НАБЛЮДАТЕЛЬ

скоропись ольги балла

Этот выпуск Скорописи посвящен использованию человеком пространства. Так и хочется добавить: не по прямому назначению, — но ведь нет: и по прямому тоже, если, скажем, принять за таковое два наиболее распространенных способа его употребления: в качестве места обитания и в качестве объекта познания (источника впечатлений туристского типа разной степени глубины и основательности — вплоть до степеней очень больших). Во всех этих случаях пространство оказывается предметом внимания само по себе; но есть и случаи более редкие (по крайней мере, менее заметные и менее продуманные) и вследствие того гораздо более интересные. Книги, которые щедрый случай послал вашему покорному обозревателю, представляют разные типы отношений человека к пространству, разные способы его использования — и все эти способы, и прямые и непрямые, по-своему инструментальны, то есть — в каждом из случаев пространство оказывается инструментом тех или иных задач. И нет, это не свидетельствует о его недооценке или о том, что оно не замечается. Оно просто замечается иначе.

Дмитрий Данилов. Пустые поезда 2022 года. — М.: Редакция Елены Шубиной (АСТ), 2023. — (Классное чтение).

Вошедшие в сборник тексты прозаика, поэта, драматурга Дмитрия Данилова, написанные в фирменной даниловской медитативной манере, выстроенные из нарочито однообразных фраз, с намеренно стертыми интонациями — чтобы, как я понимаю, не заглушать собственных голосов звучащей или молчащей вокруг реальности, — обязаны своим возникновением поездкам по железным дорогам, по «малодеятельным», как он это называет, линиям, предпринятым автором в прошлом году, когда умирала его мать, и после ее смерти, единственно ради того, чтобы эту невыносимую ситуацию вообще можно было как-то выдержать. Книга — работа горя, способ справиться с утратой — посвящена памяти матери и, очень нетипичным для Данилова образом (обычно он личного избегает — даже тогда, когда подробно описывает структуры собственного существования), заканчивается рассказом о ней от первого лица — о ее жизни, о своих отношениях с нею, письмом любви и прощания.

(Может быть, эта книга Данилова — наименее выдержанная стилистически. Иногда он изъясняется в стиле «Горизонтального положения», вообще избегая глаголов в личной форме: «Зимний вечер, Восточный вокзал, полупустая нижегород­ская “Ласточка”, Владимир, гостиница “Золотое кольцо”, уют, комфорт, сон. Зимнее холодное утро, вскакивание с удобной гостиничной кровати, торопливый завтрак, такси, вокзал». Но такое редко и непоследовательно, и предпринимаются большие экскурсы в личный опыт, в личную память, — хотя местоимения «я» автор по-преж­нему старательно избегает. Не в «я» дело.)

С одной стороны, перед нами, несомненно, своего рода проект в духе прежних, известных нам уже проектов Данилова, начиная с «Горизонтального положения» и продолжая «Описанием города», «146 часами», «серией наблюдений» (это жанр) «Сидеть и смотреть»: хроника некоторых последовательно и самоцельно наблюдаемых событий, прилежный протокол происходящего. (Слово «проект» автор, почти вскользь, произносит и сам: «Кажется, эти поездки (не вообще, а в рамках проекта, цикла) скоро закончатся».) С другой — психотерапевтическая практика, — и даже эффективная, насколько это вообще возможно в такой ситуации. Две эти стороны в случае Данилова совершенно неразделимы, как человек и писатель в его текстах вообще, но неразделимы они парадоксально: это личный опыт, почти совершенно очищенный от личного, — Данилов предпочитает как можно более объективные, ничейные, «вываренные» сведения, изложенные к тому же максимально отчужденным тоном, как в справочнике («Линию построили в 1944 году с целью транспортировки торфа. Вокруг, в мещерских болотистых лесах, очень много торфа. Торф в огромных количествах выковыривали из земли и везли по линии Рязановка — Кривандино на Шатурскую ГРЭС. Там торф поджигали…»), — чистые структуры, при всей своей несомненной единичности тяготеющие к универсальности. В «Пустых поездах…», пожалуй, в силу обстоятельств возникновения текстов, стимулов их написания эта «очищенность» несколько меньше, но есть она и здесь. С третьей стороны, также неотделимой от двух первых: это практика, как мы уже заметили, медитативная. Способ привести себя, свое сознание в некоторое состояние, достигаемое — в случае автора — может быть, вообще только неспешным перемещением по захолустным железнодорожным веткам, иные из которых даже не электрифицированы — вагоны тянет паровоз.

«Просто смотреть в окно на проплывающие мимо одинаковые вещи, ни на что конкретно не обращая внимания. Смотреть остановившимся взглядом и ехать, ехать». Но даже само смотрение в окно — не «главное в таких поездках».

