ПЕРЕУЧЕТ

Ольга Гертман

И перекрестишься на портрет Энгельса

Литература нон-фикшн в рецензиях и книжных обзорах 2023 года

Это только кажется, что о нон-фикшне, о «невыдуманном» критикам писать проще, чем о художественных текстах, поскольку невыдуманное, будучи прямым высказыванием, якобы проще устроено. Во-первых, ничуть не проще — там всего лишь иная сложность, во-вторых, именно в силу этого интеллектуальная литература (речь у нас сегодня главным образом об этой разновидности нон-фикшна) реже художественной становится предметом основательного и нетривиального рецензирования на страницах периодики, адресованной широкому кругу читателей-неспециалистов. Тем интереснее обратить на нее внимание и подумать над тем, какие существуют способы говорить о сложном не на узкопрофессиональном языке с коллегами, но на общечеловеческом — со всеми.

Книжная полка Дмитрия Бавильского // Новый мир. — 2023. — № 5.

Дмитрий Бавильский — один из немногих критиков, пишущих о сложном интеллектуальном нон-фикшне не только систематически, но именно для широкой аудитории и с общечеловеческих позиций. Новомирская же «книжная полка» как жанр критического высказывания вообще интересна тем, что позволяет проследить персональные читательские, а тем самым и мыслительные траектории своих авторов.

На своей прошлогодней полке Бавильский собрал книги по истории и теории литературы и культуры (из этого сложноинтеллектуального ряда выбивается одна только автобиографическая книга Льва Кузьминского «Привет, заморыши!», но и она как будто нонфикшн, ну то есть, скорее, автофикшн), объединяемые, по его мысли, неформатностью подходов к предмету и расширяющие, таким образом, «знание не только о самом предмете, но и о способах его описаний».

«Полка», как и заведено в этом жанре, личностная, пристрастная и субъективная: в связи с обсуждаемыми книгами Бавильский говорит о том, чего и почему ищет в них именно он (читая книгу Елены Соловьевой о театре Николая Коляды: «Большую часть постановок, о которых говорит Соловьева, я не видел, отчего же мне все равно интересно про них читать?»). Так, причиной взять в руки очередной опус Питера Акройда «История Англии. Расцвет империи: от битвы при Ватерлоо до бриллиантового юбилея королевы Виктории» — вопреки тому, что «предыдущие беллетризованные истории» того же автора разочаровали его «нарочитой заочностью тем и их исполнений» — стало желание понять, из чего состоит таинственное и ускользающее от окончательного понимания «вещество викторианства» (неважно, что «четкого ответа» на волнующий вопрос Акройд как будто не дает, — по крайней мере приближение к такому ответу Бавильский у него вполне вычитывает; а кроме того, с тем же вопросом он обращается и к книге Стивена Маркуса «Другие викторианцы: Исследование сексуальности и порнографии в Англии середины XIX века», но тут, похоже, внятного ответа точно не обретает). Едва ли не больше, чем на тему каждой из книг, он обращает внимание и на устройство мышления их авторов, и на их язык, и на «темп и качество подачи информации», и на способы анализа материала, и на характерные приемы привлечения читателя — там, где таковые вообще имеются. Он помещает обсуждаемые книги в весьма широкие контексты: обращает внимание, например, на то, что еще, на его взгляд, интересного выпустило то же издательство; чем вообще важен автор, высказавшийся в книге по какому-то вопросу.

Но более того: ничуть не меньше внимания Бавильский обращает и на то, как все это прочитывает лично он (читая о медленном прогрессе британского общества в XIX веке, говорит: «Проведешь параллель с положением дел в тогдашней России, еще не отменившей крепостного права, да и перекрестишься на портрет Энгельса») и ставит читаемое в контексты не просто широкие, но и заведомо далекие от авторов книг, зато близкие самому читателю (коллективная монография «Достоевский во Франции» напоминает ему «реферативные журналы советской поры, вроде “Диапазона”», в «перекрестной биографии» Жиля Делеза и Феликса Гваттари он усматривает аналогию с «Войной и миром»). Он вообще обильно ссылается на личный опыт, говорит даже о своем чувственном впечатлении от внешнего вида некоторых книг, как, например, в случае монографии Татьяны Синецкой о композиторах Южного Урала. Для критиче­ских текстов, даже если они просто обзоры, такое как будто совсем не обязательно, — но в данном случае за этим явно стоит культурологическая, даже антропологическая концепция. Таким образом Бавильский показывает, что человек на самом деле читает и мыслит всем своим опытом, всей своей биографией в целом, и для понимания читаемого способно пригодиться, в принципе, что угодно.

