Об авторе | Алексею Викторовичу Черникову 20 лет, он родился в Архангельске в 2003 го­ду и живет там же. Публиковался на порталах «Прочтение», «Полутона», в журналах «Prosodia», «Юность». Участник и стипендиат 21-го и 22-го Форумов молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья, (семинар поэзии журнала «Знамя»). Дебютировал в «Знамени» с циклом стихотворений «Блатные элегии» (№ 12, 2021).

Алексей Черников

Страшные розы, занозы, репьи

* * *

1.

Деревянный, гнилой, тёмно-белый северный город
населяли обычные неживые люди.
В их жилищах дрожал желтоватый свет,
когда они кого-то любили,
а когда переставали — в город приходили белые ночи,
и тогда спасения не было уже ни для кого.
Всё обновлялось,
и каждая память начиналась заново.
Эти двухмерные люди,
приплюснутые местным климатом и личной внутренней чернотой,
казались мне глупыми и некрасивыми.
Мне была противна собственная семья:
я не верил, что человеку может быть надо так мало,
как моей истомившейся матери,
притворно бойкой бабушке, чем-то болеющей,
и закрытому, но беззаботному деду (человек уголовный, 105-я).
Телевизионный поток, хождение в поликлинику,
поглаживание кошки, комиссионный отдел,
застиранные шторы,
странные запахи наволочек, сервант, денежная жаба,
водка, чайный гриб.
Я не уживался со школьными порядками:
сверстники — кобели и кобылы, нацеленные на успех,
а не на лихую удачу и живое чудо;
учителя — по горло в советском прошлом, в личных муравьиных драмах,
нищие люди,
смотрящиеся в тетради с ошибками как в зеркала;
руководство — сгусток дремлющего зла, ждущий будильника.
И все почему-то находили себе место.
Никому не казалось, что он нечестен и унижен.

 К своему семнадцатому апрелю я зажил самостоятельно.
Из школы меня выгнали. Семью бросил сам.

(Не бросил только тебя, потому что ты втайне другая.)
Всех вокруг я подозревал в трусости:
надо очень чего-то в себе бояться,
чтобы не выйти из этой общей игры,
не стать мной.

 Но в себе я ничего не боялся: это мой профессиональный крест —
публично во всём признаваться,
тащить из себя страшные розы, занозы, репьи.
В семнадцать лет я решил,
что буду входить в любые двери
сияющим, с улыбкой и прямой спиной.
Это в стихотворениях я отбрасываю две тени,
а в ваших коридорах — вообще ничего не отброшу.

 Ведь с простыми людьми ничем нельзя поделиться,
будь то тень или улыбка.
Это вызовет непонимание и беспокойство.
Простой человек — надёжное вместилище зла.
Его невозмутимость в любую минуту жизни,
способность найти оправдания, развести руками,
высказать неоспоримую банальность —
отточенная привычка труса,
закалённого вынужденной импотенцией
перед лицом возбуждающих обстоятельств.

 2.

И я ни в чём не ошибся, перешагнув всё это,
за исключением малого.
К моему семнадцатому апрелю
так случилось, что в мире
на смену добропорядочному обывателю
пришли настоящие извращенцы.
Они добрались до последнего форпоста нормальности —
до моего дикого северного города-героя,
где у каждого в шкафу не просто скелет,
 а чёрный сугроб.
До этого я не думал, что в мире есть бездны,
а только старательно пытался их выдумать
для «глубины» в своих детских стихотворениях,
и методично себя расшатывал,
укачивал душу, искал в себе тёмный угол
(хоть сугроба в шкафу всё равно почему-то не набиралось).
Даже моя подростковая бойня со всем обычным,
скучным, ложно-мирным,
поиски монстров в близких людях —
даже это не было настоящим кошмаром.

…

Семья вообще отказалась о чём-либо думать.
Впрочем, это меня задевает намного меньше.

 А задевает меня то, что сквозь весь этот дикорастущий ад,
давно угаданный мной по первым звонкам,
прорастают уродливые формы новой жизни,
органические мутанты, видовые ошибки,
самые страшные люди из всех.
Девочки-активистки. Кураторки, менеджерки.
В гадких очках, с короткими разноцветными стрижками
или вообще без стрижек.
Мальчики-волонтёры, кураторы каких-то движений,
сочинители кофейных напитков, электронные рекламщики.
Или не-мальчики и не-девочки —
ускользающие от определений создания.
Все они встают и идут на меня со своим протестом.
Они борются за права человека,
делятся своими язвами, болезнями, требуют принятия,
занимаются какими-то искусствами,
имеют милые хобби и говорят умными холодными словами,
а когда улыбаются — видно, что только учатся этому
у таких людей, как я (и ты, родная).

 Этих молодых уродцев растит инкубатор.
Их всё больше — инфантильных чудовищ,
отказавшихся от грубых и простых вещей.

 Они цепляют детские значки на свои мешковатые пальто,
сидят в кофейнях посреди войны
и ждут своего часа.
А что самое главное — все они некрасивы.

 И они ещё дальше от всяческой правды, чем «обычные» люди,
потому что и бояться-то они не умеют.
Им нечего преодолеть в себе.
Им не скажешь: «Умри и стань».
Эти пришельцы ничего не знают о пределе человека.
Они вырвут кадык всем армиям мира,
а меня заставят питаться цветами
и смотреть добрые мультики.
Вместо наручников мне дадут браслетики из бисера —
прозрачные, ровненькие,
голубые, зелёные, мёртвые таблетки
на тугой дешёвой резинке.

 И именно они, эти гадкие утята, победившие всех,
несущие новый мир, —
единственные, кто вместе со мной
стоит над человеческим пределом.
Я умею проходить сквозь стены,
дырявить горящим пальцем тело ближнего,
показывать свои раны, —
но всё это моё чудо они нагло копируют,
и мир, уставший от сильных, верит не мне, а им,
потому что они хорошие.

 3.

Да, вы ещё никого не убили,
огромные тоталитарные дети.
Ваши цветные волосы, сексуальные и политические наклонности,
забота об экологии и умное потребление
никому напрямую не нанесло ущерба,
но какие же вы поверхностные, уродливые и опасные…
Но как же я вас ненавижу! —
и это то, чего вы никогда не сможете,
потому что для этого надо как следует умереть,
а потом выпорхнуть, выломиться из всяческой ерунды,
из самой экологичной неправды,
и начать танцевать на собственных костях,
как царь Давид.

 И вообще: вы — только повод
для моего очередного воскрешения,
для знакомства с тем кустом, который горит у меня внутри
в сильные минуты.

 Может, вы не так уж и отвратительны
(тем более что в большое добро с кулаками я тоже не верю).
Ведь мне требовалось перенять даже вашу литературную форму,
этот никчёмный «свободный стих»,
чтоб показать единственной девушке на свете,
кто я такой.

 По дороге в ад я видел следы тапочек
для ноги среднего размера.
Это шли все вы — родня, друзья, враги,
сеятели войны или подростки-вегетарианцы.
Огромный парад борцов за права человека,
вооружённых такими разными вещами.
Я шагал по каждому вашему следу,
писал в вашем стиле, ругался с вами на одном языке,
жил с вами до семнадцати лет —
а теперь мне хочется стать белой северной ночью
и пройти по опасной грани между мной и вами,
над обломками нашего общего ада,
общего стихотворения.

 И когда ты окликнешь меня из этого пёстрого варева,
я наклонюсь, возьму тебя на ладонь и спрячу
в открытую рану грудного цветка,
ничего не знающего про людей.