Об авторе | Прозаик, финалистка премии «Лицей» (2023). Окончила ВГИК им. Герасимова. Публиковалась в журналах «Дружба народов», «Искусство кино», «Прочтение» и др., а также в сборниках издательств «Есть смысл» и «Эксмо». Книга рассказов «Скоро Москва» готовится к выпуску в издательстве «Альпина. Проза».

Предыдущая публикация в «Знамени» — «Растущая луна» (№ 1, 2023), за которую А. Шипилова была удостоена ежегодной премии журнала.

Анна Шипилова

Три рассказа

Прошу молитв

— Прошу молитв, — отправляет сообщение в чат прихода Арина, — за раба Божьего Сергея, и чтобы уничтожить эту гидру американскую, хаймарсы, леопардов и байрактаров, принести мир на землю Русскую. Помоги, Господи.

— Господи, помоги, — вторят участницы чата, — аминь, аминь, аминь.

Сегодня ровно год с их свадьбы. Как только пандемия поутихла, они собрали всех Сережиных родственников и ее коллег в грузинском ресторане, лучшем в их районе. Его родители заказали ведущего, бывшего кавээнщика, музыкантов и огромный многоярусный торт. Свекровь даже в ресторан принесла свой фирменный салат — фасоль с чесноком и «Тремя корочками». Разрывая пакетики, она сыпала сухарики в глубокую тарелку, и всем подсовывала салат, пока на столе заветривалась дорогущая красная рыба.

Арина капает себе успокоительное. «Совсем стала бабкой», — думает она и кутается в халат поплотнее, чешет голову под пучком грязных волос. Она неделю ходит в одной и той же пижаме, мыться ей не хочется. Жужжит телефон — родственники шлют в чат открытки. Она еще не оправилась от «С Днем Совет­ской Армии», а тут 8 Марта — поздравления, тюльпаны, стихи.

За окном курьеры в разноцветной форме — «Почему они все здесь?» — прокладывают велосипедные колеи по снегу. Арина, заказывая продукты, побаивается — приоткрывает дверь, забирает пакеты, прижимает их к себе, сразу за­хлопывает. Если бы был Сережа, такого бы не было — он бы ей не давал открывать никому, выходил бы сам. Или спросил бы: «Сейчас сгоняю, че там купить? Молока, хлеба, прокладок?» — а принес бы сникерсов и чипсов с пивом, забыв о прокладках: один в магазине он вел себя как подросток. «Лучше так, чем “пиво без водки — деньги на ветер”», — Арина вспоминает отца, изредка навещавшего их с бабушкой.

Сережина мама, любившая романсы, настояла на том, чтобы на свадьбу пригласили цыган, — женщины в летящих цветастых юбках затянули песни на непонятном Арине языке, а маленькие чернявые мужчины в красных рубашках и почти детских кожаных сапогах играли на гитарах и отбивали ритм. «Ой, приворожу, ой, приворожу, никуда не денешься». — Самая красивая цыганка призывно улыбалась Сереже, он смущался и боязливо отводил взгляд, а его друзья смеялись и хлопали. Арине было не по себе: она всегда избегала цыган, не позволяла себя касаться, чтобы не ограбили, не смотрела в глаза, чтобы не сглазили, не оставили без счастливой судьбы. Когда конкурсы закончились, диджей начал включать то Меладзе, то Апину, и вышли танцевать уже все, кроме стариков. Под «Я ждала тебя, так ждала» Арина сняла каблуки и вытащила из-за стола Сережу — танцевать он не умел и не любил и просто переминался с ноги на ногу, но зато держал ее. Конфетти, которые сыпались с потолка, Арина потом доставала из трусов.

Ей всюду видятся знаки: она прикладывает карту к турникету в автобусе, и на нем высвечивается: «Осталось 11 дней», видит заклеенную витрину с надписью «Скоро», в ожидании поезда в метро смотрит на часы — 14:14:14 — и загадывает: «Только бы живой». На светофоре слышит из окна машины Меладзе — ту же песню — и удивляется: его же запретили?

Работает Арина совсем на автомате: улыбается, здоровается, спрашивает, какую форму ногтей делать, обрезает, подпиливает, красит. Пока работает УФ-лампа, под столом проверяет сообщения: вдруг Сережа написал. В семейном чате перекличка, кто на выходных поедет на дачу. «Золовка с мужем точно попрутся, — говорит Арина ничего не понимающей клиентке, — он опять выпьет и будет рассуждать, что надо по Америке ударить как следует и все сразу закончится. Все-то он знает, диванный боец». Ее рука соскальзывает, на ногте остается наплыв ярко-красного лака. Недоумение на лице клиентки сменяется раздражением. «Понимаешь, беда — это заразно, — выговаривает ей хозяйка салона. — Ты больше никому из постоянок не говори и с новыми не обсуждай, узнают и перестанут к тебе ходить. И голову мыть не забывай». Арина кивает и идет заварить себе чаю. Девушки-коллеги в кухне-кладовке при ее появлении встают и уходят курить. Раньше они сидели и болтали, после смены ходили в ТЦ, делились друг с другом скидочными картами, а сейчас они ее сторонятся. Арина пишет в чат: «Не смогу, работаю».