Данилов ездил не ради мест, которые мог бы увидеть из окна поезда или по выходе из него (тем более что места он нарочно выбирал «неинтересные», свободные от суеты и принуждения достопримечательностей, — но он и к «интересным» отнесся бы в данном случае точно так же, не говоря уж о том, что и в Осташкове, и во Пскове, и в Выборге, а тем более в Санкт-Петербурге, ставших исходными и конечными точками его поездок, очень даже есть на что посмотреть, но все эти насыщенные, памятливые места важны ему именно как опорные точки, задающие возможность перемещения между ними). Он ездил ради самого движения. Неторопливого, освобождающего от контекстов. Самоценного. Дорога тут (именно дорога — перемещение в пространстве, а не оно как таковое) работает как средство наведения личного восприятия на резкость — или, напротив, на рассеяние его, на выведение из мучительной резкости.

С этим таинственным, но устойчивым образом связано то, что даниловская проза старательно уклоняется от слов. Она бы хотела, кажется, обойтись без них вообще, но поскольку пока не выходит — избегая описаний, ограничивается указаниями — в том числе и на ненужность описаний. В каком-то смысле это постлитературный текст, свободный от литературных искушений, — в том, например, что, как прямо говорит автор, все уже описано, и лучше нашего, и нет нужды делать это заново, — вся описательная работа уже проделана, достаточно простой отсылки к ней, простого указания на нее. («Можно было бы описать степь и езду по ней, ощущения, которые вызывает созерцание степи у созерцающего, описать красоту и величие степи, оттенки ее цветов и так далее, но, наверно, не нужно. Уже написано множество текстов про степь <…> и зачем добавлять к ним еще один текст, что тут писать…»). Более того, Данилов постоянно осекает себя, уж совсем было готового к рассуждениям и обобщениям: «Тут можно было бы порассуждать <…> но, наверное, не стоит». У нового — постописательного, даже пострассуждательного письма другие задачи.

Данилов — и в этом случае тоже — пишет не ради содержаний и не содержаниями, — содержания жмутся по обочинам его текстов, — но именно ради формы и формой. (Да, содержание и форма все-таки разные вещи.) Эта последняя в некотором смысле важнее: удерживает всякое возможное содержание и способна обойтись без него. Данилов создает, собирает из подручного материала чистую структуру, опору, — не историю / сюжет / фабулу, но метод, — задача которого — приводить человека в некоторое состояние, изымающее его из актуальных контекстов, в состояние, свободное, может быть, от всего, что не оно, — метод, который, в принципе, может применить для своих целей каждый. И пространство сотрудничает с ним в этом как, пожалуй, важнейший соавтор.

Елена Данченко. Планета Альмерия. Книга путешествий: очерки. — Волгоград: Перископ-Волга, 2023.

Каждая из глав книги Елены Данченко посвящена подробному и очень личному, от первого лица, описанию одной из поездок автора по Европе. Поездок отчасти вынужденных, потому что сложной волею случая автор, русский прозаик и поэт, живет по меньшей мере на три европейские страны (есть и четвертая, Россия, но она осталась за пределами книги), из которых две — западноевропейские: Нидерланды и Испания, ради попадания из одного дома в другой поневоле приходится пересекать всю Европу. Третья страна — Беларусь, где тоже дом, родительский, в Орше, — но она здесь не главная героиня (хотя по родному городу автора мы тоже прогуляемся, по его памятным местам и ключевым точкам, включая такие неочевидные, как вьетнамскую колонию или заброшенный пивзавод). Беларусь же, в основном, — часть дороги как особенного состояния жизни, которому посвящена вся первая часть книги. Частей три, по основным ареалам жизни автора: вторая — нидерландская («Голландские записки»), третья — испанская («Испанские дневники»). То, что книга начинается именно с дороги, видится очень логичным: основное пространство повествования создает, связывает, держит на себе именно она. И это единственная часть книги, в которой появляется другой континент: Египет, курортная Хургада, — в которой, в свою очередь, автор оказывается в чистейшем статусе туриста-отдыхающего, во всех остальных случаях — сложнее). Вынужденность перемещений автор использует по полной программе, ставя их на службу наблюдению, познанию, пониманию. Говоря о поездках к маме в Оршу — опять-таки через всю Европу, — она пишет: «Мы стараемся менять маршруты, чтобы повидать Германию, Польшу, Литву, Беларусь». Повидать и нам рассказать.

