|
Об авторе | Лидия Шейнина родилась и выросла в Санкт-Петербурге, получила высшее психологическое образование, работала журналистом, спасателем и инженером в России и за рубежом. В 2006 году начала снимать игровое короткометражное кино, в 2012–2013 годах училась в школе документального кино и театра Марины Разбежкиной и Михаила Угарова. Документальные и короткометражные игровые фильмы Лидии Шейниной получают призы на международных фестивалях в России и за рубежом.
В журнале «Знамя» был опубликован рассказ «Сорок седьмой, кольцо» (№ 2 за 2022 год).
Лидия Шейнина
Призвание Павла
рассказы
Сони Блэк Тринитрон
Мише
У Димки Семенова все хорошо. Он уволился с железной дороги и пошел работать полотером в гостиницу «Рэдиссон Славянская», а там платят в твердой валюте. Когда я заходил его повидать перед отъездом, у него уже была полная линейка дорогущей классной техники «Сони Блэк Тринитрон». И телевизор, и видик к нему, и динамики. Со следующей зарплаты Димка планировал усилитель.
— «Сони Блэк Тринитрон», Леха! Смотри! — говорил Димка, демонстрируя мне мягкий ход эквалайзера басовой колонки. Ни о чем другом говорить не мог, только твердил про свой «Сони Блэк Тринитрон».
Я звал Димку побродить напоследок вместе по Москве. Через две недели я уезжал — неожиданно для себя поступил на филологию в Иллинойском университете.
Но Димка не хотел бродить. Он показывал мне похожий на телефонную трубку кнопочный пульт, — им можно было включать технику «Сони Блэк Тринитрон», не вставая с дивана.
— Дистанционное управление, Леха! Смотри!
Я смотрел, как Димка жмет на кнопки пульта, и черные коробки телевизора и видеомагнитофона просыпаются и подмигивают в ответ красно-желтыми огоньками, похожими на огни семафора.
Димке всегда везло. Начать с того, что в школе он сидел прямо за мной. Если к доске вызывали Семенова и класс привычно взревывал «А какого?», педагоги отрывали усталый взгляд от журнала с фамилиями, рыскали глазами по партам и тыкали пальцем в первого попавшегося Семенова — в меня.
Когда Димку все-таки вызывали, он вставал, низко наклонял круглую голову и смотрел в пол. Лучшие учительницы школы срывали голос в попытках помочь ему с ответом, но он молчал. Казалось, что ему все равно, как они на него орут. Учительницы тоже испытывали подобное подозрение и говорили об этом напрямую:
— Тебе что, Семенов, вообще на все наплевать?
В нашем классе Димка был самый маленький, меньше меня. На перемене он стоял в стороне у окна, положив руку на батарею. В окно он не смотрел — смотрел, как народ носится по рекреации. Он подпирал эту батарею даже тогда, когда топить переставали. У него на ладони оставались чешуйки масляной батареечной краски — со своей парты я вполоборота следил, как он отклеивает их от руки и скатывает в маленькие шарики.
В четвертом классе Димка вдруг начал ходить за мной. Каждый четверг он шел в нескольких метрах позади в сторону моего дома. На третий раз я встал посреди улицы и, как школьные учителя, напрямую спросил:
— Ты на фига за мной таскаешься, Семенов Дэ?
Получилось по-идиотски. Было очевидно, что надо обратиться к нему по фамилии, но это было почти как себя к доске вызвать. И я в последний момент ввернул это «Дэ». Не Димкой же его называть? Но Димка сказал, что по четвергам мать теперь дома, он идет домой вместо продленки, и нам в одну сторону.
Мы стали ходить по четвергам вместе по Хорошевке вдоль бетонного забора. Постепенно я привык и коротко рассказал ему про английский и музыкалку. Потребовал, чтобы Димка держал это в тайне. Димка кивнул и рассказал, что на продленке клевые треугольники с молоком и плоские бублики и что дома таких нет.
Однажды он потянул меня за рукав через кусты к дырке в заборе. Я потянул рукав обратно, но Димка кивал и делал «т-с-с», и я пошел за ним. За забором начиналась насыпь — по ней ходили поезда на Сортировочную, а оттуда на Белорусский. На насыпь было нельзя, но Димка делал «т-с-с», и я не мог громко спорить. Когда мы оказались наверху, я выдернул рукав и нервно огляделся. Мы стояли на рельсах. Между рельсами росла трава, новая вперемешку с прошлогодней.
