NOMENCLATURA

Об авторе | Геннадий Кацов — поэт, прозаик, эссеист. В середине 1980-х был одним из организаторов легендарного Клуба «Поэзия» (Москва) и участником литературной андеграундной группы «Эпсилон-салон». В мае 1989 года переехал в США. Последние 34 года работает тележурналистом в Нью-Йорке. Радио- и журналистскую деятельность начал с программы Петра Вайля «Поверх барьеров» (Радио «Свобода»). Вернулся в литературу после 18-летнего перерыва в 2011 году. Автор 12 книг поэзии и прозы. Лонг-лист «Русской премии» (2014, 2015), шорт-лист «Волошинского конкурса» (2014). Лауреат журнала «Дети Ра» за 2014 год. Стихотворения опубликованы в энциклопедической антологии «Самиздат Века» (1997). С 2013 года стихи на русском и английском языках публикуются в ведущих литературных журналах. Член редколлегии литжурналов «Времена» (США) и «Эмигрантская Лира» (Бельгия). Совладелец нью-йоркского издательства «KRiK Publishing House» и владелец информационного новостного портала RUNYweb.com. Один из 101 автора американской антологии «101 еврейское стихотворение Третьего тысячелетия» (101 Jewish Poems for the Third Millennium), Ashland Poetry Press, USA, 2021. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Между метареализмом и фотомедиа. В юбилейном году поэта Ивана Жданова» (2023, № 9).

Геннадий Кацов

Коллективное бессознательное русской поэзии XXI века

В юбилейном году поэта Владимира Гандельсмана

               Млечного пути частица,

               внутрь себя очнувшаяся мыслью.

               Заклиная вечность, перечислю:

               пробуждаться, теплиться, ютиться.

                                                          В. Гандельсман. Точные часы ночные¹

  Настоящая биография — это история не пребываний,
          но отсутствий, главное из которых — безусловно истинное отсутствие

  (БИО) — впереди.

                               В. Гандельсман. Предисловие к сборнику «Ода одуванчику»

Вся взлетно-посадочная конструкция современной русской поэзии так основательно выстраивалась на протяжении последних лет тридцати, что без Владимира Гандельсмана ей сегодня не обойтись. Он занял свое особое место, не претендуя на актуальность, на социальность, и настолько убедительно связал постакмеистскую и неофутуристическую традиции, что лет десять назад поэт Алексей Цветков признался: если кого и номинировать из пишущих по-русски современников на Нобелевскую премию по литературе, то первого среди первых — Гандельсмана.

Понятно, здесь речь о гамбургском счете. О сдаче чемпионского зачета, когда магия слов являет себя в тексте по принципу поэтической рефлексии и становится следствием поэтического сознания (в нашем случае автобиографичного), интуитивного осознания родовой связи между Я и Я-зыком. В последовательности, отмеченной Иосифом Бродским в нобелевской речи: «Поэт <…> есть средство существования языка. Или, как сказал великий Оден, он — тот, кем язык жив».

К этому остается добавить еще одно высказывание нобелевского лауреата о том, что «главное — это величие замысла».

               разве опишешь,

               как на кухне стоишь и дышишь,

               и подносишь ко рту супа

               ложку, и дуешь тупо,

               разве жизни прибой и мусор,

               выносимый шипящей

               волной, отношение к музам

               имеет, разве спящий

               хочет бодрствовать, может

               не надеяться: время

               все это уничтожит

               вместе со всеми,

               не призывать, как отдых,

               все уравнявший хаос,

               комнат глотая воздух,

               воздух глотая пауз...

Поэт Валерий Черешня, друг юности Гандельсмана, говорит о его поэтическом замысле: «Невозможно в здравом уме вынести во всей полноте убеждение: “Я смертен”. И, тем не менее, поэт каждым стихом решает эту задачу»².