Из всех авторов ныне обозреваемых книг Данченко обходится с пространством, пожалуй, наиболее традиционным образом. Тексты ее — классические, классичнейшие травелоги, с сильной дневниковой компонентой — разве что даты не расставлены: описываются не только достойные удивления быт и нравы насельников посещаемых мест, но и обыкновения самих путешественников, их — тоже ведь далекая от нас — собственная повседневность, устройство которой и самой писательнице видится заслуживающим наблюдения («Дождливым июльским днем мы доложили в заранее собранные чемоданы последние вещи, щелкнули замками дипломатов с компьютерами, наполнили переносной холодильник фрикадельками и помидорами, залили термос приготовленным накануне свекольником со льдом и отправились в путь. По Е-30, самой главной европейской дороге на Восток»). Будучи практически во всех местах, о которых тут идет речь, кроме разве Беларуси (и то предметом рассказа оказывается не она сама, а дорога туда из Нидерландов), не совсем своей, даже в Нидердандах, где живет уже / всего второе десятилетие, — она смотрит, по существу, извне — глазом исследователя и первооткрывателя. По крайней мере, для себя — но ведь и не только для себя: трансъевропейские дороги заводят ее не только в знаменитые города вроде Лиона, Эссена, Гранады, но и в такие потаенные углы, куда среднестатистический турист, пожалуй, ни за что не доберется просто уже потому, что это не придет ему в голову — поскольку он о них, по всей вероятности, никогда ничего не слышал. (Дороги позволяют ей видеть не только узоры лицевой стороны Европы, но и внутренние ее складки, и таинственную изнанку, к которой крепится множество удерживающих видимые узоры узелков: маленькие городки, деревушки, придорожные отели...) Много ли, в самом деле, слышали мы, — ну вот хотя бы о княжестве Торн — миниатюрном, но совершенно автономном и, увы, исчезнувшем государстве «на границе Германии, Бельгии и Нидерландов», поглощенном этими последними? И что уж совсем невероятно: правили в нем исключительно женщины — статус которых даже и не знаешь, как определить при помощи традиционных категорий: монахини? амазонки?.. (Между прочим, о Торне ничего не слыхивала до некоторых пор не только сама Елена, но даже ее муж-голландец — пока гости из Гааги не завлекли их на выставку о «Забытых принцессах Торна», устроенную центральным музеем Лимбурга в городе Венло.)

Итак — чрезвычайно плотное описание, с постоянным переключением стили­стических и тематических регистров от личного дневника до исторического и этнографического исследования (впрочем, неакадемичного), охватывающее сразу все: природу, людей, архитектуру, кулинарию (скажем, что едят на голландских свадьбах), историю (включая, например, то, как была устроена римская баня на территории современного голландского города Хеерлен: здание ее, старейшее в Нидерландах и одно из самых старых в мире, сохранилось по сей день, и нам подробно рассказано не только о том, как работали термы при римлянах, но и об истории их открытия и исследования и об истории этих мест вообще начиная с 4400–3500 года до Рождества Христова, с появления там неолитической Михельсбергской культуры. С совершенно той же подробностью описывается и отель в Хургаде).

Пространство для Елены Данченко, с одной стороны, — инструмент познания. Я бы даже сказала, познания непрагматичного, не совсем или вовсе не для турист­ских путеводителей с их четкими инструкциями, куда пойти, что посмотреть, что съесть (хотя можно использовать и так!) — но такого, которое доставляет познающему чистую радость от самого процесса его приобретения. С другой стороны, в чисто познавательных рамках пространству тесно: оно — любое, от знакомого белорусского до экзотичного египетского — оказывается территорией для приключения чувств, всех пяти, местом развертывания эмоциональных и сенсорных событий. Которые, в свою очередь, рады послужить познанию — и доставить ему разнообразный и неожиданный материал.

Константин Богданов. Португалияпония. — М.: Стеклограф, 2023.

Именно так, в одно слово: Португалияпония, одно переходит в другое и срастается с ним без швов. Один континуум — способный существовать в таком виде исключительно в человеческом сознании — там он и существует.

Эта совсем небольшая — без малого шесть десятков страниц — книжечка, строго говоря, имеет очень косвенное отношение к пространству как таковому: географическому, культурному и т.д. И по идее, не место бы ей в этом разговоре, но нет, место, место, — именно в силу сложности, неочевидности этого отношения и тем не менее — несомненного его наличия. Все-таки неспроста в заглавие книги, повествующей совсем не о путешествиях, вынесены именно названия стран — а обозначают они начальную и конечную точки развития чувства мужчины к женщине, представленному во все более страстных монологах — его к ней. Ее ответы от наших глаз скрыты, потому что важен здесь действительно один континуум — его внутренних событий.

