НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Вирус и парус

Станислав Снытко. История прозы в описаниях Земли. М.: Новое литературное обозрение, 2023.

Новая проза Станислава Снытко¹ сильно отличается от прежней. Но она — логичное развитие его стилистики, ставшее возможным из-за опыта перемещений. Велик соблазн назвать герметичность прежней прозы Снытко, например, сборника стихотворений в прозе «Белая кисть», следствием пребывания в рамках петербург­ского мифа и «петербургского текста», в замкнутой гетеротопии Тартара и Аркадии. В новой книге эти рамки размыкаются, Петербург же продолжает связываться с античностью. Снытко примыкает здесь к почтенной традиции, в кругу важной для него прозы выделяется Константин Вагинов с его «ленинградской пикареской», отсылающей к Флавию Филострату Старшему, а среди упоминаемых в «Истории прозы» античных текстов появляется «Эфиопика» Гелиодора, сочетающая, как другие канонические греческие романы, любовно-приключенческий сюжет со сложным путешествием. Снытко часто обращается к средневековым и возрожденческим текстам. Для него важна фигура рыцаря-странника, и сам он выступает с открытым забралом, не скрывая ни своих целей, ни источников вдохновения: книга его движется благодаря именам Гелиодора, Мелвилла, Эдгара По, Леона Богданова, Дмитрия Данилова и многих других. В этом ее замысел.

Парадоксально ли, но размышления о перемещениях у Снытко по-прежнему связаны с мотивом ограничения: из-за ковида герой заперт то в одном, то в другом помещении в разных частях света. В результате путешествие, так сказать, в реале оказывается весьма скудным («Запертый дома путешествует от икеевского рабочего места за очередным стаканом воды, от раковины к опущенному окну с видом на другие окна по ту сторону улицы…»). Взгляд просится на волю («Взгляд человека, погруженного в уныние, с одержимостью покоится на окне», — цитирует Снытко святого Нила Синайского). Несбыточное дальнее странствие замещается путешествием по книжным страницам — в старину так компилировались вымышленные травелоги, которые современники принимали за чистую монету. Но для автора metafiction такой метод не зазорен. Путешествие по книгам и рандомно, и внутренне согласованно — что и позволяет нам вместе с автором оценить эволюцию прозы как жанра, примененного к географии.

Отдаленный предок этого письма — «Странник» Александра Вельтмана, стернианский текст, в котором реальное путешествие офицера по Балканам перемешивается с романтическими путешествиями внутри своего воображения. Более близкий пример — «Заметки о чаепитии и землетрясениях» Леона Богданова, которым в книге Снытко посвящена отдельная глава: у Богданова связь с миром и культурой уподобляется реакции на далекие сейсмические толчки. Еще один претекст — проза Андрея Левкина, сооружавшего из любой пустяковой прогулки тонкое интеллектуальное упражнение. В отличие от Левкина, письмо Снытко продуманно, рафинированно, установка на связность будто усмиряет его, вводит в русло и дробит на этапы, грубо соответствующие сочетанию места с читательским впечатлением. Это не сплошной поток впечатлений и воспоминаний, как, например, в более раннем «Утреннем спутнике» (вся повесть — один огромный абзац). Там — ходьба, обусловливающая рефлексию, здесь — рефлексия над ходьбой, своей и чужой, ходьба по чужим текстам, метаходьба. Сочинение текста о сочинении текста о текстах — то, что на ученом постмодернистском языке называется пойоменон: слово, которое Снытко не преминет упомянуть, сделав из него что-то вроде желанного конечного пункта путешествия. Упражнения в ходьбе — развитие более долгого прозаического дыхания, которому способствуют небольшие перерывы. Развитие расстояния: от спринтерских забегов — стихотворений в прозе из ранних книг Снытко до стайерской дистанции этой книги, которую можно назвать «романом». Хотя бы потому, что роман балансирует единство приема с разнообразием материала.

Роман-травелог — история со спутниками: даже если герой совершенно одинок, с ним незримо идут былые собеседники, друзья, любовники и враги. Робинзона Крузо тяга к странствиям зашвыривает на необитаемый остров — но не сойти с ума ему помогает память о том, как и что делают люди; найденные после кораблекрушения книги; наконец, компания Пятницы. Но если Пятницу посылает Провидение, то книги можно написать и самому — как поступает герой новеллы Жан-Поля и как, в конце концов, поступает Снытко. В «Истории прозы» спутники — это книги и их авторы, опыт которых хочется восстанавливать или домысливать. Часто это воспоминания или фантазии, написанные или записанные заключенными — будь то Марко Поло, диктующий свои похождения соседу по заключению в генуэз­ском плену, или Томас Мэлори, создающий в тюрьме главный свод артуровских легенд, воскрешающий в последний раз «отмороженные бульдозеры артурианы». Иногда это люди, чьи мотивации приходится угадывать — например, Перо Тафур, движимый, по-видимому, чистым любопытством: «поехал просто так». Все эти книги в конце концов выстраиваются в разветвленный, но единый нарратив; вступают между собой в разные отношения — вместо еще одного почтенного жанра, «битвы книг», у Снытко получается симфония: «Герой Тафура больше напоминает не рыцаря, а легкого пехотинца, отбившегося от своего отряда, чтобы обучиться ренессансной любознательности в лабиринтах городских кварталов, как Дафнис и Хлоя обучались любовной игре на пастбищах Митилены». Такую переплетенную барочную энциклопедию вокруг своего предмета создал Роберт Бертон в «Анатомии меланхолии»; такие построения завораживали Борхеса — слепца, бродившего в палатах мысли.

