НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Книга в период цветения

Иван Полторацкий. 33 единицы зелени. — Алматы: Дактиль, 2023.

В поэтической работе Ивана Полторацкого много стихийного. Речь не только о природном начале, которым полнится новая книга (и самостоятельно изданные прошлые сборники), — смыслы здесь прорастают и из особой оптики, взгляда со сдвигом, и из игры слов¹, создающей основу для (полу)автоматического, но осознанного письма, как нередко бывает в рифменном тексте, но порой переносится и на верлибр. Цитаты поданы как бы между прочим (в слове «фолк» поначалу неявен Фолкнер, а ведь текст — с названиями книг писателя — можно прочесть и как аллюзию на «Шум и ярость»). Простая замена буквы «т» на «д» меняет суть реки, и Леда уже не река забвения², а место, где «удобно пережидать бессмертие», и т.д.

Книга соткана из сотворчества с окружающим миром, умения подмечать неявное в явном, стирать силой фантазии стереотипы, вклинивая на их место обновленные образы и ассоциации: «солнце движется против течения, ведомое третьим пилотом…», «весна во всю комнату» и др. Так, стихотворение «31.08» отсылает к «Книге перемен» — не только самими переменами, происходящими в жизни героя после слов «самолет летит, как открытая книга…», но и композиционно: текст единственный раз нарушает порядок триптихов «весна, лето, осень»; после него начинаются внеструктурные стихотворения, образующие объемный «P.S.».

Предельно насыщенные поэтически, а порой остраненные моменты (например, текст «арык») сменяются четким нарративом, в котором все максимально явно: «воздух сам как птичий голос» — в этой более тонкой, чуткой и точной замене звенящему голосу Полторацкий пересоздает метафоры, разворачивая эпитеты внутрь себя иной раз даже павичевскими путями, но легче, воздушнее.

Полторацкий — алматинский автор, прошедший мастер-классы Фонда «Мусагет» — казахстанской школы для молодых поэтов и прозаиков, которую создала в 1990-е Ольга Маркова. Во многом благодаря ей Алматы стал центром литературной жизни Казахстана. Выпускники мастер-классов — Ербол Жумагул, Павел Банников, Ксения Рогожникова, Михаил Земсков, Айгерим Тажи и др. — авторы далеко не локального уровня, и заслуга Марковой в этом если не ключевая, то как минимум путеводная.

Автора, живущего сейчас в Новосибирске, в некотором смысле можно назвать представителем новосибирской литературной школы — в его текстах есть пересечения с голосами новосибирских поэтов: Виктора Iванiва, Виталия Шатовкина, Антона Метелькова; вероятно, и других). Диапазон текстов Полторацкого впечатляет. Он говорит и регулярным метром («март хрустящ и хрусталев / — что ты плачешь Гумилев»), и выходит за рамки конвенционального стиха («в городе, где горы заглядывают за подоконник / и яблоки катятся вниз по наклонной улице»), сближается с воздушной графической, едва ли не визуальной поэзией («[дома акварели] // сад равновесия/»), и откатывается в условный минимализм («новый уровень / осязания / глина / кора / ни вещи / ни тела») с редкими вкраплениями даже концептуализма («не повторяется а длится / не повторяется а длится / не повторяется / а длится³»). Все это кажется, если не вчитаться, мешаниной, продолжающимся поиском. Но стоит вслушаться в звучание строк, и понимаешь: авторская интонация узнаваема, разными способами он делает одну и ту же работу — (вос)создает и/или показывает мир, собирает мозаику случаев, судеб, времен года. При этом стягивает, объединяя в книге и алматинские («Как молекула музыкального инструмента…»), и новосибирские («сентябрьский воздух шашлычный…») реалии, такая соединительная мембрана — это слова самого автора — для него принципиально важна. Послед­ний текст важен еще и в аспекте общего цикла судьбы на примере героя, который пытается приехать то в один, то в другой город, пытается поступить, жить, работать — пути судьбы пересекаются с историей не только протагониста, но и самого автора, который если и не менял имена (хотя и выступал под разными псевдонимами/гетеронимами), то города и страны менял точно.

Книга построена на временных триптихах. Весна, лето и осень сменяют друг друга, исключая из своего ряда зиму — элемент умирания, антитезу жизни, которой полнится сборник. Он и начинается с пробуждения, когда звучит «стук изнутри», когда сугробы, а значит, и оцепенение, невозможность воспринимать мир, сойдут на нет, и даже «деревья найдут причины для нежности». В «33 единицах зелени» спрятаны 33 единицы нежности к миру, что очень редко для сегодняшней поэзии, помешанной на травме и «горячих» темах. Книга — осознанное и важное именно сегодня противопоставление социальному паразитизму, которого в поэзии, увы, становится слишком много (речь не о талантливо написанных текстах, а о расплодившемся эпигонстве).

