пацанов,
с домом Блока, сто раз разрушавшимся
и в сто первый воссозданным вновь,
с полновесным озлобленным колосом,
шелестящим в вечернюю тьму
полногласным надломленнным голосом
но ведь слышным еще кой-кому…
В этом дне, незаметном, обыденном,
за лучом уходящим скользя,
мы зачем? Чтобы слышать и видеть нам
то, что видеть и слышать нельзя.
Ибо так ликовать и так мучиться,
ощущая и гнет, и родство,
кроме нас ни за что не получится,
не получится ни у кого.
Мотылек, ты, мохнатая лапочка.
Тень все ближе и ближе ко рву.
Ну, хоть ночь, да — твоя! Где там лампочка?
Ты прощай — я еще поживу.
Вон шальная звезда… И пожалуйста,
пусть июль на подходе, но ведь
за июлем, за призраком августа
что-то ждет… Что конкретно — Бог весть.
Там, потом за осенними ливнями
я помру от любви и стыда,
что тебя уж не сделать счастливой мне,
Клинско-Дмитровская гряда.
|