— И чё? — спросил я Димку, потому что все еще нервничал.
— Рельсы, — сказал Димка. — Смотри.
Я посмотрел. Хорошевка, шум трассы и вообще всё осталось где-то далеко. Рельсы уходили вперед, казалось, что там, где они смыкаются, — совсем другой, чужой город. Хотя там, конечно, была Беговая, а потом мост, а потом Сортировочная.
С тех пор мы стали ходить домой по рельсам. Точнее, я шел домой — слезал за мостом, сворачивал на Девятьсот Пятого Года. А Димка шел дальше до Сортировочной. Его мать работала медсестрой в больнице на Первомайской, уже тогда выпивала, и у Димки была полная свобода до поздней ночи. У меня до поздней ночи были учебники, английский три раза в неделю, музыкальная школа. Димка как-то незаметно перебирался из класса в класс, не отвлекаясь от главного — поездов.
Изредка у меня выдавался просвет, и тогда я мог дойти с Димкой до самой Сортировочной. Сначала я пытался рассказывать Димке про прочитанные книжки, но скоро понял, что ему это неинтересно. Мы молча шли рядом по насыпи, к школьным штанам липла прошлогодняя трава, над рельсами стоял тихий гул. Иногда проходил состав, мы сбегали на пару метров вниз, пережидали пыльный грохот. Димка взмахивал руками, будто отбивая вагонный такт, кричал:
— Тепловоз! Смотри!
На Сортировке Димку теперь знали, хотя вначале пытались гонять. Был случай, когда обходчик депо выволок его прямо из-под поезда — Димка изучал там устройство колесной пары. Завуч хотела вызвать в школу отца, но Димке повезло, — отец как раз за неделю до этого ушел из семьи.
В восьмом классе началось УПК. Теперь каждый четверг мы с Димкой занимались сборкой резьбовых соединений на заводе «Памяти революции 1905 года»: накручивали гайки на болты. На четвертом часу такой работы я начинал клевать носом, ронял болт, вздрагивал, просыпался. Димка ничего не замечал — он излагал мне свои мысли про любовь. У Димки выходило, что девушка — как поезда: одна любовь раз и на всю жизнь.
В обед иногда удавалось сбежать. Мы выскальзывали из проходной и шли к Димке, — он жил в паре кварталов на Лесной в двушке с матерью, из окон был виден троллейбусный парк. Мы варили на кухне картошку. Из-за стены бесконечное радио передавало музыку Пахмутовой на стихи Добронравова, внизу позвякивали провода троллейбусов. Завтра снова была школа.
С девятого класса в моем расписании добавились подготовительные курсы. Нужно было поступить в правильный вуз, который бы обеспечил стабильную работу в будущем и отсрочку от военной службы в настоящем. Когда удавалось вырвать часок, я ехал к Димке, и мы шли бродить. Иногда ездили в Парк культуры, но чаще всего ходили по району. Там было провинциально и тихо, несмотря на троллейбусный парк. Димка говорил. Пассажирский. Магистральная. Тяговой. Я повторял «тяговой», в голове шуршали добытые по блату институтские конспекты, меня мучил вопрос, куда поступать. Счастливчик Димка точно знал, что пойдет помощником машиниста.
Естественно, первыми усы начали расти у Димки — такие же светлые, как брови и ресницы. За год он вдруг стал самым длинным в классе и на выпускном танцевал с Диной Ремизовой: рассказывал ей, что скоро будет водить электровоз на Киевском направлении. А я просто напился.
Весь следующий год мы виделись редко: меня глодал первый курс, Димка учился при ЖД и работал. Он уже ходил помощником на электровозе дальнего следования и страшно этим гордился: электровозов было немного, и только на Киевской дороге. Это была настоящая железнодорожная элита. Димка любил все, что касалось его электровоза, даже машиниста Петровича. Он мечтал, что вот-вот закончит учебу и будет ходить в маршруты. Когда мы встречались, Димка говорил:
— Леха, смотри! Электровоз! Он устроен так!
Если я отвлекался или чего-то не понимал, Димка не обижался: он был готов рассказывать снова и снова. У него была добрая улыбка.