По дороге домой она рассматривает старых женщин: почти мужские лица, без косметики, серые, опухшие, с бескровными губами и низкими широкими бровями, груди висят мешками, на слоновьих ногах вздувшиеся синие вены. С ужасом думает: «И я когда-нибудь буду такой же?»

Листая ленту, Арина останавливается и просматривает видео тарологов, астрологов и гадалок — пишет одной, другой, просит сделать расклад, составить Сережину натальную карту, спрашивает, будет ли у них ребенок. В детстве она не верила, что бабушка умеет колдовать: чаще всего к ней обращались женщины с детьми. На пятый этаж без лифта им приходилось нести их на руках или на закорках. Дети вырывались, сучили ногами и руками, что-то мычали — только мамы их и понимали, успокаивали, уговаривали, сулили вкусное, просили потерпеть. Бабушка ставила на пол эмалированный таз со сколом, наливала в него теплой воды из чайника, капала какие-то эфирные масла. Матери усаживали туда детей, и бабушка, приговаривая и напевая, поливала их водой из чашки, обмахивала пучками сухих трав, завязывала у них на руках и ногах яркие шерстяные нитки. Внучку она всегда выгоняла, но Арина все равно подглядывала из-за холодильника и подслушивала: женщины рассказывали про больницы, санатории, анализы, выписки и назначения, про инвалидности, которые не давали, про выплаты, которых не хватало на лекарства, про письма, которые оставались без ответа. Читали молитвы, раскачиваясь на стуле, старались заглушить детский плач и крик. Когда они уходили, бабушка валилась на диван, усталая, вымокшая и красная, вытягивала распухшие артритные ноги и закуривала. Арина ложилась рядом с ней, и они вместе смотрели телевизор: репортажи о терактах, криминальные сводки, ток-шоу, «Дикого Ангела».

Арина уехала из родного города в шестнадцать и так ни разу и не вернулась повидать бабушку — только звонила иногда и обещала. О ее смерти Арина узнала от соседки: та сказала, что взорвался телевизор, пожарные ехали два часа и квартира сгорела вместе с бабушкой. На поминках другая соседка на ухо прошептала Арине, что на самом деле телевизор взорвался от бабушкиного проклятия. Хоронили бабушку без серег и колец, после пожара ничего не осталось.

Сережа тогда повел себя как настоящий мужчина: помог с деньгами на похороны и поминки, потом закрыл ее кредит на телефон, всегда и везде за нее платил, не пополамил и не халявил, а вскоре предложил выйти замуж. Девочки в салоне часто жаловались, что мужчины из приложений для знакомств вечно норовят взять их «в аренду», а Сережа сказал, что сначала надо пожениться и тогда съехаться. Арина влюбилась не сразу, сначала ей просто нравился его подход, а потом она уже не представляла свою жизнь без него.

Вокруг все больше знаков: Арина везде видит предвестия то ли Сережиной смерти, то ли его скорого возвращения. Молится о мире и победе, о муже и его здравии. Сжигает в кастрюле целый букет сушеных трав, которые когда-то прислала ей бабушка, гуглит заговоры, читает их над ароматической свечой, разводит в вине несколько капель крови из пальца. Соседка, учуяв запах горелого, вызывает пожарных и полицию — те приезжают, изучают ее документы, спрашивают, где собственник квартиры, а услышав ответ, смотрят на нее со смесью жалости и презрения.

Когда Арине звонят с незнакомого номера и говорят о смерти мужа, она сначала не может поверить, но все равно пишет в рабочий чат: «Я сегодня не приду». Звонит его мама, рыдает и воет в трубку, но Арина не может выдавить ни слова. В чате прихода обсуждали, что молитва матери сильнее молитвы жены, значит, свекровь недостаточно молилась. Целый день Арина бродит по городу, под вечер не знает, где была, помнит только, как от ее взгляда отшатывались окружающие. Читает сообщения в семейном чате, но не понимает смысла: «деньги ты должна нам перечислить», «ты с ним недолго жила тебе не полагается», «нам кредит за твою свадьбу еще отдавать».

На следующее утро она кое-как собирается и едет на работу, находиться дома одной невыносимо. Арина смотрит на мужчин вокруг и не понимает, почему они не умерли, чем они лучше.