Владимир Гандельсман, похоже, из таких гениально тронутых. Поэт и переводчик, он словно на миг забегает в мир бытовых реалий, чтобы глотнуть воздуха и осмотреться, набираясь впечатлений. А затем вернуться к обычным темам: любовь, смерть, детство, память, травмы, гармония, насыщая их неологизмами, затрудняя поэтическое письмо разноударными рифмами³ (одно из отличий Гандельсмана, как, к примеру, введенный Бродским анжамбеман, ставший одним из его фирменных знаков), намеренно выпадая из ритмики и строфики, из формальной логики повествования; сплошь и рядом допуская искажения синтаксиса и рассыпая построчно фабулы, как пазл, собирающийся в завершенную картину перед финальной точкой.

               вон человека шаг

               лужи цветной в обход...

               Господи, так все. Так.

               Господи, вот я. Вот.

Из нашего трехмерного мира Гандельсман всегда возвращается в родной Ленинград второй половины ХХ века — мистический город, застывающий на закате и вибрирующий на рассвете. С сырым питерским пространством, наполненным дорогими людьми из прошлого; населенным фантомами-реалиями, бережно хранимыми памятью; с петербургскими преданиями, собственной мифологией (прежде всего мифом о детстве) — и маслянистым черно-белым течением времени-Невы, растянувшимся на всю многоцветную, обживаемую автором вечность.

Жизнь — разговор с языком-небожителем в духе псалмопевческого откровения. Остальное — тщета и суета сует (в интервью с Линор Горалик: «Я очень рано перестал быть социальным человеком, начиная с кочегарки»⁴). Меня потрясло, когда я прочитал в июньской записи Гандельсмана в Фейсбуке: «Подумать только, оказывается, сегодня “день пап”. Никогда не знал о его существовании». Как и Мамин день, Папин день в США — любимый семейный праздник, с трепетом отмечаемый. Жить в Америке с 1990 года и 33 года спустя, в 2023-м, обнаружить, что есть такой ежегодный праздник — Папин день, — это не только представление о социуме, как о нагромождении необязательных к просмотру декораций.

Это, в первую очередь, погружение в поэзию с головой, в попытке достичь ее дна, выросшего из такого-сякого сора, ила и лепета — там уж точно нет ни памятных дней, ни календарных дат, ни реалий настоящего времени. Там прошедшее — исток всего, и обращение к нему придает реальность и значимость всему существующему.

В стихотворениях Гандельсмана эта ритмизированная метагностика тщательно и детально проговорена. Цветков подчеркнул: «…разве мыслима у Ахматовой или Гумилева вот такая трехстрочная строфа, полная смысла и одновременно разносящая его вдребезги: “О бессмысленности пой песню, пой, я сиделка на ночь твоя, тупой, делка, аноч, воя, упой”?»⁵. Напоминает детскую считалочку, младенческий лепет, хлебниковское «крылышкование золотописьмом», когда слова еще не обрели значение и форму, когда первичные признаки речи еще не явились на уровне индивидуального сознания, проявляя в звуках непостижимое разумом коллективное бессознательное⁶.

Из всего прочитанного мною в последнее время о Гандельсмане самую глубокую и точную аннотацию к его творчеству написал на своей странице в Фейсбуке⁷ 20 августа 2023 года поэт, сценарист и актер Вадим Жук, ровесник Гандельсмана и урожденный ленинградец:

               Детской ночью

                                         Володе Г-сману

               Задверники, потолочники

               Ждут, крадутся к кровати,

               Рубашники и чулочники

               Теснятся, углы лопатят.

               Книга локти выставила,

               Пляшут на ней коромыги.

               Комната шуршем выстелена,

               Куда против шурша книгe!

               И только из смелой скважины,

               Связанной с миром скважины

               Света торчит карандашик

               Тьму, хоть на малость, выкашивая.

               Не всюду быть ее власти!

               В передней, лампа, одежа!

               Cкоро лучик погаснет…

               Но он уже спит, обнадеженный.

Здесь — столпотворение неологизмов, как оживших странных образов вокруг кровати, возникающих в сознании засыпающего ребенка. Это и верно найденный нерв в поэтике Гандельсмана, и подчеркивание технических особенностей его письма — в перестановке строк и неточных рифмах. И, конечно, тема детства⁸ в антураже комнаты: стоит добавить к названию посвящения союз «в» — и вы уже «В детской (комнате) ночью».