Кажется, Константин Богданов — филолог, антрополог, фольклорист, семиотик, историк культуры — отважился издать, открыть чужим, неминуемо равнодушным взглядам собственные настоящие письма к настоящему живому человеку — даже не приписав их авторство какому-нибудь вымышленному персонажу: «я» тут — его собственное единственное «я». Уж наверное отредактировав, но сохраняя притом ох как многое — вплоть до ситуативных реплик: «Как Вам сподручнее переписываться — здесь или на фейсбуке?» Дерзнул стать антропологом самого себя — показав (и тем самым рассмотрев со стороны) собственное чувство, собственную сопровождающую это чувство, осуществляющую его речь в становлении от зарождения до краха. Нет, избави Боже, он ничего не комментирует и не анализирует, но это речь такого высокого уровня напряжения (и принадлежащая человеку с таким высоким уровнем рефлексии), что она фактически комментирует сама себя.

Тот самый, лишь в воображении (но оно ли не реальность?!) существующий негеографический, квазигеографический континуум натянут (как готовая оборваться — и оборвалась в конце концов — струна) — между этими двумя точками, Португалией и Японией. Между крайним западом и крайним востоком. Посредине этого континуума есть еще две точки, между которыми тоже все натянуто: Петербург, где живет он, и Москва, где живет она; эти два города — явно центр континуума. Не то чтобы вместе им не сойтись, — сойтись, но ненадолго. Пространство надежно обеспечивает их разнесенность по разным биографическим ареалам и траекториям. (И это еще одно, и не такое уж косвенное, его отношение к происходящему.)

Отдыхая в Португалии, герой (повествователь, лирический субъект; напрашивается и рабочий термин «экзистенциальный субъект» — хочется все-таки, из соображений непрошенного оберегания, отделить его от автора, даже если они совсем тождественны: о незнакомом человеке мы говорить и судить не вправе, о лириче­ском же субъекте или, скажем, о повествователе — сколько угодно) — итак, отдыхая в Португалии, герой постепенно понимает, проясняет сам в себе, что любит героиню. Работая в Японии и не переставая ее любить, кажется, целиком уже смещаясь внутренне в эту любовь, понимает, что она с ним не останется. Траектория — от обретения до утраты; от жаркого лета до горького ноября — все уложилось в несколько месяцев.

Что тут еще происходит? — Постепенное и неуклонное смещение фокуса повествования, его ведущей точки, от «я», целиком заполняющего первые страницы книги, — к почти сплошному, безраздельному «ты», властвующему на ее последних страницах. (И, кстати, петербургское пространство в этом тоже участвует.)

Описания наблюдаемых пространств здесь тоже есть, и вполне плотные, и вполне традиционно-туристские, с вниманием ко всем бросающимся в глаза деталям. «А я вот добрался — не без приключений — до Лиссабона. Я здесь впервые и пока сужу только по первому, хотя и многочасовому, впечатлению, но, похоже, город будет одним из любимых. “Где слог найду, чтоб описать прогулку, шабли во льду поджаренную булку”, — здесь лучше понимаешь Кузмина, и почему иногда совсем не важна архитектура, а важнее кривизна улиц, солнце и лица. Португальцы очень непохожи на всех тех европейцев, которых я знал: странная смесь гостеприимства — без американских киноулыбок — а еще спокойствия, взаимоуважения и пофигизма, и мне такой характер импонирует больше всего. Днем было под сорок, так что полдня просидел в разных ресторанчиках в тени, попивая холодное вино с орехами и местным сыром. К часам шести город замирает, чтобы ожить в одиннадцать вечера — толчеей в ресторанчиках, кафе — их тьма, в каждом третьем доме, — живой музыкой, громыханием и звонками знаменитого здесь трамвая под номер 28, непонятно как несущегося по петляющим проулкам вверх-вниз». Витальной, яркой Португалии в начале книги много; немало будет и в конце ее и чужой, темной, неудобной и непрозрачной для пришельца Японии. Но все эти описания потому и могут позволить себе быть туристскими и традиционными, что дело тут не в них. Дело — в истории чувства, которому, самому движению которого пространство обеспечивает форму.

Каким бы парадоксальным это ни показалось, при всей несопоставимой разности повествовательных и всех иных стратегий Дмитрия Данилова и Константина Богданова между их типами использования пространства заметно такое глубокое родство, что оно могло бы быть даже и тождеством, если бы лирический субъект Богданова хоть сколько-нибудь обращал внимание на пространственные аспекты того, что с ним происходит, хоть как-то стремился сделать из пространства сознательно употребляемый инструмент, — но ему, конечно, не до этого. Пространство же все равно, независимо от этого, выполняет свою работу: оно, видимое, по большому счету, лишь боковым зрением, задает форму непространственному и становится органом для его восприятия.