Ее добавляют в чат «Вдовы наших героев». Каждые два-три дня она читает: «Приглашаем Вас на торжественное открытие…», «…выступление на стадионе Лужники…», «...спектакль в театре Российской Армии…» — но ей не хочется даже выходить из дома. Ее увольняют за прогулы, не заплатив за отработанные с начала месяца дни, но спорить и что-то доказывать у нее нет сил. Вместо этого она звонит в военкомат, на горячую линию Министерства обороны, пытаясь узнать, когда ей выдадут тело мужа. Но ей объясняют, что хоронить нечего: танк подорвался и все сгорело. Арина плачет весь вечер и всю ночь, а утром понимает: это ошибка, в чатах и закрытых группах пишут, как возвращались солдаты, признанные умершими. Она никому не верит — ни когда ей вручают посмертную Сережину награду, ни когда золовка говорит, что им с двумя детьми не хватает места и они с мужем уже спят на кухне. Потом видит в чате прихода сообщение: «Помолимся за упокой сына и брата, раба Божьего Сергея, воина, защитника Священной Руси», — и следом от свекрови: «забыла мужа уже?», от золовки: «возьмешь его деньги и за другого за муж выскочеш? шмара миркантильная, брат из-за тебя поехал туда деньги зарабатывать», а через несколько часов снова от свекрови: «ты не беременна? хоть ребеночка бы… внука…»

— Прошу молитв, — пишет Арина, — об убийстве врагов Святой Руси, байденов и всех прихвостней Запада, и возвращении мужа со Священной Войны.

Она вспоминает бабушку и понимает, что нужна жертва — кровь или кусок мяса. Открывает и закрывает пустой холодильник. Берет нож и прикладывает его к бедру с внутренней стороны, потом к шее, потом к запястью. Вдоль, а не поперек — вспоминает она картинку из интернета.

Звезды тают над Москвой

Соня работает правой рукой — левая всегда прижата к груди или к животу, мама иногда называет ее ласково «лапкой». Засаленный тачпад послушно пружинит под пальцем, Соня кликает по всем светофорам, всем велосипедам, потом набирает двумя пальцами слова. Робот просит ее доказать, что она не робот. Соня прислушивается к постоянному гулу: если шум далеко, отдает только в груди, можно продолжать сидеть за ноутбуком, а если все ближе, так что ушам становится больно от раскатов, — нужно падать на пол и ползти к стене. Дом стоит на перекрестке — снаряды летают через него то на одну, освобожденную, то на другую, вражескую, сторону. Их подъезд еще цел, но соседний уже ранен.

Мама на кухне лепит котлеты, обваливает их в муке, посматривая в телевизор. На экране волонтеры встречают поезда с эвакуированными и развозят их в общежития и хостелы. Крупным планом показывают нашивки «Наш фронт» на куртках цвета хаки — каждый день в новостях фронтовые бригады ездят в зону боевых действий, привозят бойцам еду и патроны, добиваются, чтобы поврежденные дома расселили, достают лекарства, которые нигде не купить, собирают деньги и раздают продукты, пристраивают бездомных животных.

Соня выбирает товары и сравнивает с чеком, за такое задание платят больше всего: пылесосы, блендеры, какие-то неизвестные железки — она кликает наугад, — чайники, термосы, телефоны, микроволновки. Через несколько часов ее счет в верхнем правом углу пополняется: 100 рублей.

Когда эвакуировали соседнее Когтево, Соня смотрела из окна на ту сторону дороги с воронками от снарядов, подкатившись поближе к заклеенному окну, хотя мама ей запрещала. На улице она была в последний раз несколько месяцев назад, когда еще не было так опасно. Несмотря на старания волонтеров, очереди к автобусам превращались в беспорядочную толпу, люди штурмовали открывающиеся двери, отпихивая друг друга, кого-то вносили, кого-то оттирали, за бортом оказывались женщины с детьми на санках и старушки с тележками. Уезжали даже бездомные, которые грелись в «Пятерочках» и побирались около остановок. А в Прежнево эвакуационные автобусы больше не приезжают: риск слишком велик, жителям велят выбираться в менее опасные районы самим.