Обстановка этой детской составлена из «одеж» ребенка; насыщена субстанцивациями — переходами глаголов в существительные, как характерный для Гандельсмана частный случай транспозиции, ломающей морфо-синтаксический строй высказывания. Комната организована и диминутивами (важнейшие в тексте «карандашик» и «лучик»), характерными не только для описания ребенка и того, что его окружает, но и при общении с малышом.

Изобразительными средствами языка выстраивается комната из детства, хранители которой, слова, — проводники маленького человека из реальной жизни в метафизику сна. В результате мы вправе говорить о «доме бытия» в хайдеггеровском смысле, когда язык, в полном согласии с «философией языка» и «фундаментальной онтологией», — «дом бытия». А в нем уже обитают «я, ты, он, она, вместе — целая страна».

В доме, который построил Жук, как реплику на поэтическое зодчество Гандельсмана, ребенок «спит, обнадеженный» в последней строке. А в предпоследней «скоро лучик погаснет» — и детские ночь и комната, и вещи вещие вокруг ребенка, и само дитя, и с ним вместе едва увидевшие свет младенцы-неологизмы станут в жанре онейрической одиссеи опускаться в глубокий сон, в царство архаического и бессознательного.

               …Но человек, склоненный над столом,

               не слышит, как стучит металлолом

               и мертвые клешни передвигает,

               он времени волну одолевает,

               и все его живое существо

               втройне одарено одним мгновеньем:

               июльским днем, бессмертным помышленьем

               и точным воплощением его.

Жук остановился перед входом, но именно в онейрическом хронотопе Гандельсмана индивидуальное сознание ребенка и взрослого изменяется, впадая в подсознание, верней — опускается, актуализируя онейрическое пространство в тексте, на самое его дно, в коллективное бессознательное, открытое Карлом Густавом Юнгом, но не признанное академическими кругами строгой наукой. Нам остается в таком случае в коллективное бессознательное только верить. Как и в непостижимое чудо поэзии, несмотря на все научные открытия в области лингвистики и языкознания.

Помнится, в многотомном собрании «У Голубой лагуны» Константина Кузьминского была опубликована глава о совершенно уникальном ленинградском поэте Василии Филиппове (1955–2013). Ее автор, ленинградский поэт Виктор Кривулин, говорит об учителях Филиппова — Шварц, Охапкине, Миронове, Стратановском, Шельвахе — и характеризует стихи Филиппова как «запись неумолкающей внутренней речи». Его стихи, пишет Кривулин, «это очень сложная система с принципиально невычленяемой внутренней конструкцией. Попытка вычленить ее равнозначна убийству неуловимого смысла».

Сказанное приложимо и к текстам Гандельсмана. А статья о Филиппове называлась «Коллективное бессознательное “второй культуры”» — так литературовед и критик Михаил Шейнкер (к слову, составитель вместе с Иваном Ахметьевым антологии «Поэзия второй половины XX века», 2002) определил поэтику Филиппова: «коллективное бессознательное русской неофициальной культуры».

По аналогии, поэзию Гандельсмана я бы назвал «коллективным бессознательным русской поэзии XXI века».

Поэты, создавая свои произведения, ничего не могут в них объяснить, — не раз подчеркивал еще Платон, к примеру, в «Ионе». И тем важнее, когда у поэта саморефлексия занимает в поэтике такое огромное место и находит столь впечатляющее выражение.

В авторском вступлении к сборнику «Ода одуванчику» Гандельсман делится с читателем сокровенным: «…дело не в стихах-живописи, можно ничего “рукотворного” не создавать, — дело в творчестве жизни, в “собирании себя”: не для обретения тяжелых и неподвижных строительных смыслов, но для спасения внутреннего человека — “…и тогда такой человек восхищен и находится без сознания, ибо его цель — безумный и все же имеющий смысл образ, или, другими словами, нечто разумное без образа” (Экхарт)».

Открытое Юнгом коллективное бессознательное, в известном смысле, — земля необетованная поэтов, художников, музыкантов и прочих медиумов настоящего, прошлого и будущего. Они ставили и ставят перед собой задачу избавиться от контроля сознания и войти в сферу первичных структур, самых глубинных и значимых для человека. И в бескрайнем океане непознанного внезапно возникает искра сознания.

