ПЕРЕУЧЕТ

Борис Кутенков

Я расколотый звуками взгляд

Пять дебютантов в поэтической периодике 2023 года

Марта Бартновская // Полутона, 21.04.2023.

В подборке, опубликованной на «Полутонах», Марта Бартновская возвращает нас к первоистокам существования: «Не было еще человека, / Вытащенного из грезы, / Не было еще человека»; «Живу день, словно он — первый. Каждый раз». То, что вокруг, кажется ей связанным условностями: «Я видела во сне бал, / Символов и порфиру, / Надетую на вещи, некогда бывшие самими собой». Более того, в таком едва ли не акмеистическом (но выраженном скорее на уровне декларируемой позиции, чем поэтики) освобождении сущего от условностей, «символов», «порфир» лирический герой видит нечто мессианское — и на такой позиции настаивает, что и делает подборку целостной, выстраивает ее сквозной максималист­ский сюжет: «Чтобы взгляд расколоть, я анапест должна расколоть, / Я не вижу земли в идеальном витражном окне, / Мне не нужен мираж, мне нужна утонченная плоть». Этим лирическим героем владеет жажда видоизменения — с характерным гиперболизмом, с настойчивой жаждой соприсутствия: «Я достучалась до мастера / Оконных рам / И разрыдалась: / Размеры не по стихам».

В лучшем стихотворении подборки, из которого и процитирован этот финал, лирический герой сам превращается в настойчивый звук, в символ, ведущий, определяющий миссию видоизменения мира: «Он звучит в голове: иоанн, иоанн, иоанн. / Ничего не могу написать про расколотый взгляд. / Я расколотый взгляд, я расколотый звуками взгляд. / Он звучит в голове: иоанн, иоанн, иоанн». Строки действуют магнетически — отчасти из-за иррациональности нагнетаемого рефрена, отчасти — из-за в целом присутствующей в них неподдельной уязвимости. И в них — к моей радости — чувствуется плодотворное и творчески переработанное влияние Ольги Седаковой.

Алиса Вересова // Со звездами на холме, Полутона, 27 июля 2023; Дать всему приют, Прочтение, 10 ноября 2023; Сетка #1: голоса молодых, Poetica, № 2, 2023; Дактиль, № 50, 2023.

Для Алисы Вересовой разнонаправленные части существования — осколки целого, которые ее героиня стремится срастить, воссоединить меж собой: «и слушать, как в бесконечных звездах / ласково напевает смерть / не рассоединенная с любовью», но не декларируемым жестом, в отличие от Марты Бартновской, а чистым соприсутствием. Сопряжение далековатых понятий, доходящее порой до намеренной контекстуальной антонимии, для нее становится основной задачей. Оно же выступает символом увиденного, схваченного, но не нуждающегося в дополнительной рефлексии: «озерен сегодня воздух / птицы поют / тишину / по всей земле / квантовые коды / стихотворений». (Отметим, кстати, эксплицитно выраженный неологизм в последней строфе — в точно пойманном слове слышно и «озарен» как колеблющийся оттенок значения). Кое-где, правда, рефлексия выступает на уровне риторического вопроса: «мелеет день / завтра мамин день рождения / мелеет день / близится мамин счастливый празд­ник // почему мелеет / моя мама?»

В некоторых стихотворениях реальное и неназываемое, все так же сосуществуя, более четко делятся на два мира; условность неназываемого в такие моменты окрашена горькой иронией, но, опять же, без лишних подробностей чуда, без дополнительного надрыва, с преподнесением его как данности: «поезда разлучали но верили вдруг / все вернется в единственный круг / нас с тобой не уносили от мамы / белые санитары / все хорошо вокруг… и даже / верится». Последние строки, воистину целительные, вновь скрывают в себе неявный ход — созвучие не только с настроенческой нотой подборки, но и с фамилией автора. Этот поэт вообще не любит дополнительно акцентировать внимание на детали, усиливать подробностями: чудо не нуждается в дополнительном подтверждении. Оттого и ощущение лаконизма, не равное недосказанности.

Можно считать, что — вспоминая слова Пастернака об имени автора как за­главии и апеллируя к «даже верится» — чудо здесь само имя автора: «верится / Вересова». В древесном шелесте этих звуков, производимом ими движении — сама целительность метафизики с ее почти физическим действием, способным менять реальность.

Дмитрий Усенок. Пустоцвет // Таволга, № 4, 2023.

В подборке Дмитрия Усенка — рефлексия над состоянием мира после катастрофы и, больше того, над выживанием человека в нем: «как уцелевший цветок / на выжженном поле»; варианты существования представлены едва ли не в каждом стихотворении в виде развилки. Эти векторы движения разнообразны: одни развивают классическую для поэзии тему двойничества: «Мне приснилось, что тело мое той весной завалило, / И поднялся из мокрого снега двойник. / Он встречался с друзьями, шутил о погоде, / Провожал взглядом девушек, в точности так же, как я. / Только не было слов, только кукла без крови и плоти, / И во рту шевелилась земля» (финал — живой, подлинный, страшный). Другие уходят корнями в историю эмиграции 20-х годов XX века: «Если б мы проснулись на Монмартре, / Я бы согласился жить до зимних / Вечеров на крыше. Прыгать в марте / Сквозь круги луны на волнах синих». Иногда — констатации послекатастрофического состояния, сильные, во-первых, сдержанной интонацией описания потерь: «После взрыва помутнело / Что-то в воздухе. Осколок / Проморгаешь и сорвешь / Трын-траву на месте капищ. / Капли красные сотрешь / И на камешке оставишь»; во-вторых же, описанием какой-никакой возможности, будущности, которая, вопреки всему, все же наступит. Кажется, что именно это представление о будущности и это рациональное преподнесение вариантов развилки — то, что важно нам знать сейчас. Подборка, таким образом, тесно сближается не только с историей, но и с этикой.

