НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Эмоциональная историчность

Галина Климова. Сочинительница птиц. Повесть. Рассказ. Роман. — М.: Б.С.Г-Пресс, 2023.

«Три источника и три составные части» новой книги поэта и прозаика Галины Климовой — птицы, родовые древа / семейные предания и — история отечества. Все эти элементы в разных пропорциях присутствуют во всех трех произведениях, вошедших в книгу. Число божественной сущности тут правит бал.

Первой в сборнике идет повесть «Сочинительница птиц», название которой перешло на книгу явно неслучайно. В середине — рассказ «Птицелов». Замыкает ряд роман «Что сильней литературы». Небольшой и динамичный «Птицелов» служит балансиром между двумя длинными текстами или «вдохом» перед тем, как читатель погрузится в самую крупную и информативную вещь «Что сильней литературы». Если «Птицелов» — глоток воздуха, то последний текст — земля; почва, из которой прорастает и на которой стоит род человеческий. То есть книга развивается от большей эмоциональности к большей историчности.

Историчны все три повествования. Они либо направлены из прошлого в будущее, либо причудливо перемешивают фрагменты из разных лет, периодически соз­давая то, что в кинематографе называется флешбэком. Такие эпизоды обычно помогают понять истоки и первопричины событий, а в остросюжетной прозе — их предысторию. Книга Климовой не столько остросюжетна, сколько остроэмоциональна. И обращения к прошлому здесь усиливают впечатление, а также формируют в тексте тот же эффект неразрывности исторического фона, каким течение времени обладает онтологически.

«Сочинительница птиц» по формату — история о любовном четырехугольнике, завязавшемся в позднем СССР и продолжающемся в новой России (хотя как таковые отношения героев к тому моменту уже распались). Его стороны — работники издательской сферы Нина Пряхина и Славик Зуевский, которых в теплоходной прогулке по путевкам от профкома «между Тотьмой и Устюгом подкараулила, застала врасплох и накрыла их — как большая приливная волна — любовь». А также супруги влюбленных: прораб на стройке Ася, некогда буквально спасшая Славика от смерти, подобрав его, пьяного, в сугробе; военнослужащий Иван, прошедший Афганистан и пользующийся поэтому целым рядом заслуженных привилегий; и дети в обоих законных браках. Дети так и не простили родителям «измены» и открестились от них, покинули. Приметы бытового обустройства и муки совести выступили мощным противовесом чувствам — и сделали невозможным воссоединение любовников. И адюльтер среди богемы, и «пасование» страсти перед приземленными соображениями, и интеллигентские рефлексии — сюжеты расхожие, обычно описываемые с изрядной долей иронии. Климова ее не избежала. Славика она — устами жены Аси — метко окрестила «книжным пьяницей». Он не писал собственных книг, но душа его хмелела от работы с чужими точно так же, как тело пьянело от спиртного, которому Славик был ох не чужд. Штрих ядовитый.

В Нине писательский талант тоже был «зарыт», и единственная ее творческая реализация произошла в семье — в той самой, что она разрушила из-за лирической странички на теплоходе. «Когда Петька был маленьким, она сочиняла для него короткие рассказы про птиц. Каждый рассказ — рукописная книжица-самоделка с названием и цветной обложкой. Но книжица… не простая, а в виде птицы с резными крыльями и хвостом… Петька визжал от восторга: “Ты — настоящая сочинительница птиц, правда-правда!”» Любовь к птицам осталась у Нины от института: «Орнитологическая практика после четвертого курса проходила под Тарусой… В здешних лесах обитало множество самых разных… видов пернатых, но зачет сдавали исключительно по лесным певчим». Та поездка сказалась на становлении Нины как личности не только близким знакомством с птицами — олицетворением гармонии мира, — но и первым прикосновением к вере, чему способствовала девяностолетняя местная жительница, показавшая Нине иконы и начитавшая молитвы.

Коллеги Нины хвалили ее рукодельные книжки, даже давали почитать собственным детям — так что толику признания они снискали. И все же «сочинение птиц» для Нины не превратилось в литературную карьеру. Так что единственным ее достижением на писчем поприще стало то, что с детским багажом книжек-птиц выросший Петя уехал в Стокгольм, в иную жизнь. В тексте птицы стали символами: и красоты живой природы, и вдохновенного бескорыстного творчества, и человече­ской судьбы, легкой и маленькой, как птичка, сжимаемой в кулаке обстоятельств, и «перелетности» взрослых детей любовников. Славикова Лиза тоже уехала из отчего дома — в Израиль, а постаревшие родители и забыть друг друга не в силах, и соединить свои судьбы не могут… Может быть, потому, что Нина когда-то открыла для себя религию и узнала, что она из семьи глубоко верующих людей, таивших этот факт в советское время?.. Так в «птичьей» метафоре проглядывает духовное начало: в облике голубя испокон веков изображают Духа Святого. Духовность, пожалуй, в этом лирическом повествовании сильнее, чем в двух остальных, и потому, полагаю, весь сборник озаглавлен «Сочинительница птиц». Эта повесть — нравственный камертон книги.