               …в сон проваливаясь почти,

               абсолютно проснулся, открыл глаза —

               пустота ли пробовала вползти

               снова в комнату и устроить в ней чудеса

               (то есть зеркало, кресло устроить, шкаф, —

               без свидетелей; то есть когда с вещей

               имена, снимаясь, гуськом в рукав

               улетают, в отдельный рукав ничей)…

Так же, как мировоззрение Поэта, в силу самого рода его деятельности, напрямую связанного с Языком, впадает в зависимость от языковых универсалий, от диахронности языка и его связей с протоязыком, так и private persona, в самых разных смыслах, является заложником индивидуального и коллективного бессознательного. И одно не исключает другое, как и в случае с теориями Фрейда и его ученика Юнга: глобальная разница между их объяснениями бессознательного заключается в том, что Фрейд считал его продуктом личного опыта, а Юнг предполагал, что бессознательное унаследовано от прошлого коллективного опыта человечества.

Чудо, что Гандельсману, не уходя от традиционного письма, в силлабо-тонике чаще всего и в классических, определенных еще Тредиаковским размерах, удается не только улавливать не данный нам в ощущениях эфирный и эфемерный мир бессознательного, но и, по возможности, артикулировать его. Творчество Гандельсмана с его темой сублимации личного бессознательного в присутствии уникального genius loci Ленинграда-Петербурга (захватывающее как эпизодическую, так и семантическую память) непредставимо без проникновения в его текстах в запредельно глубинное. Это ставит вопрос о возможностях традиционной лирики, верней, преодоления инерции этой традиции.

О проникновении Гандельсмана в эти пласты подсознательного пишет литератор, медиевист Кирилл Кобрин⁹: «…стихотворение начинается <…> движением вспять, если не крика в горло, то постскриптума к минувшему:

               С трамвайного поползновения

               (скрипи, постскриптум

               к минувшему) начни забвение.

               Пройдись по скрытным.

“Прохаживаясь по скрытным”, поэт приберегает раскрытие тайны этого строгого принципа ретроспекции к следующему, четвертому стихотворению:

               ...что ты припишешь им

               когда-нибудь, перевернув бинокль.

Метафора найдена — перевернутый бинокль. Отсюда и характер путешествий капитана “Наутилуса” — не по морям-окиянам, а внутри — по черным ходам своей странной и страшной машины памяти».

И не только своей. Как проводник в просветы бытия/инобытия, поэт переходит от письма к пению, к младенческому лепету и вокализу как деконструкции звуков. Это своего рода возвращение к языку прапредков, на котором они общались друг с другом, распевая у костра.

Древние люди пели, о чем догадался Маршалл Маклюэн, изучавший процессы массовой информации с точки зрения психологии, социологии, истории, экономической науки и филологии. В своем недавнем эссе о поэте Иване Жданове¹⁰ я затрагиваю эту тему, цитируя фрагмент одного из разговоров Маклюэна с Джоном Ленноном: «Язык — это организованное заикание. Чтобы говорить, надо буквально расколоть звуки на куски. Лишь когда человек поет, он не заикается...».

               тебе

               и легкий блик,

               и мельк ресничный,

               и крик, и крик

               гортанный, птичий,

               <…>

               и мысль, твое

               сраженье с горем, —

               теперь мое

               созвучье с морем,

               и моря ум,

               и ветр полнощный,

               и шум, и шум

               органный, мощный.

Древние обходились без слов, и основным коммуникативным жанром у них было что-то похожее на оперу а капелла. Очевидно, есть творческие личности, которые эту человеческую общность улавливают и пробуют передать ее остальным. Если ранняя пора человечества — это «детство», то сегодняшний «ребенок» сродни медиуму на спиритическом сеансе, то есть тому, кто не потерял связи с «детством», с естественной природой и естественным знанием, кто способен услышать «призывы» коллективной памяти за пределами сознания. Нередко такой медиум выглядит дикарем в урбанистическом пейзаже, неадекватным современником, недоразумением, непонятым поэтом/художником/музыкантом, но таков побочный эффект его участи и призвания.