Мама ставит на стол перед Соней тарелку с гречкой и котлетами в подливке и надевает ей неудобный воротник-слюнявчик из клеенки в цветочек. Соня мотает головой — «Не хочу-у-у!», — втягивает воздух с хрюкающим звуком, мама бьет по лапке — «Ешь быстро и не обляпай все вокруг!», — уходит обратно на кухню и включает телевизор погромче. «Вести с Южного фронта. Краковское шоссе сегодня освобождено от врага. На кольцевой автодороге продолжаются ожесточенные бои…» За Южным фронтом они следят всей семьей: там дом бабушки, из которого она успела переехать к ним за день до начала боев. «Квартира хорошая, двухкомнатная, — причитала она кому-то по телефону, — телевизор плоский, холодильник почти новый, бошевский, машинка стиральная немецкая… Подготовила платье и тапочки удобные, место рядом с Мишей я давно еще купила…»

После обеда Соня снова открывает браузер, заходит на оранжевый сайт «Помочи». Ее «избранное» задание пропало — доступны только дешевые или бесплатные: выбрать материалы 18+, отфильтровать неприемлемый и садистский контент — с ним у Сони совсем туго, она долго разглядывает картинки, но никогда не может выбрать правильно. К счастью, находится одно совсем простое копеечное задание по мониторингу цен — сравнить фотографии чеков из разных магазинов, но как только Соня кликает по нему, выскакивает слово «реабилитация», а значит, его нужно выполнить бесплатно, потому что она провалила предыдущие.

Мама на кухне кричит: «Не путайся под ногами! Чуть компотом тебя не обварила!» Карина, самая младшая, от мамы не отходит, все время просится на руки, цепляется за ноги, спит с мамой и бабушкой в одной кровати. Бабушка называет ее то «обезьяной», то «хвостиком». Соня принюхивается к сладковатому запаху компота: падалицу им отдала соседка. Мама делает телевизор еще громче: снова передают концерт Монаха в Кремле. Соня открывает новую вкладку и пишет: «Прежнево новости сегодня». Милана заходит в комнату и громко захлопывает за собой дверь, Соня вздрагивает.

К Милане все относятся как к старшей, хотя она младше Сони на три года. Настроение у нее меняется постоянно: она может накрасить Соне ногти ярко-розовым лаком, и та будет всю неделю любоваться на свои руки, пока краска не начнет облупляться, а может прокричать Соне в лицо: «Бесишь меня! Как же ты меня бесишь!» — пнуть коляску и выбежать из комнаты, хлопнув дверью. — «Ненавижу вас всех!» Милана научила Соню читать и писать, когда играла в школу, а потом показала ей, как пользоваться компьютером и интернетом. Перейдя по ссылке с надписью «легкий заработок в интернете», Соня хотела накопить собственные деньги, чтобы потом купить телефонный чехол со стразами, она видела такой у соседки по палате, когда лежала в больнице.

Над домом низко пролетают самолеты — у Сони от их рева закладывает уши, песню Монаха — «Подниму руку… с силой… прямо в небо, прямо в НАТО…» — прерывают помехи, в бабушкиной комнате начинает жалобно лаять собака. Милана затыкает уши пальцами и кричит: «Совсем от своего телевизора с ума посходили, в нашем доме только мы и остались!» Она спрыгивает с верхнего яруса кровати, выволакивает из бабушкиной комнаты собаку, цепляет к ошейнику поводок и тащит ее на улицу. Остановившись около подъезда, она видит, что в домах вокруг горит всего несколько таких же заклеенных окон, в которых одинаково мерцает телевизор. Милана поднимает голову: небо чистое, ни беспилотников, ни снарядов, только звезды. Она смотрит на них не моргая, пока не начинают слезиться глаза, чтобы не пропустить падающую и загадать желание. Когда мимо проезжает БТР, Милана приседает и прячется за мусорным контейнером, подтягивая собаку поближе, шепотом напевает: «Что ты вьешься, беспилотник, над моею головой? Ты добычи не дождешься…» Зайдя в подъезд, она открывает мессенджер, видит пересланное сообщение в чате района: «Поеду завтра в 9 утра с северо-запада в Республику Неву. У меня микроавтобус». Милана переходит в личные сообщения и пишет: «Инвалидов берете? Нас пять чел и собака. Мы в Прежнево».

Когда объявили эвакуацию, бабушка неделю пилила маму, прежде чем та позвонила отцу Сони, а потом отцу Миланы и Карины, но оба отказались ехать за ними. Бабушка караулила соседей, смотрела, как они забивают машины вещами, заглядывала в глаза, говорила: «А нас пятеро и Герда еще, кто нас-то увезет?» Но все находили какие-то отговорки, приносили продукты, мыло и туалетную бумагу, питьевую воду, собачий корм и уезжали, иногда не прощаясь, стараясь никому не смотреть в глаза. «Если бы кто-то предложил хоть Милану забрать, они же знают, в каком мы положении», — говорила мама ночью на кухне. «А меня-то только вперед ногами отсюда вывезут, — отвечала бабушка обиженно, — кому я нужна?» Когда начали присылать эвакуационные автобусы — обычные рейсовые, с убранными сиденьями, — не брали ни лежачих больных, ни инвалидов. Говорили, что скоро за ними приедут другие, специальные, автобусы. Мама каждый день звонила всем — от участкового врача до горячей линии мэра, — но нигде не брали трубку.