За месяц до получения диплома Димку вызвали в военкомат — он был приписан во внутренние войска. Студентам дневного тоже стали неожиданно приходить повестки — государству нужно было заткнуть афганскую дыру. Возможности откосить у меня не было, и я перестал строить планы на будущее. Родители-геофизики разводили руками. Но потом кто-то наверху одумался, студентов решили вернуть, и все обошлось военными сборами. Димка ушел с весенним призывом.
В задачи Димкиной части входило сопровождение транспортных перевозок, и он был счастлив, снова оказавшись рядом с поездами. По обычному Димкиному везению им выпало охранять грузы, а не заключенных, поэтому работа была непыльная: несколько суток в закрытом вагоне на пайке — и вот ты уже в Средней Азии или даже полуимпортном Калининграде.
Димкина часть располагалась в городе Бэ. Жизнь в городе Бэ была устроена так: если ветер дул c севера, от химзавода, в городе пахло кошачьей мочой и жжеными калошами. В штиль от исторического центра к рабочим окраинам растекался уютный домашний запах табачной фабрики. От южного ветра выли собаки и осыпались хвойные деревья на проспекте Кирова, а запах не с чем было даже сравнить.
Через два месяца службы Димка начал кашлять. Он кашлял так, что из медчасти его, помедлив, направили в районный госпиталь. Потом перевели в областной центр. В военном госпитале областного центра Димку бурно и изобретательно лечили следующие полгода. Димка продолжал кашлять. Наконец, достаточно испугавшись, его перевели ближе к Москве, в центральный госпиталь дивизии им. Дзержинского. Мама Димки пыталась просить, чтобы его комиссовали, но для этого Димка был слишком здоров.
После зимней сессии мне пару раз удалось вырваться его навестить. Я садился в мерзлую электричку, выходил на жд-станции Электросталь, топал в обратном направлении около часа. Здание армейского госпиталя проступало из снежной тьмы рыжим окошком проходной. Ждать пропуска надо было снаружи. Наконец, высовывалась голова дежурного.
— К кому?
— К Семенову.
— Фамилия?
— Семенов.
И голова исчезала снова. У проходной было как-то особенно холодно.
Димка уже мог вставать. Мы медленно ходили по больничному коридору, Димка говорил, как будет водить электровоз Москва — Сухиничи. Над головами гудела и подмигивала лампа дневного света — такая же, как когда-то в школе. Я думал, почему Димке так нравились поезда. Что его привлекало? Скорость? Птица-тройка? «Птица-тройка, куда несешься ты?» всегда приводило его в полный ступор. Димка вставал столбом и стоял, упершись взглядом в парту. Две лучшие учительницы школы наперебой чморили его: Дина Исааковна — прекрасная учительница русского, Наталья Михайловна — историчка. Обе партийные, обе ненавидели друг друга. Дину Исааковну сын увез в Бостон, Наталья Михайловна переехала на Брайтон Бич.
В один из этих визитов Димка незаметно показал мне подбородком на медсестру — она толкала по коридору тележку с железным ящиком, из которого торчали две трубы: похоже на заломившего руки робота. Сама она была такая маленькая, что я едва разглядел ее за этим аппаратом.
Медсестру звали Лена. Она была на практике от медучилища, ассистенткой в кабинете физиотерапии. У нее были коричневые прямые волосы — она прятала их под шапочку, снаружи оставалась неуставная челка — и коричневые глаза. Наверное, это называлось — карие. Лена всегда была очень серьезная: ее передние зубы слегка налезали один на другой, как нетерпеливая очередь.
Сначала, пока Димка не мог вставать, ему привозили аппарат УВЧ на тележке. Привозила Лена. Кивала Димке, настраивала аппарат. Димка ухаживал за Леной лежа. Не знаю как — наверное, рассказывал про поезда. Лена слушала, улыбалась уголками губ. Потом, когда Димка смог вставать, он начал приходить на процедуры сам. От посещений кабинета физиотерапии Димка быстро шел на поправку. Он стал выходить в больничный двор, а скоро — за территорию больницы, в ларек рядом с проходной. В ларьке Димка покупал плитку шоколада «Особый» — коричневую в белый горошек. Отдавать его Лене он стеснялся, просто оставлял шоколадку на столе в кабинете физиотерапии.
