|
Об авторе | Катя Капович (полное имя — Екатерина Юльевна Капович; род. 21 июня 1960, Кишинев, Молдавская ССР) — автор одиннадцати поэтических сборников на русском языке и трех на английском, а также трех книг прозы. За мастерство в английской поэзии в 2001 году получила премию Библиотеки Американского Конгресса. В 2007 году ей была присвоена стипендия Эмхерстского университета и позиция поэта при университете. В 2012 году в издательстве «АСТ» вышел сборник рассказов «Вдвоем веселее». За эту книгу Катя Капович удостоена Русской Премии, а в 2015-м она получила Русскую Премию за сборник стихов «Другое». В 2019 году вышел сборник рассказов «Суп гаспачо», за который получена интернациональная премия Э. Хемингуэя. С 1992 года Катя Капович живет в Бостоне (США). Предыдущая публикация в «Знамени»: «В России никогда не спят», стихи, № 7, 2022.
Катя Капович
Савёловской ветки сырые огни
* * *
В редакционных кабинетах
средь писак я не толклась
и о возвышенных предметах
на разговоры не велась.
Мне не являлся шестикрылый
блаженный светозарный дух,
и перед чьей-нибудь могилой
стихов я не читала вслух.
Речами вольными в памфлете
не призывала свергнуть строй,
жила, как все, на белом свете
с больной от мыслей головой.
Элегия
«На нефтебазе мы тащили шнур…» —
хотелось так начать стихотворенье
и в духе реализма пять фигур
в нём описать без преувеличенья.
Начальника с бородкой сатаны
и смехом истерической гиены,
штаны, что на все стороны равны,
работников энерго, блин, системы.
Мне было что сказать про то сельпо,
про серо-бурый хлеб непропечённый,
где, четверо филологов, мы по
бутылке пива взяли. Хрен перчёный.
Какая там ходила сволота,
толкала речи и бабло качала.
Так и не написала ни черта.
Язык-мочало, начинай сначала!
Как раз когда и нечего сказать,
тогда-то и идут сплошной лавиной
к стихам по-русски пагубная страсть
и к жизни, как к ночному никотину.
* * *
Я выходила из загула, в ауле как-то раз жила,
я по дороге из Кагула на жёсткой лавочке спала,
возила шкуры контрабандой через таможню напрямик,
сообразила, что гарант мой — лукавый, грешный мой язык.
Я говорила разговоры с простыми спорыми людьми,
ловила разные попутки, где в рощах пели соловьи,
по Гагаузии шаталась, где степь да степь лежит кругом,
где дым с утра висит, качаясь, над догоревшим кизяком.
Был мне язык для жизни даден, прекрасен, мудр, как у змеи,
он от азовских красных впадин водил меня до той земли,
где тёмный лес стоит на страже, где в Каме высока вода,
где щи да каша — пища наша. Где я не буду никогда.
И вот я подвожу итоги, что мир, конечно же, базар,
но лучше обивать пороги, чем лечь в кладбищенский базальт,
что лучше переждать невзгоды, где длинная река течёт,
и дальше двинуть понемногу. Язык до неба доведёт.
* * *
В дома, в которых болтают люди,
ты не ходи,
останься мира на перепутье,
на полпути.
Они не братья тебе, бродяге.
Не обессудь.
Возьми сухого вина в продмаге,
еды чуть-чуть.
Пей с теми, с кем ввечеру не тошно,
а как бы так:
в солонке — соль, в казанке — картошка,
и светел мрак.
* * *
Нас жизнь разыграла по нотам
общеньем с народом пивным,
но веры урок был преподан,
где кругом сходились ночным.
Нам выпало петь на износе,
вытягивать слово, как жгут,
в таком холостом безголосье,
где чёрное белым зовут.
Не с тех ли времён на пределе,
когда зажигают зарю,
за тех, кто пожить не успели,
я в строку слова говорю.
Срастаются вёсны в квартале,
две ласточки в синем крахмале,
кровавая речь изо рта,
и это уже навсегда.
* * *
Ночь качает лампочку, улица пуста,
в небе беспорядочно звёзды навсегда.
И по своду синему, гладкому, как лёд,
тоненькую линию чертит самолёт.
Жизнь без продолжения, точка на стекле,
след кровавый тянется где-то по земле.
Прочие мучения, безнадёжный бред,
тоненькая линия, Бог с тобой, мой свет.
* * *
Приходите в пьяном виде,
ставьте старую пластинку,
что угодно — вот возьмите,
заведите балеринку.
Поведёт рукой направо,
поведёт рукой налево,
будет музыка-забава
и не будет горя, гнева.
Это платьице цветное,
этот звук, что слух не режет,
о создание смешное,
и меня ещё утешит,
и меня с ума сведёт он
самый тихий, самый летний
синий гул под небосводом,
танец жизни с жёлтой лентой.
* * *
В голове, как в свинье-копилке, листва звенит,
просит милостыню инвалид в некрасивой кепке,
моросит на душе, бестолковая жизнь болит…
Тихо мимо прошла — видно, нервы мои некрепки.