Вечерами они все вместе смотрели новости, там рекомендовали не поддаваться панике, напоминали, что эвакуация идет строго по графику согласно указу мэра: дом за домом, подъезд за подъездом — и жителям надо оформить электронную заявку на вывоз или пропуск на личный автомобиль и ждать своей очереди.

Соня выполняет задание-«реабилитацию» — ищет совпадения, кликает по лицам на фотографиях, сделанных в метро, на улице, в магазине. Это не так просто: мешает головной убор, наличие или отсутствие челки, разная одежда, иногда люди просто отворачиваются от камер. Программа подсказывает Соне: «Возможно, на этих фотографиях один человек». За этим занятием она забывает о времени — уже темнеет, когда появляется надпись: «Поздравляем! Выполнено!» Она смотрит на счет в углу экрана: те же 100 рублей. Милана о чем-то тихо переговаривается с мамой, Соня откатывается от компьютера и едет на кухню.

— Мы его не знаем! Ты представляешь, что с нами могут сделать?

Милана отмахивается.

— Мы помрем тут, мам, какая уже разница, лишь бы вывез.

Герду Соня подкармливает тем, что сама не может съесть, поэтому, заходя к ней, мама закрывает дверь — собака скребется и поскуливает. Сегодня на ужин тушенка и рис из соседских запасов. Каринка болтает ногами, сидя на табуретке, пьет чай, рассасывает конфету, играет в шарики на Миланином телефоне. Приходит сообщение, Милана выхватывает, там одно слово: «Адрес?»

— В Ленинграде мы никому не нужны, — яростно шипит бабушка, косясь на дверь комнаты, где спит Соня. — Это мошенники наверняка, Герду пустят на тушенку, вас с Каринкой заберут в детдом, Соню отправят в интернат для дебилов, меня сдадут в дом престарелых, а твоя мать пойдет на панель! Ты знаешь, кем нас здесь объявят? И квартиры отберут. И мою, и эту.

— А там скажут, что мы враги, — отрезает мама. — Только «Наш фронт» нас может вывезти. Нам выделят комнату в общежитии, я видела по телевизору, пойду работать на завод, там работа есть, и, может, скоро все и закончится, и мы вернемся.

— Пишут, что в Республике Неве…

— Мы там будем гастарбайтерами! — Бабушка хлопает по столу, и Милана вздрагивает. — Будем улицы мести и туалеты намывать. А Сонечку на органы продадут в Америку.

— Так, посуда! — Мама встает. — Мне некогда тут с вами, утром приготовь, вечером прибери, даже тарелку за собой никто не помоет.

Милана лежит на кровати без сна, проверяет мессенджер, листает свои фотографии, разглядывает, прислушивается к звуку сирен. Соня гундосит с нижнего яруса: «Уезжайте без меня». Милана отзывается: «Не выдумывай. Спи». Соня начинает посапывать, и Милана сама не замечает, как засыпает с телефоном в руке.

Ночью в их кухню попадает снаряд, но не взрывается, а пробивает пол и падает на несколько этажей вниз, — теперь из их коридора видно соседские квартиры: ковер на стене, старый диван, лаковую стенку с одинаковыми корешками книжек, Шекспиром и Джеком Лондоном. Кухни у них больше нет — можно пройти к холодильнику по краешку линолеума на осыпающейся бетонной плите, но никто не рискует. Мама говорит: «Ну ничего, главное, что мы все живы, а посуду можем у соседей одолжить».

Девушка в куртке с надписью «Наш фронт» в полспины поднимается по лест­нице, звонит в каждую дверь, иногда стоит около дверей и принюхивается, как собака: не слышно ли трупного запаха. Выходя из каждого подъезда, приседает, шарит в клумбах, под кустами хост — не спрятаны ли ключи. Мама готовит теперь у соседей, а едят они в комнате на Сонином компьютерном столе. Девушка снимает на телефон Соню в коляске, что-то помечает в блокноте, шарит глазами по квартире, замечает Сонин ноутбук — «Это нам в соцзащите подарили, — хвастается бабушка, — по программе трудоустройства инвалидов», — телевизор в комнате и еще один на стене в кухне.

— Когда нас вывезут?

— Я только составляю списки. Если наберется нужное количество людей, чтобы автобус пустой не гонять, то заберем вас. А ключи от соседей у вас есть?

Мама поджимает губы.

— Нет.

Милана расковыривает дырку в обоях с мелкими розовыми цветами. Соня копошится за компьютером, Милана заглядывает в экран, видит какие-то тре­угольники и квадраты разных цветов, которые нужно выбирать на скорость, — похоже на игру. Несколько секунд она презрительно наблюдает. «Соня то, Соня это, а как же я? Меня кто-нибудь спросил? Играет целый день, что у нее там в голове? В чем смысл ее жизни?» Милана разворачивает коляску к себе и молча дает сестре пощечину, Соня начинает тихо плакать. Треугольники и квадраты рассыпаются разноцветными пикселями на экране.