Прекрасно владея разного рода гуманитарным теоретическим инструментарием, Бавильский, что нетипично для сложных интеллектуалов и характерно для него самого, изъясняется о предметах своего внимания разговорной речью: автор книги о межвоенном сюрреализме Хэл Фостер «задвинут на психоанализе», а у каждого из его героев — Бретона, Дали, Эрнста, Джакометти, де Кирико — «свои тараканы». И это — один из способов говорить о сложном с неспециали­стами, как бы убирая дистанцию, представляя сложное как общечеловеческое и повседневное. Почему бы и нет?

Александр Чанцев. Пространство для Бытия // Дружба народов. — 2023. — № 12.

Нечто сопоставимое с тем, чем занимается на своей «полке» Бавильский в его поисках неформатных подходов, делает в «Дружбе народов» Александр Чанцев, посвятивший в своей авторской рубрике целую серию материалов «альтернативным подходам к духовному поиску, оригинальным представлениям о религиозном», один из выпусков которой мы рассмотрим сегодня. И да, это тоже довольно личная рубрика, — Чанцев пишет в ней о том, что так или иначе отвечает на его собственные внутренние запросы. Рецензирование для него — одна из полноценных форм собственного философского мышления.

В обозреваемых книгах Чанцев обращает внимание на неожиданное, нетипичное, несоответствующее характерным представлениям — включая его собственные. Так, оценив учения New Age как «пресные и безвкусные» «поп-дай­джесты традиционных религий» и уж совсем было соглашаясь с тем, что у создателя очередного из них, Экхарта Толле, «мировой звезды в категории духовных учителей», «то же самое», — он пишет о недавно изданной у нас второй книге Толле «Новая земля. Пробуждение к своей жизненной цели» именно потому, что тот — при всех своих типичностях — нетипичен («Во-первых, в его книгах нет ни грана суровой соли ригоризма гуру и патоки блаженного обращенного. Во-вторых, с посылами его работ трудно не согласиться»). Выявляя глубокую и множественную вторичность идей своего героя и отмечая притом изрядную его популярность, Чанцев стремится «не столько разделить, сколько понять» ее природу. Похоже, ему это удается: «Смиренный, крайне терпимый и действительно светлый учитель, он [Толле. — О.Г.] своей фигурой и просто манерой подачи мыслей являет пример того, что да, из дьявольской ловушки современной цивилизации можно и выпрыгнуть. Во всяком случае, попытаться (стоит)».

Мысль, к которой в своей книге «Смысл жизни. Коротко о главном» приходит американский философ Предраг Чичовачки, оригинальностью уж точно не отличается: «Когда мы становимся посредниками между идеальным и реальным мирами, смысл жизни попросту вливается в нас через творческое преобразование нашей жизни и мира вокруг». Не оспаривая неоригинальности этого вывода и справедливо полагая, что он «крайне прост», Чанцев, однако, считает, что он же и «многотруден»; рецензируемый же автор привлекает его междисциплинарностью письма, сочетанием «различных страновых парадигм» — от Достоевского до Канта, от Артура Шопенгауэра и Мирчи Элиаде до Альберта Швейцера и Антони Гауди, а также вниманием не только к идеям предшественников, но и к тому, как те воплощали их в жизни. У Чичовачки Чанцев обнаруживает много общего с Толле, вплоть до текстуальных совпадений — и связывает это прежде всего с тем, что оба они, по существу, вопроизводят общие места западной культуры, включая заимствованое ею для своих нужд из культур восточных; но также и с тем, что оба действительно улавливают нечто в реальном состоянии мира.

А далее Чанцев делает совсем неожиданный (на первый взгляд) шаг, объединяя в рамках одного рассуждения несомненно религиозных мыслителей, занятых духовными поисками в их вполне классическом смысле, с автором книги «Космология духа. Избранные произведения о культуре, разуме и будущем Человека», убежденным материалистом, марксистом Эвальдом Ильенковым (который, впрочем, именно будучи очень-очень последовательным, в конце концов, по Чанцеву, преодолевает материализм — приходит «к таким визиям, которые скорее встретишь или у натурфилософов, или уж у духовидцев, Николая Федорова и Даниила Андреева»; рецензенту видится тут «весь религиозно-мистический спектр мировых интуиций о посмертном»). Всех героев обзора в глазах Чанцева объединяет, помимо — прежде? — прочего, безусловная неудовлетворенность актуальным состоянием мира и человека, которую разделяет и он сам, как и представление о том, что это состояние (и зацикленность человека на собственном «я» и его целиком посюсторонних, прагматических, потребительских целях) непременно должно быть преодолено.

