НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
Вирус и парус
Станислав Снытко. История прозы в описаниях Земли. М.: Новое литературное обозрение, 2023.
Новая проза Станислава Снытко1 сильно отличается от прежней. Но она — логичное развитие его стилистики, ставшее возможным из-за опыта перемещений. Велик соблазн назвать герметичность прежней прозы Снытко, например, сборника стихотворений в прозе «Белая кисть», следствием пребывания в рамках петербургского мифа и «петербургского текста», в замкнутой гетеротопии Тартара и Аркадии. В новой книге эти рамки размыкаются, Петербург же продолжает связываться с античностью. Снытко примыкает здесь к почтенной традиции, в кругу важной для него прозы выделяется Константин Вагинов с его «ленинградской пикареской», отсылающей к Флавию Филострату Старшему, а среди упоминаемых в «Истории прозы» античных текстов появляется «Эфиопика» Гелиодора, сочетающая, как другие канонические греческие романы, любовно-приключенческий сюжет со сложным путешествием. Снытко часто обращается к средневековым и возрожденческим текстам. Для него важна фигура рыцаря-странника, и сам он выступает с открытым забралом, не скрывая ни своих целей, ни источников вдохновения: книга его движется благодаря именам Гелиодора, Мелвилла, Эдгара По, Леона Богданова, Дмитрия Данилова и многих других. В этом ее замысел.
Парадоксально ли, но размышления о перемещениях у Снытко по-прежнему связаны с мотивом ограничения: из-за ковида герой заперт то в одном, то в другом помещении в разных частях света. В результате путешествие, так сказать, в реале оказывается весьма скудным («Запертый дома путешествует от икеевского рабочего места за очередным стаканом воды, от раковины к опущенному окну с видом на другие окна по ту сторону улицы…»). Взгляд просится на волю («Взгляд человека, погруженного в уныние, с одержимостью покоится на окне», — цитирует Снытко святого Нила Синайского). Несбыточное дальнее странствие замещается путешествием по книжным страницам — в старину так компилировались вымышленные травелоги, которые современники принимали за чистую монету. Но для автора metafiction такой метод не зазорен. Путешествие по книгам и рандомно, и внутренне согласованно — что и позволяет нам вместе с автором оценить эволюцию прозы как жанра, примененного к географии.
Отдаленный предок этого письма — «Странник» Александра Вельтмана, стернианский текст, в котором реальное путешествие офицера по Балканам перемешивается с романтическими путешествиями внутри своего воображения. Более близкий пример — «Заметки о чаепитии и землетрясениях» Леона Богданова, которым в книге Снытко посвящена отдельная глава: у Богданова связь с миром и культурой уподобляется реакции на далекие сейсмические толчки. Еще один претекст — проза Андрея Левкина, сооружавшего из любой пустяковой прогулки тонкое интеллектуальное упражнение. В отличие от Левкина, письмо Снытко продуманно, рафинированно, установка на связность будто усмиряет его, вводит в русло и дробит на этапы, грубо соответствующие сочетанию места с читательским впечатлением. Это не сплошной поток впечатлений и воспоминаний, как, например, в более раннем «Утреннем спутнике» (вся повесть — один огромный абзац). Там — ходьба, обусловливающая рефлексию, здесь — рефлексия над ходьбой, своей и чужой, ходьба по чужим текстам, метаходьба. Сочинение текста о сочинении текста о текстах — то, что на ученом постмодернистском языке называется пойоменон: слово, которое Снытко не преминет упомянуть, сделав из него что-то вроде желанного конечного пункта путешествия. Упражнения в ходьбе — развитие более долгого прозаического дыхания, которому способствуют небольшие перерывы. Развитие расстояния: от спринтерских забегов — стихотворений в прозе из ранних книг Снытко до стайерской дистанции этой книги, которую можно назвать «романом». Хотя бы потому, что роман балансирует единство приема с разнообразием материала.
Роман-травелог — история со спутниками: даже если герой совершенно одинок, с ним незримо идут былые собеседники, друзья, любовники и враги. Робинзона Крузо тяга к странствиям зашвыривает на необитаемый остров — но не сойти с ума ему помогает память о том, как и что делают люди; найденные после кораблекрушения книги; наконец, компания Пятницы. Но если Пятницу посылает Провидение, то книги можно написать и самому — как поступает герой новеллы Жан-Поля и как, в конце концов, поступает Снытко. В «Истории прозы» спутники — это книги и их авторы, опыт которых хочется восстанавливать или домысливать. Часто это воспоминания или фантазии, написанные или записанные заключенными — будь то Марко Поло, диктующий свои похождения соседу по заключению в генуэзском плену, или Томас Мэлори, создающий в тюрьме главный свод артуровских легенд, воскрешающий в последний раз «отмороженные бульдозеры артурианы». Иногда это люди, чьи мотивации приходится угадывать — например, Перо Тафур, движимый, по-видимому, чистым любопытством: «поехал просто так». Все эти книги в конце концов выстраиваются в разветвленный, но единый нарратив; вступают между собой в разные отношения — вместо еще одного почтенного жанра, «битвы книг», у Снытко получается симфония: «Герой Тафура больше напоминает не рыцаря, а легкого пехотинца, отбившегося от своего отряда, чтобы обучиться ренессансной любознательности в лабиринтах городских кварталов, как Дафнис и Хлоя обучались любовной игре на пастбищах Митилены». Такую переплетенную барочную энциклопедию вокруг своего предмета создал Роберт Бертон в «Анатомии меланхолии»; такие построения завораживали Борхеса — слепца, бродившего в палатах мысли.
