Об авторе | Константин Маркович Комаров(15.03.1988, Свердловск) как поэт и литературный критик публиковался в литературных журналах «Знамя», «Дружба народов», «Урал», «Звезда», «Нева», «Октябрь», «Новый мир», «Вопросы литературы» и др. Постоянный участник Форума молодых писателей в Липках (2010–2022). Автор нескольких книг стихов («Почерк голоса», «Только слово», «Невесёлая личность», «Соглядатай словаря», «Фамилия содержанья», «Безветрие», «От времени вдогонку») и сборников литературно-критических статей «Быть при тексте», «Магия реализма». Лауреат премии «Восхождение» (2021). Финалист литературных премий «Дебют» (2013, 2014), «Лицей» (2018, 2021), «Новый звук», «Белла», Премии им. Бажова и др. Лауреат премий журналов «Нева», «Урал», «Вопросы литературы». Живет в Липецке.

Константин Комаров

Александру Ерёменко, изобретателю себя

* * *

                                       А.Е.

Красивы лужицы портвейна,

кровавые бычки.

Но кто теперь и где теперь я —

не ведают очки.

Слоятся радужные тёрки

сквозь кухонный хором.

Над кем здесь, Саша, три семёрки

нависли топором?

хоть прогорел, так будь при саже

и царствуй по резьбе,

когда твой дар к тебе присажен,

как хер из КаГэБэ.

Привет нюхнувшим монохрома

бесцветного питья.

Кто знает, где ты щас, Ерёма...

Возможно, только я.

* * *

Дождь раскрывается, как плащ,

над средней полосой.

Мой смех, переходящий в плач,

как ливень тот — косой.

Мой серый плач сухих очей,

что нынче не черны —

труба, фагот, виолончель

в него вовлечены.

Пусть льётся он немой рекой,

все песни потеснив.

Пусть будет ловчего рекорд

не с волчьей кровью слит.

Пусть длится медленная медь,

пусть длинной глины глас

мне даст, не перезрев, прозреть

дождливое сейчас.

* * *

Бесперебойно и сурово

в окошко век глядит сквозь снег.

Быть сложно человеком слова,

когда ты слова человек.

Но небо в кипячёной сини

царит над сытой суетой.

Иди встречать Отца и Сына,

а с ними — третьим — Дух Святой.

* * *

Скорая приехала нескоро,

стерхом из груди взметнулся страх,

слабых рук, немеющих, как штора,

не хватило на последний взмах.

Это мне напомнили ступени,

их покрывший тоненький ледок.

Воздух холодеет постепенно,

уток наблюдается уток.

Но пока приходят не за мною

те, кто обещал прийти за мной.

Ждут, когда я без тебя завою,

незаёмный свет мой неземной.

* * *

В полуметре в сером платье

полумёртвая стена.

На распутье меж распятьем

и распитием — вина.

Подрастают из бумаги

буквы, злея и сипя,

выгнан, словно спирт из браги,

я из зеркала — в себя.

Из слепого снега слеплен

вечер странного родства,

и с небес лепниной светлой

осыпается листва.

Опрокинув ветра вёдра,

тишина в дожде слышна.

Но осталась полумёртвой

неприкрытая стена.

* * *

Дождь в себя нацелен,

как глубокий сон.

На стекле мицелий

влажно разветвлён.

И клокочет, пенной

радостью пьяна,

мимо тайн военных —

тайная война.

Серый крик орущий

неуместен здесь,

где запас оружи-

я исчерпан весь.

На вокзале бомжи

гладят синеву.

Все мы — дети Божьи

у небес во рву.

* * *

Дано ли призрачную брешь

означить моему подвздошью:

вошь, прогрызающую вещь,

вещь, прогрызаемую вошью;

Хоть как-то высказать никак,

поймать глухого звука выстрел

и свет — начинку ночника —

и нервный вид воды ребристой?

По речке речи труден сплав,

зол блеск её люминесцентный,

так нежным горлом пьют расплав

аллюзий и реминисценций.