Новые книги о русском авангарде. Выбор Игоря Гулина // Коммерсант. — 13.10.2023. https://www.kommersant.ru/doc/6264924

Регулярные блицобзоры Игоря Гулина в «Коммерсанте» поневоле, под давлением газетного формата, совсем коротки: по пять книг, объединяемых некоторой сквозной темой, на каждую не больше абзаца. И это при том, что автор — уже по собственному выбору, рубрика опять-таки авторская и пристрастная — отваживается говорить о материях изрядно сложных, а мышление у него проб­лемное, аналитическое — он каким-то непостижимым образом умудряется быть сразу и обозревателем, и аналитиком, то есть совмещать две крайние точки, между которыми располагается весь спектр форматов критического высказывания. Адресованы эти экспресс-суждения о сложном опять-таки неспециали­стам — газета же, аудитория широкая и неспецифичная, необходимо говорить понятно). Как ему это удается и как устроены такие тексты — постараемся понять на примере очередного обзора, посвященного новым книгам о русском авангарде — почти сплошь научным монографиям (единственное исключение — сборник стихов представителя авангарда, Голубчика-Гостова, он же Лев Гольденов).

Получается это по-разному — неравномерно, но получается, кажется, всегда.

В случае, например, книги американской славистки Сары Панкеньер Вельд «Безречие авангарда. Эстетика инфантилизма в русском авангарде» Гулин первыми тремя предложениями своего критического абзаца вводит читателя в суть проблемы — предпринимает кратчайший и при этом объемный экскурс в историю культуры, микромонографию: «Ребенок — наряду с дикарем, животным, машиной — был одной из главных воображаемых фигур авангарда. Носитель иного зрения и иной речи, обновляющей и обнуляющей, позволяющей переизобрести все искусство на новых основаниях (недаром Малевич называл свой “Черный квадрат” “царственным младенцем”), ребенок — существо вне системы и вне морали, обитающее на границе языка и безречия, незнающее и оттого — знающее гораздо больше, чем доступно взрослым. Эта фантазия вдохновляла в начале прошлого века поэтов, художников, критиков и философов». Следующие три предложения — очерк структуры книги. На анализ книги как таковой и даже на ее оценку места уже не остается, зато намечен контекст, в котором книга должна быть прочитана и понята.

Разговор о книге историка искусства Михаила Бирюкова «Мстерский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов» Гулин начинает с введения в историю не темы, но места анализируемых автором событий — ровно одно предложение. Следующие два — об истории проводившегося там художественного эксперимента: «…между тем и другим был растянувшийся на десятилетие революционный эксперимент — Мстерская художественная коммуна, называвшаяся иногда “сельской академией”, — учебное учреждение, в котором идеи и практики авангарда синтезировались со старинными традициями. Учредителем и главным идеологом ее был Федор Модоров — человек, казалось бы, довольно консервативных вкусов, член АХРР, однако в жизни Мстеры принимали активное участие Ольга Розанова, Николай Пунин, Александр Родченко и другие лидеры раннесоветского авангарда» (тут, конечно, от читателя ожидается наличие некоторых знаний — хотя бы примерного представления о том, кто таковы Розанова, Пунин и Родченко и что они делали, — встречные читатель­ские усилия по реконструкции контекста. То есть адресаты Гулина, конечно, неспециалисты, но — просвещенные. Два последних предложения — о книге как таковой: одной фразой — о том, что интересного и важного делает автор, и еще одной — оценка, ухитряющаяся при всей своей краткости быть еще и немного амбивалентной: «В целом “Мстерский ковчег” — добротное, немного старомодное исследование с массой замечательных иллюстраций».

Содержание первых трех, ориентирующих фраз абзаца, посвященного монографии сербского филолога Корнелии Ичин «Мерцающие миры Александра Введенского», распределяется так: одно предложение — о значении героя в истории культуры; целых два — второе и третье — обозначают его проблематичность как предмета научного анализа. Далее — о том, какое место в истории исследовательской проблемы занимает автор рецензируемой книги. Затем о книге как таковой: из чего она состоит; какова объединяющая все это разнородье авторская установка (два предложения); на что (на кого) опирается автор, стремясь к пониманию своего героя (еще одно предложение). И, наконец, — целых четыре предложения — вывод: оценка того, насколько автору удалось ее интеллектуальное предприятие и почему удалось, по мнению рецензента, не вполне, — тут же, на два предложения, собственное гулинское понимание героя книги: «Введенский был настолько же антимыслителем, насколько он был антипоэтом. Чтобы схватить его мысль, надо пройти сквозь бессмыслицу, а вполне глубокий, но слишком рациональный анализ часто теряется по дороге».