Мама вышивает на всей их одежде имена и фамилии: если их разделят, они сразу же потеряются, она уверена, — «Хоть по одежде вас найду». По телевизору в передаче «Жди меня», второй по популярности у них в семье после новостей, показывают фотографии детей и родителей, братьев и сестер, которых разделили во время эвакуации из Мелгорода, Вранежска или Кура. Гости передачи рассказывают, кто как был одет, показывают свои детские фотографии со старых телефонов и просят ведущих найти их родственников. Голубыми стежками мама выводит бабушкино имя и отчество: «Зинаида Семеновна», Каринка завороженно следит, потом начинает помогать: подсовывает ей другие цвета, пробует вдеть нитку в ушко иголки сама, но колется и хнычет.

— Нечего сырость разводить, — ворчит бабушка, придирчиво проверяя, ровно ли дочь вышила ее имя. — Не научила я тебя ни шить, ни вышивать, а сейчас чего уж, глаза совсем не видят.

Ведущие программы просят всех, кто знает что-то, писать и звонить им по номерам, которые идут внизу экрана бесконечной бегущей строкой.

После попадания снаряда Милана боится выходить из дома, поэтому выводит собаку на лестничную клетку, и та писает в угол за мусоропроводом. Здесь она впервые поцеловалась в прошлом году — домой было нельзя: о Соне никто из одноклассников не знал, только о Карине, мама приходила с ней на линейку первого сентября. Прикрыв глаза, она вспоминает, как Илья робко и медленно касался ее губами и как ей хотелось, чтобы он быстрее и грубее прижал ее к стене, а он осторожно водил пальцем по ее шее и тяжело дышал ей в ухо. Она прислушивалась, не едет ли лифт, боялась встретиться с мамой, продумывала, что в случае чего они побегут наверх или вниз, и не могла сосредоточиться на поцелуях. По стене течет вода: где-то наверху прорвало трубу. Милана открывает дверь соседской квартиры, куда мама ходит готовить, осматривается, ложится на припорошенное пылью и штукатуркой дорогое атласное покрывало двуспальной кровати, раскидывает руки. Герда обнюхивает цветок, копает лапой землю, приседает около горшка. Милана дергает за поводок, окрикает: «Фу, кому сказала!» Стерев пыль с зеркала над комодом, она смотрит на себя: краска на фиолетовых прядях почти выцвела, отросли русые корни, под глазами желтые круги, кожа бледная. Ей вдруг становится жалко себя и жалко Соню, стыдно за вчерашнюю пощечину. Милана выдвигает верхний ящик комода в поисках косметики — решает завтра накрасить сестру, чтобы загладить вину.

Соне наконец попадается «дорогое» задание с высокими баллами. Она открывает его: на спутниковой карте нужно кликать по зданиям и автомобилям. Соня выделяет один дом, жмет на кнопку, раздается отдаленный гул, потом кликает по черному движущемуся прямоугольнику машины, слышит, как снаряд падает с воем, — значит, ближе, — думает: успею еще доползти, только доделаю, — выбирает дом с шестью подъездами, как у них, кликает.

Вход через поликлинику

Я проскальзываю мимо охранника: приемные часы закончились, может не пропустить. Если спросит документы — у меня только студенческий, на фотографии мне четырнадцать: детское лицо, шрам на переносице, кривое каре — мама стригла — и челка, которая уже лезет в глаза. Я не знала, что принести, поэтому купила в «Пятерочке» твердые, как мячи, апельсины в сетке. Черный ромб наклейки Marocco, кожура толстая, под ней волокнистое костлявое нутро. Я чищу один, чтобы занять руки, несмотря на то что мама отказывается, с хрустом разламываю его на дольки, кладу на тумбочку, на серую салфетку. По ней растекается желтоватое пятно, как лужица мочи.

Мочой здесь пахнет все — по пути из больницы я стараюсь держаться подальше от других пассажиров метро, дома раздеваюсь догола, закидываю ком провонявшей одежды в стирку, дважды мою голову, а потом моюсь еще раз полностью. Мама говорит, когда мы выходим из палаты: «В коридоре никуда не садись, бабки срут прямо на диваны». Громоздкие, старые диваны из кожзама — садишься и проваливаешься — окружают постоянно включенный телевизор. Канал «Звезда» или «Россия-1». «Если бы как козочки — катышками, так они жидко срут», — добавляет проходящая мимо медсестра. Я задерживаю дыхание и разглядываю книжные полки: Устинова, Донцова, Акунин и Злотников.