По пути мы то и дело встречаем, как достопримечательности, элегантные сравнения, вспышки юмора и незлой иронии — обычно ее объектом оказывается Америка: «Американский торт огромен, как Долина смерти, и не отличается от нее по вкусовым достоинствам»; «Если взглянуть на глобус, Северная Америка куцым ручейком стремится в Южную, как подстреленный полиэтиленовый желудок». Такая интонация слегка иронизирующего путника в современных травелогах — второе дыхание, спасающее от усталости; инструмент, помогающий подмечать детали — один из необходимых инструментов прозаика. В «Рассказе без конца» читаем замечательное: «Манекены в красных халатах, распахнутых до нижнего белья, вели под венец манекенов в антрацитовых трусах с ананасами». Продолжая сравнивать писателя с бегуном-марафонцем, ирония — это его Gatorade.

У романа должен быть герой, и в какой-то момент «История прозы» переходит от «я-повествования» к «он-повествованию». «Я» окончательно переселилось в текст — произошла благотворная для текста катастрофа дереализации. «Стремление написать роман чревато катастрофой», — констатирует Снытко. В одной из глав он описывает путешествие не человека, но вируса — возбудителя COVID-19, путешествующего вместе с людьми, но благодаря тому, что переносчиков много, — быстрее любого человека: и путешествие заканчивается доминированием, одиночеством вируса на одинокой планете. Эту ситуацию нам тоже помогает осмыслить литература: Снытко ссылается на «Последнего человека» Мэри Шелли, антиутопический роман о бубонной чуме в конце XXI века. Этот роман разругали критики, он затерялся в тени «Франкенштейна», новое прочтение ему обеспечило антиутопическое мышление современной истории. Последний человек на Земле, потерявший всех своих спутников и доживающий остаток дней в безумии или беззаботности ультимативной робинзонады, — троп, любимый фантастами в книгах и на телевидении — от Брэдбери до недавнего комедийного сериала «Последний человек на Земле». Сама идея такого произведения странно оптимистична — как и название жанра «постапокалипсис»: оказывается, при определенном везении конец света можно пережить.

Авторы нон-фикшна совсем не такие оптимисты. В книге Джареда Даймонда «Коллапс» запоминается пронзительный образ последнего человека на тихоокеан­ском острове Хендерсон. «Как проводили последние жители острова Хендерсон большую часть своего времени? Возможно, расположившись на берегу, поколение за поколением они вглядывались в открытое море в надежде увидеть приближающе­еся к острову каноэ, до тех пор пока даже воспоминание о том, как выглядит каноэ, не исчезло из памяти?» Сегодня, рассказывает Википедия, Хендерсон — самая большая на Земле свалка мусора, образовавшаяся стихийно: «Показатели загрязненно­сти достигают 671 объекта на квадратный метр. <…> Общая масса собравшегося мусора составляет 17,6 тонны. Связано это с тем, что остров находится в районе действия океанического течения под названием Южный Тихоокеанский круговорот и в результате стал местом скопления мусора, плывущего от Южной Америки или сбрасываемого с рыболовецких судов». Мусор, как и вирус, путешествует и доминирует.

Кстати, первое, что сделали астронавты, оказавшись в 1969 году на Луне, — выбросили из корабля мешок с мусором.

Ковидная волна схлынула, границы открылись — но не для всех и не так, как раньше. С 2022 года в фокусе внимания, гнева, страха оказались другие массовые перемещения: перемещения войск, перемещения беженцев из Украины, перемещения эмигрантов из России; новости о паспортах, ставших токсичными, и о гуманитарных коридорах, оказавшихся ненадежными. Призрак изоляции преследует нас, в какой бы позиции мы ни оказались. Наши спутники зачастую оказываются случайными, хотя потом и выяснится, что это была судьба. Кому-то чтение помогает хоть немного освоиться среди этих мыслей. Для кого-то оно становится плотом, собранным из чего попало и удерживающим на плаву. В случае с книгой Снытко это скорее избыточная роскошь, почти мираж: к нам неожиданно подплывает изящный античный парусник, оснащенный внушительной постмодернист­ской библиотекой.

Лев Оборин

1  Не откажем себе в удовольствии заметить, что Станислав Снытко — и «знамен­ский» автор тоже: в мартовском номере за 2012 год у нас была опубликована его повесть «Утренний спутник» (https://znamlit.ru/publication.php?id=4857 ). — Прим. ред.