Разговор о книге Павла Арсеньева «Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов» начинается сразу с характеристики книги, ее места в работе автора. Следующие два предложения — об авторском проекте в целом. Далее — кто в книге главный герой (поэт, писатель, драматург, теоретик Сергей Третьяков); каково его место в истории исследований авангарда и что в этом меняет рецензируемая книга (на каждое из этих положений — по одной фразе). Затем — одно предложение о том, как следует понимать категорию факта, и предложение последнее, заключительное — о том, как автор структурирует книгу вокруг фигуры главного героя. Оценки нет.

О рецензии на книгу стихов Голубчика-Гостова тоже стоит сказать, поскольку этот сборник — «первое комментированное издание» небольшого наследия поэта (то есть в каком-то роде уже и исследование, по крайней мере, его начальная стадия). Гулин говорит больше об авторе, чем об устройстве книги (об этом — почти ничего) и умещает в посвященный Голубчику-Гостову абзац очень много: биографию автора (четыре предложения); оценку его места в истории литературы, качества и направления его работы, — целых девять предложений стремительного, плотного и точного анализа.

И, кажется, для нас, пишущих о книгах и воплощаемых в них идеях, это наглядный пример того, что возможно же писать коротко и содержательно одновременно.

Валерий Шубинский. Фрагмент зеркала (О книге: Иосиф Бродский: PRO ET CONTRA / сост. О.В. Богданова, А.Г. Степанов. СПб.: Издательство Российской христианской гуманитарной академии, 2022) // Кварта. — № 3 (9). — 2023. — http://quarta-poetry.ru/shubinsky_fragment/  

И, наконец, рассмотрим работу с противоположной по внутреннему устройству задачей: подробный и многосторонний анализ одной большой книги, предпринимаемый Валерием Шубинским.

Охарактеризовав статус героя сборника в новейшей русской культуре, отметив возрастание его символического значения со вхождением нашей истории в очередной трагический период и кратко обозначив смысл серии «PRO ET CONTRA» для, все-таки, читателей-неспециалистов («…попытка дать характеристику историческим и культурным деятелям <…> через подборку текстов мемуарного и исследовательского характера»), автор отмечает неминуемую неполноту всего, что смогло уместиться в огромный двухтомник о Бродском, и — неминуе­мую же — проблематичность и спорность его состава («и принцип выбора, и принцип структурализации небесспорен — а когда и где он бесспорен?»).

Одновременно, практически одним и тем же движением Шубинский реферирует книгу — кратко очерчивает ее структуру и содержание, анализирует работу коллег как филолог-профессионал (оценивает, в частности, разнообразие методик «от наивной публицистики <…> до суровой стиховедческой арифметики и специального структуралистского  языка», участие в разговоре о поэте специалистов очень разных поколений, рассмотрение Бродского и его наследия в очень широких контекстах мировой культуры) и человечески оценивает ее как пристрастный читатель со своими эмоциональными реакциями и ценностными позициями (о статье Томаса Венцловы: «В таком филологическом анализе с близкого расстояния есть свое обаяние»; с другой стороны: «Второй раздел посвящен мировоззренческим и, в частности, христианским основам творчества поэта — и это несколько пугает перспективой выхода разговора за пределы профессиональных рамок»). Более того, говоря о книге, он не то чтобы выходит за пределы разговора о ней как таковой, но — не переставая удерживать ее в поле зрения — оценивает и контекст, в котором она читается сегодня: «Ката­строфа, постигшая нас, и в том, что многие тексты ныне просто не могли бы появиться, а многие авторы не согласились бы печататься под одной обложкой. Не уверен, например, что сейчас могла бы появиться глубокая, филологически корректная и нейтральная по тону статья М.Ю. Лотмана о стихотворении “На смерть Жукова”. В числе авторов, чьи тексты появились в последнее время и не вошли в том, упоминается наряду с Д.Л. Быковым (признан Минюстом РФ иноагентом) и В.Г. Бондаренко Екатерина Марголис — и читателя невольно охватывает нервный смех. Страшные времена имеют и фарсовую сторону».

И это еще один пример нам, пишущим и думающим о книгах: неразделимое, уравновешенное и тщательно прорефлектированное единство профессионального и человеческого.