Уже не сказано ещё,

и зябок вдох, и воздух бешен,

но в слово ты перемещён

и с плотью слова перемешан.

И можно на пустом суде,

пока присяжные уснули,

поведать о своём нигде,

не поминая Бога всуе.

Александру Ерёменко, изобретателю себя

1.   Часто пишется «труп», а читается правильно — «труд»,

монотонный, как скрёб по размытой советской монете,

так по ветру идёшь и стираешь себя на ветру,

размякая молекулой в чёрном, но солнечном свете.

Красный червь красноречья — похмелье от бала баллад,

но озона озноб раскрывается в горле сугробом,

и земля под стопой шелухою яичной бела,

стопкой беленькой — чем ещё угощают за гробом…

Осыпается твердь, а кругом — безразмерная тверь,

лучше просто упасть, чтоб ходить не заставили строем,

и зрачков синеву застилает нектарный портвейн

(на обложке его достоевский топорик утроен).

Так заходят в себя, чтоб укрыться, как в тёмный гальюн,

голос выставив в мир перископом подлёдной подлодки,

заступивши в ту степь — пьёшь свободно тут всё, что нальют,

горделивым рывком — под сплошным знаменателем водки.

На небесных мансардах хватает небесных массандр,

разных солнца даров и густого глубинного рома —

это я, имярек, обещаю тебе, Александр,

очень узко известный в широких кругах как Ерёма.

Прогорающей речью обижены биржи труда,

пересохшие руки взыскуют иного колодца,

где, презрев сушняки, завтра смокнется снова вода

и живым полотном над твоей головою сомкнётся.

2.   Государство убито. И уксус буксует в крови,

мозг, как сельдь слюдяная, придавлен давления шубой,

расчехляется воздух на злую капель ОРВИ

и щекочет гортань, словно выброс табачного шума.

Немоту не отнимут и в этом её правота,

речь идёт, спотыкаясь, в свои безответные печи,

речь идёт не о том, что съедает её немота,

а о том, что она — средоточие ядерной речи.

Так, дерябнувши, рябь соразмерна мельканию спиц

в колесе расписном, на дорогах, что издавна в оспе,

и никто, кроме снов, не шепнёт хрипловато — проспись,

и никто не подделает их неподдельную роспись.

Изнутри, словно зеркало, холмик могильный тернист,

и картинности нет в этом сером покое картонном,

но под лёгким нажимом весомой твоей пятерни

рвутся паттерны слов, рассыпая железо патронов.

Кровяные несутся, сшибая друг друга, тельца,

безнадёжную плоскость полей колесуют колёса,

на алтарь словаря — нулевого возводят тельца

и целуют его, белоснежного, как целлюлоза.

И с горы нарисованной камнем взмывают орлы,

клёкот их клочковат, звуки в нём расплелись и не спелись,

но покуда полёт подрезает на крыльях ярлык,

на небесной джинсе проступает дождливое Levis.

Время варится в кварце, и полнится пылью графин,

я цепною тоской так натаскан, что уж натоскован,

чтоб услышать, как где-то, кроша карандашный графит,

Бог тебя назовёт существительным рода мужского.

3.   Строка идёт на слом,

как будто за грибами,

метафоры веслом

загробье загребая.

Вонзается в край свет

и, огибая глобус,

уходит в Рай-совет,

как рейсовый автобус.

Ломается апрель

и время, может статься,

записано в картель

карателей пространства.

Так ставь пейзаж на вид —

продольно-поперечный,

пока чернил Аид

течёт ручною речкой.

Не лечь ничком-молчком:

ну кто ещё закатит

московское очко

в заоблачном замкадье?

Ты с картами на ты

и знаешь многих местных,

присевших на корты

кротов земель окрестных.

Пошла такая масть,

такой скопился гелий,

что воздух надо красть,

как может только гений.

Горячку запороть

ввысь по надбровным дугам

прополотая плоть

восходит новым духом.

И, лёд висков дробя,

все, кто с тобою в доле,

приветствуют тебя

хлопком одной ладони.