НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Провизия, бювар и ламбрекен

Элла Ганкина. На Арбате и у Пяти углов. — М.: ОГИ, Тель-Авив: Зеркало, 2023.

На днях я получил дорогую мне посылку — совсем свежую книгу Эллы Зиновьевны Ганкиной «На Арбате и у Пяти углов» и все никак не мог приступить к ее прочтению, потому что походя, урывками такое делать негоже. Ждал, когда можно основательно погрузиться в нее по самые уши, с макушкой, отринув все дела и хлопоты. И вот сейчас, наконец, когда это произошло, я вам доложу — это, возможно, лучшее, что я читал из документальной хроники за последние годы.

Моя оценка, конечно, кому-то покажется пристрастной. Она связана с тем, что мне посчастливилось лично общаться с Эллой Зиновьевной, вести активную с ней переписку, изучать ее научные труды по теме моих скромных занятий — «детская и взрослая книжная иллюстрация». А труды эти — фундаментальные, не буду приводить список, просто поверьте на слово. К тому же особо пристальный интерес Эллы Зиновьевны к мастерам «Ленинградской школы», от мэтров — Лебедева / Тырсы / Лапшина до младо-книжников: Васнецова, Чарушина и Курдова — и со всеми она была на «дружеской руке», — обусловили тот гриф важности, которым я снабдил эту книгу персонально для себя.

На сей раз Элла Зиновьевна делится с читателем не столько подробностями творческих биографий художников, хотя и они тоже встречаются в повествовании, сколько воспоминаниями о своей семье: о родителях, сестре и ее дочери, о многочисленных родственниках, об их друзьях, недругах или посторонних, и даже о публичных фигурах, так или иначе вовлеченных в исторический водоворот событий, случившихся в жизни как самой Эллы Зиновьевны, так и ее семьи. Как часто бывает со значительными, глубокими текстами об эпохе прошлых лет, эти воспоминания, выполняя, казалось бы, утилитарную задачу — ретроспекции частного, на деле являются ценнейшим источником для каждого неленивого, кому краткого курса ВКПБ и НКВД явно недостаточно для вынесения диагноза нынешнему — текущему общественному. Мнения о том, в какой момент эта «общественность» потекла и когда этот процесс пассивного растекания наконец прекратится — внезапно или по инструкции, спущенной сверху, — мы из этой книги для себя не вынесем, но заслуга автора как раз состоит в том, что определить для себя выводы становится уже делом читателя. Замечу — читателя внимательного, способного на анализ.

Другое мое личное наблюдение: я, как папа своей девочки, хотел бы, чтобы моя дочь вот так же, настолько же трепетно и ответственно, когда-нибудь во всех красочных деталях рассказала бы о нашей тайной, запретной для других, жизни — о разговорах на кухне — вольнодумских и не всегда политкорректных, об отношении к власти, государству, религии, о новых и старых модах, о музыке и поэтах, кино и театре. О соседях, приятных и не очень, о причудах зазеркальной экономики и рынка. И, конечно же, о том, что сейчас приносит страдания и что просто режет лезвием, но о чем нельзя даже произнести вслух, не то что написать, — я бы тоже хотел. Пусть это будет описано с хирургической точностью, примерно так же, как в книге Эллы Зиновьевны я читаю о подобном же, происходившем в течение всего этого дикого прошедшего столетия. И, наверное, какой-нибудь читатель из будущего, подумавший: какие же они были такие-растакие, что не сделали того-самого, будет по-своему прав.

При чтении книги Эллы Зиновьевны поразиться есть чему: доверительной мягкости слога — ведь в наших жестоких тематических баталиях мы нарастили себе панцирь из неодушевленных слов; изысканному, уже утраченному вокабуляру — кто сейчас помнит, что означают «провизия», «бювар», «ламбрекен». Одно из порождений новояза — «уплотнение», заставившее семью Ганкиных уносить ноги из московского Арбата к петроградским Пяти углам, нависало тогда дамокловым мечом над многими. Жизнь в отдельной квартире не гарантировала спасения от ситуации, когда в дверь могли запросто постучаться и предьявить ордер на заселение в ваши комнаты. О блокаде и массовой гибели, когда людям не оставили выбора — почетная мерзлая смерть от голода или позорная сытая жизнь под захватчиком — написано честно, без прикрас.

Но, признаюсь честно, меня еще подкупили вот эти строки любящей дочери: «Вспоминая свое раннее детство, я вижу себя на коленях у папы. Мне тепло, он обнимает и целует меня, а я прижимаюсь щекой к его гладко выбритому лицу. Мне нравились его мягкие дорогие костюмы с традиционным жилетом, застегнутым на все маленькие пуговки, белые, хрустящие от крахмала, рубашки и воротнички. И особенный, только папин запах: смесь тонкого аромата мужского одеколона и дорогих папирос».

Элла Зиновьевна вспоминает детали, позволяющие распознать в ней исследователя визуального. Полные драматизма фрагменты об эвакуации, о преодолениях тяжких преград и запретов — чего только стоят описания ее ранних студенческих лет в Москве еще военных, а затем и послевоенных лет, — все это действо живо представляешь на киноэкране в духе неореализма, причем в черно-белом исполнении, где нет полутонов и мягких переходов, а есть контраст между светом и тенью, жизнью и не-жизнью.

Поделюсь и личным: когда-то я навещал на Гаврской в доме художников Надежду Зиновьевну Ганкину — родную сестру автора. Она была вдовой замечательного живописца Александра Шендерова (1897–1967); один из первых наших «нововещественников» в 1920-х попал в ГУЛАГ на долгие десятилетия по ложному доносу. Царственная осанка, прямая спина, потрясающая память — я и не подозревал о ее возрасте и о том чудовищном опыте, что ей пришлось перенести. В книге Эллы Зиновьевны история о Наде — одна из самых щемящих, молодая женщина впервые стала вдовой еще в 1940-м, когда ее муж погиб в бессмысленной бойне, развязанной в Финляндии по приказу известного всем нам деспота.

Заключительная глава посвящена тому, как Элла Зиновьевна инициировала поиски всеми забытой библиотеки Якова Мексина — легендарного исследователя детской книги. Чудесное обретение этих драгоценных предметов — полностью ее заслуга. Эти строки читаешь с удовольствием, находя в них родственные себе интенции, — такие находки делают счастливым каждого, кто дарит бессмертие еще совсем недавно пребывавшим в безвестности.

Ильдар Галлеев