Отдельное произведение, стилистически несколько выбивающееся из подборки, но все же соответствующее ей своей предельной историчностью — «Тихо болеют…»: наполненный персонажами лироэпос, показывающий новые возможности автора. Историософский вектор, где сочетаются фактология и ее индивидуальная трансформация, наследует, как мне кажется, лучшим вещам Полины Барсковой. Впрочем, и тут характерная развилка: «Может, хоть вы расскажете, сколько нам тут лежать / Сколько дней / Сколько градусов у меня / Сколько средняя температура / По больнице / Сколько белок / Гитлер перестрелял в подмосковном лесу / Сколько сколько сколько».

Что ж, этот сюжет вполне соответствует нынешнему историческому моменту.

Степан Давыдов. Гвоздика песчаная // Таволга, № 4, 2023

Степан Давыдов в «таволгинской» подборке ощущает себя объектом Божьего присутствия («ты» в мужском роде как объект действия, высшего по отношению к лирическому герою, в этих стихах встречается часто, — пусть и без усиления заглавной буквой, что, возможно, еще сильнее заставит прислушаться). «Меня за тридевять земель / ты не увез, пока хватало / полтинника. Я сел на мель: / с глаз пелена — водою талой. / Полей я вдоволь измарал — / вились клубами и осели / слова, и черная мораль / питает жадные посевы. / Но озаглавил книгу ты…». В этом чувствуется наследие Пастернака с его обращенными к Высшему вещами — с той разницей, что спектр эмоций в подборке Давыдова не ограничивается благодарением. Тут и переворачивающий опыт инобытийно­сти («обрывки с прописью воды / переплетаются в кровати. / Я здесь. Не зная берегов, / тонуть я буду ночь за ночью, / пока в ракушке водосточной / шумит низвергнутая кровь»); что-то слышится здесь ритмически от «Романса» Николая Носкова («…и под ее атласной кожей / бежит отравленная кровь»), эстетически же скорее — от Сергея Гандлевского с его «я жил и в собственной кровати / садился вдруг во тьме ночной». Индивидуальная перелицовка этих первоисточников, удачная попытка создать микс в сочетании с темой кораблекрушения (казалось бы, петой-перепетой) придает стихотворению лица необщее выраженье.

Опыт преображения вообще — ключевой в этой подборке. Есть и просьба об этом преображении — причем с четким знанием о чаемом финале молитвы: «И прошу, возвратясь, у воды: / “Вслед за солнцем меня низведи — / пусть укачан я буду, безликий, / с лепестками кровавого блика!” / Для того лишь себя берегу, / чтоб твердить: на моем берегу — / соловьи, что божественно лгали, / и холодный песок под ногами». (Вообще, о присутствии пассивного залога в последнее время приходится писать по отношению ко многим авторам, и есть опасность скатиться в повторяемость, но тут его действительно много: «где родили и где нарекли»; «ты как вода перелицован» и др.)

Внятная, метафорически сильная, при этом не избыточная силлаботоника, вновь доказывающая неисчерпаемые возможности регулярного стиха.

Никита Прялухин. О том, как дети засыпают // Прочтение, 24 ноября 2023.

Стихи Никиты Прялухина отражают эстетику отменяемого времени: «переход застрял в влюбленных», «перегиб в старость», но вместе с тем «во всем зевают отголоски / преддетских почек». В другом стихотворении — «встретимся и так полюбим, что, может, даже перестанем быть». Время — проглатывающее лирических героев, обостренно переживаемое — становится полноценным субъектом этих стихов. Иногда эта отмена времени подается с едва ли не намеренной, форсируемой небрежностью: «смерть кончилась, бессмертие началось», иногда — как легко переходимая граница между смертью и жизнью: «о том, как мертвые шагают / не пишут — слушают и тают».

Особняком в подборке — «мне нравилось — и нравится…»: большая вещь, эстетически словно бы перерабатывающая опыт объемных лирических нарративов Дмитрия Воденникова, но напоминающая и «Последние стихи» Елены Ширман. Вещь, которая словно бы опровергает представления о границах, о «многословии» верлибра, способная к еще большему — органичному — разворачиванию в пространстве; взволнованная, от переживания счастливой любви уходящая во внутренний монолог автора, со множеством необязательных, но на самом деле очень важных и живых деталей.

               я посмотрел на свое воспоминание еще раз

               и покрепче прижал его к памяти.

               не смог сделать мало-мальски счастливой,

               но смогу обеспечить путевку в бессмертие —

               никто не исчезает на земле.

               все остаются как итог любви

               своей или чужой: желательно, чьей лучше.

               Берлинской нет стены —

               Песочные часы,

               Иголки, Виноград;

               Любовь упала Грушей.