НАБЛЮДАТЕЛЬ

спектакль

Покаяние в гениальности

Амадей. Театр им. Е. Вахтангова (Москва). Режиссер — Анатолий Шульев.

«Амадей» — спектакль-исповедь. Сцена не раз слышала рассказ Сальери о Моцарте, оправдание перед нами и собой. Но это исповедь и самого Вольфганга — покаяние в гениальности, в проблемах, о которых никто и не задумывался, в событиях жизни, не прошедших бесследно.

Амадей — второе имя композитора. В постановке сделан акцент на неочевидные проблемы одаренного человека. Дар не оказывается залогом успеха. Повествователь — Сальери, но главный фокус — на Моцарте: по крупицам собирается психологиче­ский портрет человека, счастливого в музыке, но глубоко несчастного в жизни.

Выбор артиста на роль Моцарта нетипичен, но лишь на первый взгляд. Виктор Добронравов мало напоминает привычные картины с юношей в высоком напудренном парике. Но движения и жесты — органика того героя, каким он должен предстать в истории с такими акцентами. Его руки ни на секунду не замирают: Амадей — птица, не созданная для реального мира, но в какой-то момент удивительно ему подошедшая. Яркая натура, но слабый, почти отчаявшийся человек.

«Амадеев» на русской сцене много. Анатолий Шульев поставил своего — уникального, собранного по крупицам. Даже текст письма Моцарта к отцу собирался пофразно из реальных посланий Леопольду. Акцент сделан на психологии каждого героя — от композиторов-гениев до безмолвных «птиц» Сальери. Это дебют Шульева на исторической сцене — и она его радушно приняла.

Пространство сцены по-туминасовски (Шульев — его ученик) лаконично, выдержано в привычном для «вахтанговского» стиле. Но в то же время наполнено символическими мелочами, погружающими нас в суть душевных перипетий героев. Вот образ Христа — над головой Сальери (Алексей Гуськов), на верхней полке его шкафа. Но дотянуться до Господа Антонио не может — взобраться по шаткой лестнице выше его сил. Он стар, измотан, но смерть не снисходит. Уважаемому придворному капельмейстеру — это должность мечты для любого музыканта в Вене — остается лишь надеяться на рассказы «своих птиц» (Григорий Здоров, Виталий Иванов), которые могут подняться ввысь и рассказать, как там, в истинной благости, щедрой на Любовь ко влекущим земную жизнь. Моцарт же забирается по тоненькой стремянке легко, играючи, сам того не замечая — и на миг становится совсем рядом с ликом Христа. То, что дается Амадею легко, для Антонио непосильно.

Даже семейные отношения радикально разнятся: жена Сальери — статуя, безжизненная белая фигура, которая, пусть и является самым преданным слушателем, остается безмолвной. Да и сам он — женатый монах, заботящийся в большей степени о том, как не нарушить данные Богу обеты. Он сконцентрирован на музыке как главной страсти — и утомляют его лишь занятия с Катариной Кавальери (Каролина Койцан). У Моцарта есть Констанция (Екатерина Крамзина), поначалу — подвижная, как ртуть, помогающая размять сведенные судорогой волнения пальцы, после — изможденная мать для вечного ребенка, успокаивающая на смертном одре.

Спектакль не только о двух природах таланта — «от себя» и «данного свыше» — но и о желаниях. Сальери хочет прославиться — исключительно музыкой. Но главное все же — слава, должность придворного капельмейстера. Его творчество не фальшиво — оно приземленно и материально. Этот творец даже плачет обыденно — у него в руках белый-белый платок, вещественное свидетельство главной горести в жизни. Бог не остается равнодушным к мольбам — Антонио уповал на него, предложил сделку и променял оригинальность на известность, которой кратковременно, но добился, заняв высокую роль при дворе. Однако он выглядит гораздо печальнее нищего, больного Моцарта, с глухим отчаянием предлагая порадоваться его успеху. Стоило ли отказа от «самой жизни» мнимое «приближение к совершенному»? Только на закате жизни выяснилось, что Сальери этого не хватило — и Бог, по его мнению, обет не выполнил. Но мог бы Антонио стать счастливым?

Весь его облик — серый, невзрачный. Он не одинок — так же серы и высокомерный масон Ван Свитен (Евгений Косырев), и недобрый ханжа Розенберг (Александр Рыщенков). Белизной сверкает рубашка, скрытая за тусклым жилетом, и платок — слезы, пролитые над Моцартом. Пожалуй, Вольфганг — самая большая его радость и самая же большая беда, которая помогает Сальери доживать последние годы в ясном разуме. Его проклятие, расплата за секундный успех — ничего не забывать.  Испепеляющее чувство вины: спектакль — поток сознания, яркие вспышки, вспоминая о которых, думаешь о том, могло ли быть иначе — и упрямое желание доказать гениальность другого человека, почти позабытого современниками. Сальери в музыке — ремесленник, но кто, как не всю жизнь трудившийся человек, может понять душевную хрупкость обладателя природного таланта? Признать гениальность другого — тоже огромный дар, даже более редкий, чем умение сочинять.