Когда недослужившего полтора месяца до полного срока Димку наконец комиссовали по состоянию здоровья, он стал ездить в госпиталь дивизии имени Дзержинского уже из Москвы. Днем он учился, а вечером шел на вокзал, ехал в поселок Электросталь и ждал Лену у проходной с цветами. Лена выходила, кивала Димке, шла мимо. Пойти за ней Димка не решался. Он шел обратно на электричку, ехал домой, звонил мне.
— Леха, — почти плакал в трубку Димка, — смотри, Леха! Что делать?
Я сочувствовал, но что посоветовать, не знал — все доступные мне из книг примеры плохо подходили к Димкиной ситуации.
Через месяц Димка наконец получил корочки помощника машиниста. Пришел сияющий, протянул раскрытое удостоверение:
— Смотри!
Еще через две недели наступило двадцать пятое марта — последний день Лениной практики. Димка понимал, что нужно что-то делать, и приготовился к решительным действиям — к каким конкретно, Димка еще не знал. Лена вышла из дверей больницы, подошла вплотную к Димке, взяла его за руку и повела гулять в промозглый мартовский парк города Электросталь.
Теперь Димка проводил все свободные вечера с Леной. Они ходили в кино и на концерты, иногда целовались в Ленином подъезде — она жила с матерью в электростальской однушке. В такие дни Димка звонил мне особенно воодушевленный.
Когда потеплело, они стали гулять по городу. Иногда звали с собой меня и какую-нибудь Ленину подругу. Город было не узнать. Жизнь вокруг взорвалась кооперативными ларьками, уличными торговцами, попрошайками, очередями за хлебом, митингами протеста. Димка с Леной плыли мимо. Мы с какой-нибудь подругой неловко плелись сзади. Я смотрел, как Лена снимает тополиный пух с Димкиного рукава, и вспоминал клейкие чешуйки батареечной краски. Попытки вести беседы с Лениными подругами я быстро бросил и смирился с мыслью, что никогда ни с кем не смогу поговорить о книгах.
Димка оглядывался, весело подмигивал. Я поднимал ладонь, Димка широко махал в ответ и отворачивался обратно к Лене, чтобы рассказать ей про случай на перегоне Калуга 2 — Сухиничи. Лена хохотала, ей очень шло смеяться. Димка был счастлив. Теперь в его жизни было всё — и Лена, и поезда.
Свадьбу назначили на конец сентября, Димка позвал меня в свидетели. Я был занят паническими поисками костюма: вычитал в газете объявление о приеме на работу в какую-то финансовую компанию. Димка обещал помочь с костюмом, мы решили, что он подойдет для обеих целей.
Свадьбу я помню плохо, я старался не заляпать новый костюм и листал под столом справочник по бухучету. Помню, что Димка уронил от волнения Ленино кольцо, но тут же у пола и поймал. Я даже не удивился: Димка — везунчик.
С этого момента наши пути разошлись. Справочник по бухучету и новый костюм помогли, и я готовился к выходу на работу в офис. Подготовка заключалась в том, что у меня началась депрессия. А у Димки началась счастливая семейная жизнь. Лена вставала в пять утра, чтобы проводить Димку на рейс, собирала ему с собой бутерброды, шла с ним к поезду, снимала с рукава какую-нибудь пушинку. Потом покупала себе на вокзале чебурек и шла домой, ждать Димку. Так продолжалось три месяца. Потом Димка как обычно вернулся домой из рейса и нашел Лену в кухне на полу. Димка позвонил мне и сказал: «Лена умерла». На кухонном столе лежал недоеденный кусочек Лениного чебурека. Рядом лежал второй чебурек — для Димки. Димка даже хотел его съесть, как Ромео, но ему не дали — судмедэкспертиза забрала. Откуда в чебурек попала отрава, судмедэкспертиза не знала: на дворе стояли девяностые. Может, в ларьках травили мышьяком грызунов, может, кто-то из конкурентов подсыпал, а может, просто мясо было гнилое.
На похороны я не попал: раскладывал бумажки под руководством младшего менеджера в головном офисе компании. Говорили, что Димка держался молодцом и был в свадебном костюме. Через месяц Димка уволился с железной дороги.
Не забыть…
День 1
Обед. Салат из помидоров-огурцов, 10 проц сметана, ржаной хлеб, индейка.
В ужин добавить белок 200 гр.