Мама жалуется, что к ним в бесплатную палату реже заходят врачи и тем, кто при деньгах, операции делают лучше, а на остальных тренируются студенты. «Принесла? — Мама оглядывается. Я отдаю ей пачку. — Не сутулься. И челку надо подстричь. Что это за юбка в облипку? И грудь наружу. Ты так на учебу ходишь?» Я ждала других вопросов: что я ем — в холодильнике только спрятанный от тараканов хлеб, — не отключили ли у нас свет — коммуналка не оплачена за полгода.

Выйдя за ворота, я переворачиваю кассету в плеере, надеваю наушники. «Километры превратятся в прошествии лет в киноленты, что лежат на монтажном столе…» Можно подстроить шаги в такт и думать только о музыке.

Каждый раз, когда я иду по длинному коридору, боюсь, что увижу мамину кровать застеленной, — мне это даже снится в кошмарах: захожу в палату, а там никого нет или лежит незнакомая женщина. Во снах я плутаю по больничным переходам с трубами на потолке и свисающими кабелями, попадаю все время не туда: то к лифтам, то в морг, то в тупики, то в другие отделения.

Когда мама заболела, я винила во всем себя: не слушалась, училась на тройки, смотрела телевизор, вместо того чтобы готовить ужин, не убиралась, однажды потеряла ключи, из-за чего пришлось менять замки, в очередной раз заложив в ломбарде родительские обручальные кольца. Мама ездила по врачам, отпрашиваясь с работы, потом стала ложиться в больницы — на неделю, на две, на месяц. Больничный ей продлевать перестали, а вскоре уволили.

Мы всегда жили будто временно: скоро сделаем ремонт или совсем уедем, поэтому можно было рисовать на обоях, прыгать на и так продавленном диване, есть вилкой со сковородки, заметать мусор под шкафы, расковыривать паркет — одну дощечку за другой. Из-за выпавшей ручки дверь в ванную вечно стояла открытой, в туалете днем и ночью журчала вода, из рассохшихся окон дуло, кухню освещала единственная лампочка, розетки искрили — воду можно было кипятить только на газу. Все вокруг рушилось, а потом начала разрушаться и мама: у нее шатались зубы, сток в ванной забивался выпавшими волосами, в раковине я находила желтые сгустки отхаркнутой слизи. По ночам у нее сводило ноги, и она, матерясь, била себя кулаками по бедрам и голеням, так что с них никогда не сходили синяки. Я поставила на кухню старую детскую раскладушку и спала, упираясь ногами в тарахтящий холодильник. По утрам я часто думала, что хочу уехать отсюда, реже — что хочу умереть.

Чтобы не сидеть в палате, мама ведет меня в больничную столовую. В животе урчит от голода, хочется есть, но от запахов отварной капусты и лука меня тошнит. Мама берет стеклянный стакан чая за края, дует на него, достает из кармана халата крошащиеся печенья с налипшими ворсинками, ест сама и протягивает мне. «Курабье. Делают на маргарине, но вкус ничего». Я начинаю смеяться — не могу остановиться: смеюсь любым маминым словам. Она похудела еще больше, так что глаза запали и заострился нос, руки бледные, восковые. Я давлюсь чаем, он идет через нос.

Мама теперь крестится и молится: вырезала икону из журнала или старого календаря, положила в верхний ящик тумбочки, иногда достает, перекладывает под подушку. «Это Бог наказывает меня, — вполголоса говорит она. — В операционных такая антисанитария, я пожаловалась, они хоть после этого зашли помыли. А больше никто ничего не моет. У нас в палате грязное абсолютно все, старайся ничего не касаться». Я сижу на краешке стула, рассматриваю соседок по палате. «Женщина напротив меня очень плоха, — шепчет мама, — приходила в себя после наркоза сутки, лежала, а я сразу начала ходить. Откуда у тебя синяки под глазами? Ты не спишь, что ли? По клубам шляешься?» То, что я принесла, она есть не стала — все раздала медсестрам и врачам. Я говорю: «Работаю я, нигде я не шляюсь».

В автобусе еду без билета, все время кошусь на двери: если что, выскочу, дойду пешком. Пару раз ловили, хотели взять штраф тысячу рублей — врала, что нет ни документов, ни денег, называла другое имя, придумывала адрес, выворачивалась из цепких рук, убегала.

Накануне маминой выписки, в три часа ночи — не сплю, вдруг думаю, что надо переклеить обои. Достаю с антресолей какие-то выцветшие, с бледно-розовыми цветами, то ли их нам подарили, то ли мама выменяла на что-то. Вывариваю на плите крахмал, разматываю рулон, намазываю клейкую массу, лезу под потолок, заляпывая стены и пол, и наклеиваю, до утра выравниваю. Просыпаюсь — новые обои легли волнами, около плинтусов отошли совсем.

