НАБЛЮДАТЕЛЬ

незнакомый журнал

Лаборатория имени Айги

Таволга [электронный литературный журнал]. № 1–3. — 2023 // https://tavolga-journal.ru/

Есть новые журналы, которые чутко ловят запросы аудитории независимо от того, следуют ли они этим запросам, предвосхищают их или даже влияют на них — впрочем, глубину влияния мы сможем оценить только через много лет. Но есть новые журналы, которых меньше и у которых, кроме реальной аудитории, есть и формообразующий адресат — тот идеальный читатель, который радовался бы этому журналу.

Представляется, что таким адресатом для электронного литературного журнала «Таволга» был бы Геннадий Айги — в каждом из номеров есть ключевая подборка стихов, откликающаяся на его опыт. В первом номере это стихи молодого поэта Ники Железниковой, чья лирика сначала фиксировала необычайные состояния обычных вещей и дел, в долгом развитии этой проходящей перед тобой странности, а теперь обращается и к эпиграфам из Айги, и к его графическому лаконизму. В одном из стихотворений разные звездочки уникода обозначают конец прежнего «хромоногого» языка — то есть языка корявых букв («строки и буквы — лесные коряги», как учил нас Николай Клюев) — и начало особого созерцания. В стихах Железниковой теперь открывается не дрожь встречи с затаенными событиями природы, а лаконизм картины природы, вместившей в себя по заветам Айги свою раму, собственную предпосылку бытия:

в завитушки решетки вдет пластиковый подсолнух,

в пасмурную погоду он опускает вислоухую голову.

В прежних стихах Железниковой природа мучительно искала себе графику и артикуляцию. В новых стихах природа молчит, как у Айги, — потому что мера графики и мера переживания для нее уже отмерены.

Во втором номере так же на Айги отчасти переходит вдруг Мария Малиновская — в ее новых стихах не документальный ритм доверия чужому слову, не испытание себя внимательным взглядом другого, но минимализм, которого хватает как раз на называние природы, стоящей за событиями:

когда больше не понадобятся слова

и тело обратится в тихое повествование

о чем будет этот рассказ?

Такого вопроса достаточно, чтобы сказать о природе на глубине каждого из нас, которая научилась созерцать лучше всех нас. Или другой минимализм Малиновской:

имя неприложимое — прошлое

имя неосуществимое — будущее

а как иначе обращаться друг к другу

не называя имен оберегая

табуированное естество

Мера спокойствия, к которому ничего не присоединишь, и мера телесной свободы, которую нельзя подчинять чему-либо из «осуществимого», — вот что такое неназывание имен. При чтении этих стихов мы все больше фокусируемся на стержневом опыте Айги — родное как спокойная свобода, для которой даже простой ход времени и событий будет неродным и потому требующим преображения.

В третьем номере на Айги в чем-то похож Станислав Львовский — в его неожиданно минималистических стихотворениях можно проследить черты его прежней поэтики: и взгляд на публицистику из глубины других языков, и строгий анализ своей неправоты при свете публичного красноречия и массовых зрелищ, и термины логики и критической рефлексии, приводящие в движение вполне реалистический сюжет. Но теперь стихи Львовского идут из глубины, многочисленные отсылки к Гоббсу и Фуко показывают, где мы сейчас оказались:

— а раньше       у меня там       был затылок

— раньше там           у всех       был затылок

Это стихи о катастрофе прежнего чувства, былой, вроде бы скорой интуиции, когда все оказались в одиночной камере прежних ошибок. И это как раз переживание времени в духе Айги: «раньше» — не какая-то доля пережитого, не период и не эпоха, а некоторое бытие-ранним, в свете которого и можно увидеть текущую ситуацию.

Но нельзя считать, что «Таволга» — это журнал ясных лаконичных высказываний разных поэтов. Скорее, он принадлежит культуре, которую можно назвать «французской»: позволяющей издать книгу из семи стихотворений или трех эссе на бумаге верже, с большими полями, и она становится событием. Этот электронный журнал тоже видится изданным в малом издательстве, расположившемся с компьютером где-то в дальнем углу книжного магазина.

Третий номер открывают стихи Софьи Дубровской:

прелая почва свернула в себя напуганных убиенных

и выпускает белым цветком: с ядом посерединке!

машины остановились, заглохли и заржавели,

проснулись, зевнули, мигнули растерянно и наконец

превратились в зве - рей

Чистота ядовита, но этот яд может быть воспринят нами так, что вся техника окажется имеющей свою волю, при этом умеющей уставать и читающей по слогам о собственной подлинности. Природа созерцается во всей чистоте из места не спокойствия, а ядовитого испуга, случившихся преступлений.

В том же третьем номере Дмитрий Воевода варьирует ритмы Пушкина, Гейне или «Журавлей» Расула Гамзатова, чтобы приблизиться к опыту мандельштамов­ских «Стихов о неизвестном солдате», быть с эпохой и в катастрофе эпохи, когда «пружинка весов сломалась». Мария Пирогова применяет метаметафорическую технику для создания философии возраста, не только для себя, но и для неограниченного множества современников, — выясняя, как можно быть старше или младше себя. Влада Баронец исследует, насколько витальность кабачка заставляет поэтическую речь повторяться. Владимир Попович синтезирует из неудобной парадоксальной морали чувство родной природы. Андрей Сен-Сеньков развивает новую пушкини­стику: как Пушкин сталкивается и с авангардными сдвигами в своих же рукописях и мечтах, словом «сон» в слове «соната», но и с эксцентрикой авангардной эпохи, от цирка до танго. Максим Маренков коллекционирует обыденную речь, чтобы выяснить, насколько возможен непринужденный разговор ни о чем, возвращающий к истокам авторской поэзии, куда-то ко временам трубадуров, где не тема, а тон определяет поэтический успех. Елизавета Евстигнеева, напротив, сжимает обыденную речь до сурового морального афоризма. Александр Першин сообщает о невозможности пережить закат или рассвет как длительность, потому что даже если люди все видят, они не все слышат. Гали-Дана Зингер выясняет, не разучились ли люди задавать вопросы и слышать заданный вопрос, потому что без этого не настроишь поэтические инструменты для того самого длительного звука, тона, длительности.

Здесь я останавливаюсь примерно на середине номера, чтобы показать, как работает лаборатория имени Айги, как каждый из поэтов сначала как будто обходит читателей, выясняя, насколько они настроены именно на поэзию, а не на мораль или готовое переживание, а потом запускает создание поэзии как самого ближайшего пути к собственной природе, без отвлечения на привычные поспешные реакции.

В третьем номере появились переводы: Вислава Шимборска в версии Андрея Щетникова. В каждом номере есть то, что крайне неточно называют лирической прозой, но что по французским меркам точно будет стихами в прозе. Вернее было бы говорить, что это прозаическая тренировка наблюдательности: как наблюдать не только за происходящим, но и за не-происходящим, за бытием, которое вдруг оказывается большим городом, прожитой жизнью или расколом языка на объяснение в любви и на ссору. Читая такую впечатляющую прозу разных авторов, мы видим, как обыденный язык играет реальностью в шахматы, и только поэт может сказать, за какие из этих партий лучше сесть. В журнале «Таволга» нет критики, но такое приближение к оградам Прованса — это повышение и критической культуры тоже.

Александр Марков