Поэт, литературовед, главный редактор журнала «Prosodia» Владимир Козлов в послесловии к избранному Гандельсмана «Велимирова книга»¹¹ (в марте 2022 года Гандельсман подарил мне этот сборник как хронологически послед­ний), рассуждая о балансе идиллического и элегического в стихотворениях поэта, делает ряд выводов, один из которых имеет непосредственное отношение к нашей теме «коллективного бессознательного»: «В силу своего лиризма он кажется поэтом элегическим, но героя, за переживаниями которого мы следим, в этой поэзии нет <…> у Гандельсмана образ мысли самоценен, ему достаточно потока сознания, а понадобится герой — подставим любого».

Вероятно, отсюда у этого «любого» при прочтении текстов Гандельсмана возникает нечто вроде déjà vu, когда оказываешься в некоем состоянии, словно уже видел, уже читал это, эти мысли и тебе приходили в голову. С одной стороны, поэзия здесь настолько сильна своими впечатлениями об отрочестве, ощущениями от ленинградского детства, что архетипические образы, как голограммы, мгновенно проявляются в читательском воображении. Нельзя не вспомнить прустовские petites madeleines — печенье «маленькие мадленки», превратившиеся в литературную метафору.

               Где прошлое, в особенности то,

               которого не помню? Не уверен,

               что я там жил, и надевал пальто,

               подшитое убитым насмерть зверем,

               и выходил в пространство… Там — никто.

               Но где уже случалась эта явь,

               которой остановлен я сегодня:

               пальто, и приоткрытый в бездну шкаф,

               и нечто, что томится в преисподней,

               себя своею памятью обстав? <…>

Герой романа «По направлению к Свану» пьет липовый чай с печеньем «Мадлен». Знакомый вкус внезапно вызывает целый веер воспоминаний, поворачивает время вспять, воскрешая былые ощущения, став триггером для возвращения в детство. Печенье «Мадлен» оказалось мощным подспорьем в «поисках утраченного времени» для прустовской эпопеи.

С другой стороны, герой Гандельсмана, о котором пишет Козлов, происходит из мира, населенного эйдосами, платоновскими образами вещей — и соответствует, по Юнгу, архетипу «Героя», которого можно отождествить с человеческим эго. Здесь я поставил бы троеточие, поскольку поэтика Гандельсмана и заговорившие в ней и благодаря ей общие архетипы, используемые Юнгом для объяснения бессознательного: Анима, Анимус, Герой, Персона (маска), Я, Тень, Трикстер, Мудрый старик и прочие — тема, заслуживающая отдельной статьи.

Мифологические и эпические персонажи в русском индивидуальном бессознательном вполне определены (см. «Русский героический эпос» В.Я. Проппа), как и культурные герои, традиционно появляющиеся вслед за мифологическими: Онегин, Печорин, Пьер Безухов, Рахметов, Катерина, шолоховские Григорий и Аксинья, все три сестры, платоновский Вощев, Юрий Живаго, набоковский мальчик из «Других берегов», сорокалетний герой известного стихотворения, заметивший: «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной»¹²… Петербургско-ленинградские мифологемы в поэтике Гандельсмана расположены в этом широком литературно-биографическом контексте.

Коллективное же бессознательное — совсем иное. То, что его можно как-то выявить через архетипы — еще полбеды: мы можем говорить о нем лишь на уровне интуиций, в труднопредставимом приближении, изображая опосредованно и без когнитивной ясности. Мы можем подсознательно выделить его в метафорическом поэзисе, ощутить на метафизическом уровне — и то, что поэт способен создавать такие тексты, изумляет, должно быть, не только его самого, но и его читателя.

Бродский не раз говорил о поэзии как о предельном смысловом конденсате, благодаря чему она, а через нее и вся литература «является лингвистическим эквивалентом мышления». В авторском предисловии к «Оде одуванчику» Гандельсману удается даже автобиографические подробности вывести на уровень конденсата символов — это три авторские врезки, перемежаемые впечатлениями о детстве, отрочестве, юности, начиная с дня рождения поэта:

«1. 12 ноября 1948 года — 1964 год. Ленинград. Родители: Аркадий Мануилович Гандельсман и Рива Давыдовна Гайцх.