Быть незаметной легко, сложнее — подходить к людям, заговаривать с ними в торговых центрах, в магазинах: «Хотите взять кредит?», «У нашего банка выгодные ставки», «Заполните заявку, нужен только паспорт, одобрение у нас сразу». В форме проще: можно представить, что ты другой человек, расправить плечи, откинуть волосы назад, улыбаться. Платят сто — сто пятьдесят в час, а если кто-то возьмет кредит, то еще добавляют. На дорогу и еду уходит треть, остальное можно откладывать. Это не на улице листовки раздавать: в магазинах чисто, тепло и сухо.

В ванну мама теперь ставит мой детский стульчик, раздевается, залезает, садится, говорит: «Дверь закрывать не буду». Я готовлю гречку, посматривая в коридор и прислушиваясь к звуку льющейся воды.

После выписки она снова начала курить. Подолгу сидит на балконе, кашляет, задыхается. Тушит бычок в красивой хрустальной пепельнице, которая осталась от бабушки: на заводе платили бокалами, овальными блюдами для рыбы, вазочками для варенья — мама выменивала их у соседей, знакомых и коллег на еду, ткань для штор, обои.

Она вынимает из шкафов все вещи и начинает их разбирать: старые шубы, отцовские пиджаки, документы на квартиру, спрятанные в постельном белье, ее дипломы и мои школьные грамоты. «Смотри, запоминай, где что лежит, чтобы тебе потом не искать. Если что, деньги попросишь у дяди, он не откажет. Сначала можно табличку, а потом памятник, только они сейчас дорогие, я приценилась». На следующий день мама показывает мне выстиранное и отглаженное свадебное платье: «Так, ну самое нарядное, что у меня есть, или еще костюм черный, но в черном не очень».

Я теперь убираюсь, стираю, покупаю продукты, готовлю — раньше злилась на маму, что она не умеет рассчитывать деньги, так что к концу месяца мы едим только макароны, а сейчас сама сижу, складываю, не понимаю, куда столько уходит. Мамина заначка на сберкнижке все быстрее тает: лекарства дорогие. Моя повышенная стипендия и вся зарплата уходят на еду. На пиво и вино не трачусь — их всегда покупают парни, когда мы собираемся с однокурсниками компанией.

Мама встает редко, шаркает медленно: в туалет, положить себе еды, покурить на балконе. Чай просит приносить ей на столик около кровати. Я больше не понимаю, чего от нее ждать: иногда мы лежим и разговариваем весь вечер, как в детстве, она гладит меня по волосам и плечам, а иногда начинает кричать, увидев невымытую чашку в раковине, пыльный стол или брошенные на стул вещи.

В разговорах мама все чаще вспоминает папу. Называет его «принц дат­ский» — за сложный характер и за то, что он никогда не может сказать, когда его ждать. «Дела государственной важности, прием у королевы английской», — насмешливо говорит она. Трубку он не берет, и мама звонит его брату: «Хоть бы о дочери подумал, а не о себе, как обычно». Брат обещает, что попросит его перезвонить.

Позвонить, посидеть рядом, поговорить, поменять постельное белье — мама требует к себе все больше внимания. Учит, как оплачивать коммуналку и разбираться, если насчитали что-то лишнее. «Жалко, что размер обуви у нас разный, у меня отличные сапоги остались неношеные кожаные, тебе бы подошли, но лыжа, как у отца, выросла. Ну ничего, зато платья и юбки можно перешить и подойдут».

За гроб, копку могилы, венки и поминки в столовой платит дядя. «Твой отец передавал: пусть земля ей будет пухом». Еще полгода я каждую неделю прихожу на кладбище, ложусь, вытягиваюсь рядом с мамой и рассказываю: «Дядя советует продать квартиру и переехать к нему», «На работе позвали поработать в колл-центре», «Макс, ты его не застала, предложил встречаться». В витринах за­сматриваюсь на короткие платья и высокие сапоги: так мама одевалась в молодости, ее фотография стоит около кровати, где теперь сплю я. Ее вещи я понемногу отношу на помойку: старые пиджаки и платья, какие-то нелепые вазочки, которые она любила, и пылесборники — букеты сухих цветов. Потом буду вспоминать и жалеть, что выбросила. Оставляю янтарные бусы — можно продать, помаду с воткнутой спичкой — еще есть на дне и пахнет мамой; книги на полках и альбомы с фотографиями. На снимках я нахожу маму не сразу — ее лицо теряется, размывается, я начинаю забывать ее черты. Когда подвожу глаза, замечаю в зеркале, что похожа на нее. Вечером можно пойти в клуб и не приходить домой до одиннадцати. Можно вообще больше не приходить.