В туче цвета сырой мешковины вскипел озон,
и закрыли анютины глазки глаза потуже,
у прохожей дамы из рук улетевший зонт
покатил чёрным солнцем на спицах по синей луже.
Ты, что все времена сочинил на пустой земле,
приручил к золотому свету себе подобных,
для чего нынче хлещешь влагою по скуле,
но себя самого скрываешь в глазах подзорных?
Ни к чему оплеухами ветра будить сердца,
не поднять уже голос за тех, в ком беда струится,
и кружу я в аллее у Кембриджского кольца,
где звенит листва и не может остановиться.
* * *
Протягиваю руку к чашке с чаем,
мгновение — и мир неузнаваем,
где тополь рос у серого плетня,
дрожит плюща зелёная мотня.
На бельевой верёвке сохли вещи,
ещё сарай был — грабли, доски, клещи,
в нём жили два опоссума, енот,
ходили на разведку в огород.
Я там арахисом кормила белок
за огородом у сарайных стенок,
развесивши бельё, в траве спала,
однажды руку к чашке поднесла.
* * *
Вот возникает наваждение,
оно, как будто восхождение,
на верх холма ведёт тропа,
стоят по краю маки красные
летают над травою гласные,
согласных шелестит толпа.
Звенит плодами в поле деревце,
сирокко золотая мельница
раскручивает синий звон,
макушка солнцем нагревается,
со звуком звук соединяется
словесной ясности в обгон.
Она является последнею,
как будто над тропою летнею
слепого дождика налёт
смывает тяжкое, недужное
и оставляет лишь воздушное,
то, чем поэзия живёт.
* * *
Всё бы было, если б меня не стало,
точно так же солнце вверху блестело,
точно так же улица грохотала,
на суку ворона бы вновь сидела.
Плыл бы крепкий запах от самокрутки,
шли рабочие и несли канаты,
отпускали плоские прибаутки,
и апрельский день был таким, как надо.
Без меня бы жизнь потекла привычно,
распускались на клёне тугие почки,
прибывала к станции электричка —
всё обычно, просто, без заморочки.
А потом каким-нибудь чудом свыше
вдруг возникла я, только чуть моложе,
вот с такою же головою рыжей,
с глуповатой улыбкой на круглой роже.
И открыла бы книгу я на террасе,
и, весенним зачаровавшись светом,
вышла в сад, уронивши заколку наземь,
а меня бы не было в мире этом.
Старьёвщик
На улице старьёвщик разложил
предметы всевозможной мелочовки,
так мало денег он за всё просил —
за бусы, амулеты на бечёвке.
«Эй, подходи, народ, товар бери!
Любую из вещей отдам за доллар,
ну, хоть колечко, дымчатый берилл,
в него Господь частицу неба пролил!»
Пройти бы мимо этого старья
и старого смешного зазывалы.
Сама не знаю, честно говоря,
зачем остановилась, рядом встала.
Не розовые бусы, не кольцо
моё вниманье привлекли собою,
а старика внезапное лицо,
в котором было что-то неземное.
В час сумерек прохожих голоса
под клёнами звучали чуть просторней.
Старик вздохнул и поднял так глаза,
как люди поднимают их спросонья.
И поняла я: предо мной слепец,
не видящий всей ерунды убогой,
но бельмами глядящий в тот конец,
где мы, мелькнув, растаем понемногу.
* * *
За ясный нрав, свет в солнечном сплетенье
оставь меня в составе населенья
жуков, сверчков и трубчатых стрекоз:
за то, что я в кругу себе подобных
держала мысль в усталых долях лобных,
чтобы на резкость время навелось.
Оставь меня в саду Семирамиды,
где вверх живут берёзы и ракиты,
рябина тянет веточки к заре,
оставь в саду, где сохнет полотенце,
и в такт сверчку стучит по рёбрам сердце,
как сумасшедший дятел по коре.
Ах, много же оно тут настучало,
и всё-таки опять гони сначала
о счастье, о разлуке, о любви,
о ней, последней, больше, чем о прочем.
Зачем-то ведь, земли простая дочерь,
сидела я с богами визави.
Как гусеница носит власяницу,
чтоб в бабочку однажды превратиться,
вот так и я, когда умру вотще,
припомню сад и к живности причастность,
вот почему я так любила ясность,
вот почему любила вообще.
* * *
Говори, говори про листву на тропинке,
про савёловской ветки сырые огни,
молоко в запотевшей от холода крынке
с благодарною нежностью упомяни.
Все гаданья кофейные в утренней чашке,
все слова зарифмованы с рифмой «прощай»,
на горящей конфорке белеет ромашка,
сладко пахнет на грядке ночной Иван-чай.
Этот сладостный мир был подобен итогу,
а потом я вошла в череду непогод
и последних друзей провожала в дорогу.
Говори, где и как нас судьба соберёт.
Может быть, по ту сторону ночи ущербной
пролегают поля неземной красоты,
только мы не настолько природе потребны,
чтобы снова она воссоздала черты.
Всё равно место счастья черти на салфетке,
дом на тихой реке и прибрежный тростник
на савёловской незабываемой ветке,
где я к ласковой жизни привыкла на миг.
| 
