НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Река рядом и звезды еще быстрее

Татьяна Бонч-Осмоловская. Эллада и другие женщины / Послесловие Анны Голубковой. — Алматы: UGAR.kz, 2023.

Новая поэтическая книга Татьяны Бонч-Осмоловской авангардна ровно в той мере, в какой говорит об очень дальнем. Дальние страны или отдаленные сходства вещей для нее — не предмет сентиментальных реакций, но математически строгое понятие о происходящем. Дальность — функция, благодаря которой возможно событие, а смысл этого события уже потом мы составляем сами:

Полина наконец просыпается слушает пересказ мануала пока собирает сумку и чемодан

Глядит затянулась трещина в камне от вершины под взглядом луны дыра

Итальянец из Кубы отвечает юноше венецианцу писавшему из Судака

Аэропорт открыт Полина листает лениво Канада Калгари Катманду улетает в неведомые города

Мы можем определить различные смыслы близости в этих и многих других строках: что близка тебе сумка; что ближе тебе Венеция, чем Куба, или наоборот, Куба ближе; что ведомые города ближе неведомых. Это близость в разных смыслах: физическая (сумка), эмоциональная (Венеция/Куба), познавательная (города). А вот в каких смыслах далека Луна, далеко Катманду, далеко отлетел сон или ушла явь — это предстоит выяснять, внимательно читая книгу.

«Эллада» обладает особым эффектом — не столько центростремительным, сколько сильнейшим тяготением, проваливающим нас в бытие. В противоположность тезису Бруно Латура, согласно которому «вещи дают отпор», в этой поэзии в вещах вязнут, каждая из них — космическая ловушка, так что конечное освобождение от вещей и будет встречей с далью. Например, в эротическом стихотворении «Мрамор, воск, мед»:

От очага идет жар, вены на ее руках набухают,

наконец она отряхивает руки от мраморной пыли

и вытирает со лба жаркий пот.

Набухшие вены — не страдание, а особое притяжение эротической эмоции, а мраморная пыль — притяжение самой красоты, экстаз, превратившийся в непо­стижимое до непристойности и пристойности одновременно. После этого остается только вытереть пот, пережив притяжение, и устремиться вдаль, к божественным призывам «прекрасномудрой богини».

Мир этой книги — мир, где и люди, и античные боги равно божественны, как желал Гельдерлин. Но люди в нем есть — не как предварительный этап, не как ницшеанская точка отсчета, не как условная фигура или манекен для создания образов богов, а примерно как у Гельдерлина существует Рейн — вечный поток вдоль божественного мира. Это соседи, которых и можно, и нужно все время спрашивать, — перед богами ты можешь смутиться, а вопрос, обращенный к себе, еще страшнее: это встреча со своим страшным судом. Ио взывает к Гере, у Гомера волоокой — архаической корове:

Ты вела меня тропою судьбы, десять раз ты рождалась

на небе, указывая мне дорогу.

Ты смотрела за мной в тысячу верных глаз,

из фиолетовой пропасти они на меня глядели, они давали мне силу.

Моя грудь налита молоком, как твое обильное вымя,

рот полон слюны, словно я языком лизала младенца,

как ты лижешь детей. Ноги несли меня вместе с растущим животом по песку,

по горам, по траве, по камням, по соленой воде.

Это не мистериально оформленное книжное приключение богов. Это умение обратиться к божеству, имея в виду, что «фиолетовая пропасть» моря — то, к чему ты воззовешь сразу, потому что испугаешься утонуть. Как и к младенцу воззовешь сразу, боясь, что он не выживет. Море и младенец — соседи, и только поспрашивав их, ты после обращаешься с речью-славословием, где риторически великолепны вопросы и утверждения. Так и разгадана загадка близи и дали — это не про впечатления, а про женскую долю, — но осмысленную со всей мощью мифологического разума.

