НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

«Я живой с этой кухни не выйду»

София Камилл. Мы были богинями: избранные стихи / Сост. Н. Воинова, А. Скидан, предисл. Ст. Снытко; послесл. А. Филатова. — СПб.: Пальмира, 2023. — (Пальмира — поэзия).

Можно ли в современном мире (в отличие, скажем, от пушкинской эпохи) рассматривать всерьез творчество восемнадцатилетнего поэта и вообще так именовать юного стихотворца? На первый взгляд вопрос риторический: мир (по крайней мере его цивилизованная часть) с его тяготением к тепличным условиям и выраженной склонностью к инфантилизму не предрасполагает к обретению ранней (по нынешним же меркам) поэтической зрелости, которая — при наличии таланта — становится результатом многотяжкого опыта и не менее многотяжкой работы. Творчество восемнадцатилетней Софии Камилл полностью подтверждает это правило. Как исключение. Причем абсолютное — в том смысле, что мы уже никогда не узнаем, куда могла бы речь завести младую поэтессу: тот корпус поэтических текстов, что, по сути, и составляет недавно вышедшую ее поэтическую книгу «Мы были богинями», — это все, что мы имеем.

И речь здесь не об отказе от поэзии, как в случае с легендарным Рембо, бросившим писать в девятнадцать лет, но о трагической случайности: пищевом отравлении, в результате которого поэтесса ушла из жизни. Совсем юной в жизненном, но зрелой в поэтическом плане. Чего стоит одна только строчка «Все держится на том, что падает»! Тут автоматически всплывает «Все неустойчиво (раз — и сдуло): /семьи, частные мысли, сакли» Бродского, причем не в пользу последнего, не смогшего уйти от жесткого привкуса статики и философского клише в отличие от Камилл, которой удалось схватить неустойчивость в движении, оборачивающемся основой существования. Или — уже пара: «...насильно жив не будешь / ни насейчас, ни насовсем...», — в которой поэтесса мимоходом полемизирует с одним из доктринальных тезисов западной цивилизации — пониманием жизни как дара, к которому априори нельзя не испытывать влечения (всепоглощающей страсти?) как к абсолютному благу (по Аристотелю).

Разумеется, несколько поэтических прозрений, даже гениальных, не делают из юного стихотворца зрелого поэта. Тем более что в техническом плане — будем чест­ными — поэзия Камилл небезупречна (тут и местами разжижающая тексты многословность, и часто не вполне оправданная ненормативная лексика, и далеко не железно мотивированное включение в текст строк, а иногда целых строф на швед­ском, украинском и казахском языках и т.д.). Но с другой стороны, у того же Блока была масса слабых стихотворений, что не делает его менее гениальным. Поэта от непоэта, пишущего стихи, отличает не наличие гениальных строк или техническое мастерство, но — система. Поэт и тем более большой поэт — всегда системен: транслирует свою интерпретацию объективной реальности (генерируя ее в процессе этой трансляции, то есть письма), именуемую миром художественным (системой), который рвется в мир за окном, через поэта как транслятора. Поэтому ему есть что сказать, поэтому он — поэт. Поэтому Камилл — поэт.

В основе ее системы — концепция поэтического творчества как самопознания через метафизическое самопоедание (автоканнибализм). Да, не очень приятно, но такого до нее еще не было (что соответствует одному из критериев искусства). Как Пустоты в русской прозе до одного романа Виктора Олеговича. Кстати, с пустоты она и начинает, правда, беря ее в классическом, западноевропейском значении как составляющую человеческой метафизики, которую Сартр определил так: «У человека в душе дыра размером с бога, и каждый заполняет ее, как может». Для Камилл это — истина непреложная, более того: эмпирическая, а если быть уж совсем точным, — физиологически-гастрономическая. Мета- и физику поэт сливает в одно целое. По Камилл, эти взаимоотношения с пустотой — непременное свойство жизни, когда сам человек процессом своего существования генерирует пустоту в своей душе: «...я не беспардонная просто бездонна / пустота...» — признается она, развивая и одновременно снижая пафос Сартра. И тут же, точно у нее отсутствует всякая дифференциация низа и верха (хотя если уже были богинями, то почему бы и нет?), переводит физиологию в метафизику.

Особенно важен у нее, во-первых, мотив путешествия, исследования своего внутреннего мира, внутренней Монголии (если еще раз вспомнить Виктора Олеговича). Тут Камилл в лучших традициях «проклятых поэтов» уходит в чистую гносеологию и даже мистику (познание скрытого как источник внутреннего преображения). Для Камилл важно не столько писать стихи, сколько выйти за свои пределы в процессе письма: «Я твой пьяный корабль», — признается она, указывая на предшественника — Рембо с его теорией ясновидения. Во-вторых, антропоморфизация пустоты: она не только как бы внешнее пространство по отношению к «Я» героини (и при этом — часть ее души), но и — потенциально — Другой по отношению к этому же «Я», обитающий там же (дуальное существование). Что и обеспечивает возможность коммуникации между сознательным «Я» и пустотой, это — в-третьих.

Но чтобы эта возможность осуществилась, необходимо этой потенциальной форме транспортировать содержание. А какое содержание «Я» может дать бессодержательному Другому внутри своей же души? Только свое собственное. Буквально: передать себя, чтобы пустота могла трансформироваться в Другого и заговорить (чем и реализовать гносеологическую функцию поэзии). Но как осуществить эту транз­ак­цию? Неужели физиологически, но в метафизической плоскости, то есть как бы поедая себя (разрушая, по доктрине Рембо), тем самым высвобождая место для актуализации Другого (трансформация в ясновидца)? И да, Камилл идет этим путем:

и текст

приготовлен из песто

<…>

я знаю

что ем что я есть

я уже не могу по

пальцам пересчитать

случаи своего самоедства

так я себя строю

собою усваиваю

свою пищевую ценность

<…>

включаю себя

в кухонное рабство

хочу готовить себя

каждый день

к каждому дню

Шепчет тихо аппетит

сыт-сыт-сыт-сыт

Поэтому «я живой с этой кухни не выйду». Чтобы дать голос Другому — самому нужно исчезнуть. Это необходимая жертва. И Камилл сознательно шла на нее: «...пока не больно я не знаю кто я...». Ибо понимала, что игра стоит свеч, точнее, только эта игра и стоит свеч: что может быть важнее, чем познать себя (а тем самым — вспомним Сартра — и бога)? И если для этого надо исчезнуть, то почему бы и нет? И, надо полагать, на этом пути Камилл достигла значительных успехов, раз судьба столь буквально восприняла ее намерение. Как, впрочем, и происходит с поэтами: когда художественный мир обретает практически неограниченную власть над реальным.

Алексей Мошков