Боль тут есть, но поэт не педалирует ее, показывает, а не напрашивается на жалость, не ломает руки, а говорит: аккуратно, тихо, украшая словами боль, как порой украшают траурные венки. Ануар Дуйсенбинов (один из системообразующих авторов молодой казахстанской поэзии) в тексте «бабушке, в дорогу» говорит: «мне заглядывают в глаза / будто ищут подтверждения моей боли / но я не плачу / не здесь / не сейчас»; алматинская поэтка Анастасия Белоусова в аналогичных стихах об отце повторяет как мантру: «хорошо что мама / хорошо что мама / хорошо что мама» (осталась. — В. К.). Полторацкий как будто реконструирует прошлое — «сын вперед и два назад», — воссоздавая этим баттоновским движением, жизнью внутрь, маму: «и мама как новая // мама⁴». Первое слово в жизни человека становится последним в стихотворении.

О словах тут тоже немало — слово, как природа (в локус стихотворения помещен герой, нередко ребенок), — постоянный то фон, то герой этих текстов. Не раз происходит разъятие: сальерьевское или сен-сеньковское — с какой стороны посмотреть. Текст «слово — это источник энергии» — очевидный реверанс Андрею Сен-Сенькову с нотками Андрея Таврова. Перед нами не метареализм (хотя в отдельных тавровских проявлениях Полторацкий может быть ему и близок), а скорее метаморфозы («если два этих слова коснутся друг друга / мы услышим / тихое потрескивание <…> у этого стихотворения / боковая сторона / почти не тронута» и др.).

Порой в текстах поэта стилистически/фантазийно проскальзывают мотивы Хармса, например, в стихотворении «Дэвид Боуи красит брови…», и в целом подход обэриутов — против зауми, но с легкой прививкой абсурда. Сильная его черта — неожиданный ракурс текстов, необычное сочетание стоящих рядом слов/смыслов, казалось бы, взаимоисключающих, но сливающихся в единый образный нарратив. При этом абсурд тут управляемый, осознанный. Экзистенциализм для Полторацкого становится преодолением бессмысленности, принятием неотъемлемой (пусть даже в объятиях кажущейся зауми) части жизни. Цитата из Пушкина (в тексте: парафраз «Интернационала» «и насилья мир разрушить» сталкивается с непроизнесенными пушкинскими обломками самовластья) должна спасти музыку и в целом сюжет текста от смерти. Таким образом, абсурд — это театр, танец, — отражение жизни и смерти.

В сборнике немного текстов. С одной стороны, автор и пишет немного, хотя общий корпус его стихов значительно превышает представленное в книге, и отбор тут может быть критически важен. Полторацкий чувствует книгу (если не ошибаюсь, первую не самиздатскую у него) как единое пространство, законченное высказывание.

Сейчас, спустя семнадцать лет после окончания мастер-класса Ольги Марковой и Виктора Бадикова, Иван сам преподает в Открытой литературной школе Алматы, созданной учениками Марковой после ее ухода. И «33-мя единицами зелени» показывает уже своим студентам, каким, по его мнению, должен быть акт искусства; каким может быть высказывание, изъятое из преходящего и помещенное в авторский канон, от первого до последнего текста, где в начале пробуждается жизнь, а в конце — в венках поэмы/цикла «река Леда» — находится искомое бессмертие.

Владимир Коркунов

1 Они не вырастают из игры, как многие стихи в книге алматинской поэтессы Ольги Передеро («мир как world / мир как word / мир как peace // мир как piece»; Полторацкому скорее свойственны повторы, но и игры он не избегает: «сон вперед и два назад <…> сад вперед и два назад» и др.

2 Вторая, жизненная, уже не литературная ассоциация — алтайская река Лебедь.

3 Добавим для справедливости, что это ранний текст автора, в котором чувствуются неустоявшаяся поэтика и поиск своего звучания. Повторы же вообще — регулярный прием для Полторацкого.

4  В книге есть и еще один близкий по содержанию и очень трогательный текст: «И теперь я / несу твою внешность / <…> как ты когда-то несла мою внутренность / под земным, / подземным, / гулким, / заботливым / сердцем».