По пути мы то и дело встречаем, как достопримечательности, элегантные сравнения, вспышки юмора и незлой иронии — обычно ее объектом оказывается Америка: «Американский торт огромен, как Долина смерти, и не отличается от нее по вкусовым достоинствам»; «Если взглянуть на глобус, Северная Америка куцым ручейком стремится в Южную, как подстреленный полиэтиленовый желудок». Такая интонация слегка иронизирующего путника в современных травелогах — второе дыхание, спасающее от усталости; инструмент, помогающий подмечать детали — один из необходимых инструментов прозаика. В «Рассказе без конца» читаем замечательное: «Манекены в красных халатах, распахнутых до нижнего белья, вели под венец манекенов в антрацитовых трусах с ананасами». Продолжая сравнивать писателя с бегуном-марафонцем, ирония — это его Gatorade.
У романа должен быть герой, и в какой-то момент «История прозы» переходит от «я-повествования» к «он-повествованию». «Я» окончательно переселилось в текст — произошла благотворная для текста катастрофа дереализации. «Стремление написать роман чревато катастрофой», — констатирует Снытко. В одной из глав он описывает путешествие не человека, но вируса — возбудителя COVID-19, путешествующего вместе с людьми, но благодаря тому, что переносчиков много, — быстрее любого человека: и путешествие заканчивается доминированием, одиночеством вируса на одинокой планете. Эту ситуацию нам тоже помогает осмыслить литература: Снытко ссылается на «Последнего человека» Мэри Шелли, антиутопический роман о бубонной чуме в конце XXI века. Этот роман разругали критики, он затерялся в тени «Франкенштейна», новое прочтение ему обеспечило антиутопическое мышление современной истории. Последний человек на Земле, потерявший всех своих спутников и доживающий остаток дней в безумии или беззаботности ультимативной робинзонады, — троп, любимый фантастами в книгах и на телевидении — от Брэдбери до недавнего комедийного сериала «Последний человек на Земле». Сама идея такого произведения странно оптимистична — как и название жанра «постапокалипсис»: оказывается, при определенном везении конец света можно пережить.
Авторы нон-фикшна совсем не такие оптимисты. В книге Джареда Даймонда «Коллапс» запоминается пронзительный образ последнего человека на тихоокеанском острове Хендерсон. «Как проводили последние жители острова Хендерсон большую часть своего времени? Возможно, расположившись на берегу, поколение за поколением они вглядывались в открытое море в надежде увидеть приближающееся к острову каноэ, до тех пор пока даже воспоминание о том, как выглядит каноэ, не исчезло из памяти?» Сегодня, рассказывает Википедия, Хендерсон — самая большая на Земле свалка мусора, образовавшаяся стихийно: «Показатели загрязненности достигают 671 объекта на квадратный метр. <…> Общая масса собравшегося мусора составляет 17,6 тонны. Связано это с тем, что остров находится в районе действия океанического течения под названием Южный Тихоокеанский круговорот и в результате стал местом скопления мусора, плывущего от Южной Америки или сбрасываемого с рыболовецких судов». Мусор, как и вирус, путешествует и доминирует.
Кстати, первое, что сделали астронавты, оказавшись в 1969 году на Луне, — выбросили из корабля мешок с мусором.
Ковидная волна схлынула, границы открылись — но не для всех и не так, как раньше. С 2022 года в фокусе внимания, гнева, страха оказались другие массовые перемещения: перемещения войск, перемещения беженцев из Украины, перемещения эмигрантов из России; новости о паспортах, ставших токсичными, и о гуманитарных коридорах, оказавшихся ненадежными. Призрак изоляции преследует нас, в какой бы позиции мы ни оказались. Наши спутники зачастую оказываются случайными, хотя потом и выяснится, что это была судьба. Кому-то чтение помогает хоть немного освоиться среди этих мыслей. Для кого-то оно становится плотом, собранным из чего попало и удерживающим на плаву. В случае с книгой Снытко это скорее избыточная роскошь, почти мираж: к нам неожиданно подплывает изящный античный парусник, оснащенный внушительной постмодернистской библиотекой.
Лев Оборин
1 Не откажем себе в удовольствии заметить, что Станислав Снытко — и «знаменский» автор тоже: в мартовском номере за 2012 год у нас была опубликована его повесть «Утренний спутник» (https://znamlit.ru/publication.php?id=4857 ). — Прим. ред.
|