2. 1964–1975. Ленинград. Друзья: Лев Айзенштат (литературный псевдоним Лев Дановский) и Валерий Черешня. Сын Артем (1971). Школа — электротехнический вуз — конструкторское бюро.

3. 1975 — to the present. Ленинград, с 90-х — Нью-Йорк и Санкт-Петербург. Жена Алла, дочь Мария (1978). Кочегарка, позже — среди прочего — преподавание русского языка. Смерть: отец (1991), мать (1998), Лев Дановский (2004)».

Затем в предисловии следует стихотворное «Посвящение». Оно написано в 1975 году, но за прошедшие почти пятьдесят лет только ярче освещает путь, по которому у нас появляется возможность спуститься к истокам, в глубины всеохватного множества под уходящими в бесконечность сводами — нашим коллективным бессознательным, в пространства которого способны провести лишь избранные:

<…> дверь нашарь за далеким дыханьем степей, в этой черной норе разгребая жар золы, этот воздух, который темней с каждым часом, где, перебивая тяжкий ритм шатуна — белострочье реки — отголоском любви и свободы — среди груды горячих углей, кочегарки, привокзальной тоски небосвода, отвори эту дверь, ты за ней родился, будь так добр и нежен, не знаю, что-то сделай, не знаю, так больше нельзя, говори, говори.

1  Здесь и далее — цитаты из стихотворений Гандельсмана из авторских поэтических сборников, опубликованных в разные годы, и самые последние его тексты, поставленные им на авторской странице в Фейсбуке (социальная сеть, запрещённая в России. — Прим. ред.) в 2023 году.

2 Аннотация к сборнику Гандельсмана «Ода одуванчику». — https://www.litres.ru/book/vladimir-gandelsman-12534157/oda-oduvanchiku-27050405/chitat-onlayn/

3 Одно из стихотворений, написанных разноударной рифмой (первый и последний катрены, для примера):

День в сентябре

Пятьдесят вторая меня застала

осень (чем не статья?) в доме друга.

Из-за окна, пока я сидел у стола,

дерева тянулась, тянулась почти рука,

<…>

И тогда опять потемнело, словно

приговор обжалованью, вступая в силу,

не подлежал и, приговаривая: темно,

все, темно, темно, — подошел к столу.

4 Линор Горалик. Частные лица: биографии поэтов, рассказанные ими самими. — М.: Новое издательство, 2012. — С. 66.

5 Алексей Цветков. Владимиру Гандельсману. Новая карта русской литературы. — http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2008-1/tsvetkov-gandelsmanu/

6 Кстати, «Лепеты» — название одной из последних стихотворных подборок Гандельсмана (Знамя. — № 7. — 2023).

7 Социальная сеть, запрещенная в Российской Федерации. — Прим. ред.

8 Гандельсманом «написано немало замечательных стихов о детстве, о доме, но никто из больших поэтов не разрабатывал эту тему не в одном-двух стихотворениях, а в целом пласте творчества, на уровне мощного мифотворения» // Лиля Панн. Нескучный сад. Заметки о русской литературе конца XX века. — Нью-Йорк: Hermitage Publishers, 1998. — С. 38.

9 Кирилл Кобрин. Наутилус памяти. Фрагменты путеводителя по книге Владимира Гандельсмана «Тихое пальто»// Новая карта русской литературы. — http://www.litkarta.ru/dossier/kobrin-o-gandelsmane/dossier_1964/

10 Геннадий Кацов. Между метареализмом и фотомедиа. В юбилейном году поэта Ивана Жданова // Знамя. — № 9. — 2023. — https://znamlit.ru/publication.php?id=8782

11 Владимир Гандельсман. Велимирова книга. — М.: Воймега; Ростов-на-Дону: Prosodia, 2021.

12 Из стихотворения Иосифа Бродского «Я входил вместо дикого зверя в клетку».