Материала мифа хватает и на христианское искусство. Например, мы читаем в стихотворении, посвященном Беренике, супруге Птолемея Эвергета:

прикоснись к ее волосам

смазана каждая тонкая нить

каждое солнце на начавшей обратный отсчет карусели

ускоряет вращение галактик от аль хульба в новое небо

береника в уме считает вращения

Продолжая эллинистический культ волос Береники, жертвы за сохранение календарно-политического порядка, стихотворение упоминает все интересы александрийского музея — астрономические, филологические, математические, текстологические. Береника как хозяйка Нила, как мученица времени, как жертва тысячелетних ритуалов предстает перед нами во всей рельефности. Но смысл стихотворения будет неполон, если мы не увидим и полотна Вероники при слове «нить»: не только редкие мифы в духе Каллимаха, но и жития, где античное чувство природы продолжается мучением тела, Нил переходит в кровавый пот, забота о слове и статистике в эллинизированном Египте — в милосердие при виде Креста, вращение сфер — в эсхатологию и вид многоочитых херувимов. Или другой пример, уже из крымских заметок:

Кто воевал здесь? Кто строил? Кто эту землю выкупил?

В начале прошлого века немец, Зибальд, придумал, как добывать

Здесь воду, сделали чашу, каменные кругляши сложили,

За ночь собиралось росы с пару десятков ведер, или больше, как знать

Теперь, зачем эта чаша, неизвестно и старожилам.

Если что-то забыто и неизвестно, если мы бродим среди руин, мы вспоминаем не Зибальда, а Зебальда. Конечно, Зебальд не обязан быть в Крыму, но он протекает как Рейн у Гельдерлина, как христианские соседи проходят в полноте смысла мимо языческих интеллектуалов, как тот необходимый первый ближний, благодаря которому можно говорить о соседней дальней памяти.

В стихотворении «Гипатия» происходит постоянное переключение между античным и христианским режимами соседства. Античное — это строгая платониче­ская математика, христианское — воспоминания современной школьницы о нелепостях первого или выпускного класса. Вместе они не составляют единой картины школы, но образуют единое побочное соседство — двойка или танцы на школьной площадке проходят чередой так же, как доказанные идеальные теоремы. Но остается даль — даль дружбы и любви у современного человека, даль подвига и мученичества у исторической Гипатии — убитой якобы христианской чернью вполне христианской мученицы. Вот так две близости, две реки необходимых притягательных обстоятельств, разных эпох, но равно слишком человеческих, позволяют увидеть божественное будущее всего. И школьного смеха, ибо жизнь будет счастливой, и платонической магии чисел, разрешающей говорить и о ближнем, и о дальнем как о «вечном тождестве» богов. Ты посмела беседовать с одноклассниками, и боги смело примут тебя в область страшного и непостижимого.

Смел и сатирический завет женщине быть рядом со многими одинаковыми вещами:

осторожнее с сыром

он опасен для путешественников

зайца замените ягненком

обитателей стоячей воды

лишите наружных покровов

и ядовитых хвостов

Героиня явно взбунтуется в будущем против этой слипшейся кухни вещей, потому что нужно разобраться, кто сказал «осторожнее», кто изобрел модальности сравнения и приказа. Именно эти модальности, а не сами советы и вызывают гнев.

Большинство стихотворений книги — предварительные тренировки героид (вспомним Овидия!) перед их существованием в вечности:

повержена линейность времени, пока

пространство поднимается Деметрой,

взрывая землю визгом червяка,

его встречает заспанный слегка

печальной Персефоны белоцветник.

Надлежит потренироваться, чтобы все пространство подчинить подъему настрое­ния или все время подчинить печали настроения. Без этой тренировки, размыкающей границы уже не просто между лицами и вещами, между внутренним и внешним, но между любой близью и любой далью, в вечность тебя не примут. Многих героид в вечность приняли, и книга Татьяны Бонч-Осмоловской останется с нами как инструкция по этим тренировкам.

Александр Марков