Образ Амадея создается из невзначай оставленных элементов реквизита, монологов Сальери и придворных — и кажется, что перед нами предстанет выскочка-мэтр. Но из ярко подсвеченного белым дверного проема, напоминающего портал из рая, появляется почти незаметный юноша, у которого сводит пальцы от волнения. Его черный камзол — не знак принадлежности к тем, кто «алгеброй проверяет гармонию», но попытка мимикрировать под окружающую среду, справиться с тревогой и беспокойством. Ее раз и навсегда поселил в нем отец — Леопольд Моцарт. Это незримый герой постановки, говорящий с нами через прорывающийся крик души Вольфганга и письма, — их содержание красной нитью проходит через все действие.

Становится чуть яснее, почему Моцарт «думал, что это неважно», когда меньше, чем за месяц, создал оперу, — отцу всегда казалось недостаточным усердие гениального сына. Даже искренний возглас недалекой Кавальери «Еще один гений!» не радует — признание нужно ему именно от родителя. Инфантилизм Амадея — следствие боязни повзрослеть и стать вновь ненужным — светскому обществу, отцу, Констанции. Непосредственность, детскость — Вольфганг постоянно движется, изгибается, ни на секунду не приходя в статичное положение — защита от внешнего мира.

Разумеется, Сальери не может его понять — глупый, неумелый мальчишка, распоряжающийся своим даром совершенно неверно! «Отсутствие пылкости — бесценное качество», — провозглашает он, стараясь себя утешить. Трагична комичная по своей сути сцена — Моцарт в образе ребенка делает первые шаги под чутким взглядом Сальери. Так, совместив обыкновенную для человека зависть и благодеяние, Антонио начинает следить за юным талантом и даже участвовать в его судьбе.

Пока творчество Амадея «модно» — император весьма ценит его оперы. Иосиф II (Олег Макаров) — яркая птица в голубом камзоле, в душе оставшийся ребенком, который причиняет добро своему народу «назло и бабушке, и маме». Ему непонятен путь усердия и долгой работы, гениальность, по Иосифу, — яркий взрыв, блестящие брызги шампанского. Они с Моцартом близки душевно, и это подчеркивают яркие наряды — камзол Вольфганга стал ярко-алым. Цвет навевает мысли о том, не кровь ли это, вино или яд, в котором позже обвинят Сальери?

Яркое дирижирование — и попытка забыться, и желание донести мысль. Ему не нужна слава — лишь возможность творить. Каждое произведение — рок-н-рольный танец, отчего-то такой уместный в XVIII веке. И даже спонтанное «Du hast», на которое ярко откликается и зрительный зал, вплетается невероятно органично.

А придворные замирают, представая кривым зеркалом эпохи. Над каждым из них он язвит, но незло, скорее, как ребенок, изображающий взрослых. С той же детской непосредственностью он находит общий язык со свитой императора — даже с не очень образованным, но верным, как собака, фон Штреком (Валерий Ушаков). Стоит только поддержать очередное начало гимна: «Kaiser Joseph!» — и упомянуть об «истинно немецких добродетелях».

Фон Штрек — не просто яркий комедийный персонаж. Он — лакмусовая бумажка, подсознательно считывающая любую угрозу Иосифу. Барон способен выхватить зажженный салют у замешкавшегося императора и счастливо выдохнуть: «Я — Прометей!» Едва в музыке Моцарта становится «слишком много нот», фон Штрак вслед за Иосифом начинает выделять Сальери. Не потому, что хочет зла — Амадей способен вызвать бурю эмоций, которая усугубит политическую работу и без того недальновидного монарха.

А Моцарта одолевает душевный раздрай. Он пишет письмо отцу, поднимаясь по лестнице выше и выше — и все сильнее скорбя. Эхом раздаются главные его страхи: «оставит», «не получится», «умрешь». Упоминание физической смерти лишь приближает смерть в искусстве. Современникам он перестает быть интересным крайне быстро. Оттого сильнее осознание: он явно разочаровал отца. После смерти Леопольда Амадей убивается на груди Сальери, искренне считая его другом. А тот и не против — у него нет цели убить мальчишку: надо только лишить известности, которая, впрочем, его уже покинула. Любая помощь оборачивается провалом — Сальери переживает об этом искренне, оседая все ниже, почти падая на кресло, по форме напоминающее гроб.

Моцарты живут на грани нищеты. Констанция стала похожа на дряхлую старуху в вечно траурной одежде. На концерты Вольфганга больше никто не ходит. В отдалении сцены несколько стульев, пусть и ярко подсвеченных (художник по свету — Александр Матвеев), но почти не видных — как дымка того, что ждет его в отдалении. Сальери не удается спасти Моцарта, удается лишь допустить очередную ошибку — воспользоваться слабостью окончательно поверженного противника, позавидовать последний раз.

Вольфгангу суждено умереть практически в одиночестве. Рядом лишь «черный человек», еще один незримый герой — альтер эго Сальери, темная сторона его души. Она уходит вместе с Моцартом. В последний миг агонии возвращается и Констанция — убаюкивает безнадежно не прижившегося в мире мужа, успокаивает, будто ребенка. Умирать ему страшно — ведь ждет последняя встреча с отцом.

Но еще страшнее наблюдать за тем, что будет после. Лицемерие и ложь, клятвы в вечной любви к покойному — и только трое по-настоящему скорбят. Это император — по-детски восприимчивый и эмоциональный, Констанция — для нее умер муж, родной человек, а не гениальный музыкант, и Сальери — ведь он единственный смог оценить творчество Моцарта. На возвышении, недоступной скале, остается пронзительно маленькая кукла в красном камзоле — напоминание всему миру о человечности и трагизме таланта.

Ксения Синицина