Рассказ «Птицелов» ярко освещает переход советского прошлого в постсовет­ское. Он полностью основан на необратимых изменениях, происшедших в нашей стране и в отдельно взятой семье, ставшей ее миниатюрным макетом. Ванечка родился у «единственной дочки и внучки двух директоров столичных предприятий» Лады и ее мужа Олега, милостиво принятого в богатый дом благодаря студенческому роману, увенчавшемуся беременностью. Мальчиком он пережил глубочайшее эстетическое потрясение:

«Однажды тусклым зимним днем, вперившись в бесцветное небо, он вскрикнул:

— Яблоко! Кр-расное!

Висевшее на замерзшей черной ветке красное яблоко вздрогнуло и улетело. Пораженный чудесным преображением Ваня навсегда полюбил птиц…». Отец запомнил этот эпизод и поддерживал в мальчике интерес к птицам. Вместе с сыном они изучали мир пернатых всей Земли. Немудрено, что он воспринял как кощунство, когда лет двадцать спустя Ваня объявил им с матерью о желании начать бизнес на «живом товаре» и открыть первый в России частный зоопарк. «Торговать? Красное яблоко на ветке? Твои обожаемые снегири теперь товар?» — шокированно воскликнул Олег.

Изумление и негодование Олега очень наивны. Он как будто умудрился не заметить того, что последовательно изложено в рассказе: перестройка лишила должно­стей обоих влиятельных родственников, оставила его самого без научной работы, сделала Ладу коммерческой художницей, продающей картинки на рынке и этими заработками кормящей семью… Однако наблюдение автора точно отражает психологию советского человека, не вписавшегося в новый мир, потому что для адаптации нужно отринуть все впитанные с молоком матери идеалы, а это дано только совершенно бездушным существам. Убедительно, будто с натуры, списано и становление Вани на единственном принципе — послать подальше все принципы родителей. В глазах молодого человека дело обстоит просто: «Ваша социальная справедливость — это равенство нищеты. …Но я — другой, хотя и ваш сын. В биологическом смысле». Затяжной конфликт отца с сыном был, конечно, не семейной сварой и даже не столк­новением поколений — а спором общественно-исторических формаций. То, что в него вмешались «братки», которым задолжал Ваня, и лишили стариков квартиры, характерно для нового времени так же, как и для актуальной художественной прозы. Рассказ подан как ретроспектива воспоминаний тяжелобольного Олега, и он в целом удручает своим тонким психологизмом и чувством истории, но в финале проглядывает луч света. Сентиментальный момент выглядит пророчески.

Роман Климовой «Что сильней литературы» мне уже отчасти знаком. Он вырос из книги «Юрская глина»¹, которую я рецензировала десять лет назад². У того издания был подзаголовок «Путеводитель по семейному альбому в снах, стихах и прозе», призванный охарактеризовать жанр книги. Как я писала тогда, «этот жанр поэтесса и переводчица “изобрела” специально для сочинения о своей семье и своей жизни». Тогда крупных форм, находящихся на стыке нескольких жанров (даже с привлечением стихов из сборника «В своем роде»³), было в литпроцессе значительно меньше, чем сейчас, и каждая из них выглядела дерзким экспериментом. Вот и приходилось и авторам, и критикам формулировать жанровые дефиниции. Сегодня подобные книги — практически мейнстрим литературы, а над их определением голову ломать не надо: автофикшн.

«Юрская глина» почти полностью вошла в «Что сильней литературы», почему и актуален мой вывод: «Галина Климова “жонглирует” фокальными героями, переставляя их с места на место, а вместе с ними изменяя угол зрения. История семьи… быстро превращается в историю рода, так как к рассказчице стекаются сведения о родне далекой, лично неизвестной, но в чем-то замечательной — такова в книге история главного кантора Харбинской синагоги Соломона Златкина, чью могилу нашла она, будучи в творческой командировке в Китае». Аналогичным чудесным образом отец Галины Климовой Даниэль в войну в Перми встретил свою близкую родню. Название романа звучит как вопрос, а текст на него отвечает. Семейные узы и голос крови сильнее и политики, и Большого террора, и предлагаемых обстоятельств, и даже литературы. Этот текст — не творческий поиск, а констатация фактов, важных не только для автора. «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши», — говорил Джон Донн. Так и у Климовой каждый персонаж ее основанного на реальности сочинения — часть огромной истории.

К «Юрской глине» добавлена одна масштабная линия, придавшая тексту глобальности и сделавшая его новым литературным произведением. Это история Алексея Рыкова, председателя Совнаркома СССР и РСФСР с 1924 по 1930 год. С семьей Златкиных, основных героев книги и предков Климовой, Рыков связан узами «родни в законе» — через брак с Ниной Маршак (родственницей классика), сестра которой, Рита — жена Арона Златкина. Судьба Рыкова прослеживается от служения революции еще в царской России до взлета на пик государственной власти — и бесславного падения, завершившегося казнью не только его самого, но и ряда родственников. Это не частная биография советского управленца, а художественно-документальная реконструкция целой эпохи (Климова приводит выписки из архивных документов и исследований). Сейчас, когда все слышнее звучат утверждения о том, что никаких политиче­ских репрессий в советское время якобы не было, политика партии и правительства была справедлива, написать об этом — значит проявить гражданскую позицию. Смелостью и честностью мне импонирует новая книга писательницы.

Елена Сафронова

1  М.: Русский импульс, 2013.

2  Дети Ра. — № 3. — 2014.

3  М.: Русский импульс, 2013.