Как вообще можно обеспечить себе норм зож-питание по кафешкам? Непонятно разве, что таких, как я, надо не в гостиницу селить, а в апартаменты?
Ужин. Нашла на Марата веганское кафе для мясоедов. Белки-жиры-углеводы чек. Сверху кофе для бодрости. Завтра больше пешком.
Самочувствие: четыре по шкале из четырех.
День 2
Завтрак в гостинице. Я тут себе всю фигуру испорчу этими гастролями. Гостиница, кстати, три звезды, ну спасибо, я что, в бутылке из-под коньяка живу? Фитнес-зала нет, ковров в коридорах нет, шаркают до утра. Полночи не спала. Хотя, может, из-за кофе.
Сегодня много ходить и культпрограмма.
Ужин чек. Обед в эрмитажном кафе, больше не пойду. В меню капуста, в залах восторженные козы с факультета искусствоведения.
Днем забываю записывать, буду по вечерам.
Самочувствие: четыре по шкале из четырех.
День 3
Алоха, дневник наблюдений за живой природой, за мной то есть. Все по плану: пришла, ширнулась, сижу в постели. Весь день была умницей, питалась хорошо, много ходила ногами. Вопрос: нельзя говнище с улиц соскрести хоть немного? До Бладстонов я, конечно, не скачусь, но с лакированными каблуками придется завязать. Можно было это понять, еще пока до такси в аэропорту шла. Хорошо хоть мужика с табличкой прислали встречать: чемодан докатил, в машину подсадил. «Арина и идеальный мужчина».
Кстати, про мужчин. Стало, конечно, известно, что я в Питере, карман жужжит каждые две минуты. Я же сказала, никаких близких контактов. Что непонятно?
И вообще. Пока ужинала, один за соседним столиком кашлял так, будто двадцатый год на дворе. Попросила отодвинуть столик. С завтрашнего дня есть только на открытых террасах. В этой лотерее билет вытянуть один шанс на миллион, болеть мне под страхом смерти нельзя.
День 4
Если еще хоть одна гадина запостит что-нибудь про золотую осень, я за себя не ручаюсь. Как они сидят по этим террасам со своими голыми ногами? Слово цистит в школе не проходили еще? Пишу по слогам: ЦИ-СТИ-Т.
Даже браслетик на одной такой ноге видела: стразики вокруг лодыжки. ОМГ. Скосила глаза на свою. Аристократичная щиколотка из-под модной бахромы. Косточка над кромкой туфли выпуклая, округлая, немного синяя от холода. Похожа на эротичную сливу.
Завтра купить колготки (Юникло? Кальцедония? Спросить Аньку). Красные. Или синие, в тон коже? Синие норм под желтую юбку, актуальное сочетание.
От холода полезла в тиндер.
О себе: шерстяной волчара. Близнецы, ЗОЖ, феминист, друзья говорят, с хорошим ЧЮ. В отпуске от серьезных отношений.
Ты: без предрассудков, независимая, женственная, только длинные волосы.
Я: этичный полиамор, лгбтк френдли, соблюдаю границы.
Ты: проработала свои травмы в психотерапии, если нет — вали влево.
Я вот тоже в отпуске. Хотя шеф обещал оформить как больничный.
Про отношения шерстяной волчара зря разоряется, сейчас там шаром покати — все давно во френдзоне тусуют. Отношеньки — это уже даже не двадцатый год, это прям двадцатый век уже. Зато если вы не в отношениях, то и расстаться нельзя.
Написать об этом Фролову.
День 5
Оказывается, надо еще из пальца кровь сдавать. Ненавижу, когда из пальца. В вене дырка не видна. А тут прямо капает. Севка всегда ревел, когда кровь надо было из пальца, мама ему заранее йодом мазала, чтоб цвет не видно.
Я однажды подобрала за ней ватную палочку, обмакнула снова и сказала Севке, что сейчас ему модные татушки набью. Красиво получилось, почти как хной. На голове особенно. Но тут бутылочка кончилась. Мама на меня наорала, что можно было кожу Севке сжечь, а ему велела не снимать шапку в помещении.
Блин, забываю — самочувствие: два из четырех.
Мало получилось пройти сегодня. Вообще, ощущения — как при гриппе. Это мне за то, что уломала шефа больняк записать. Вернусь — откажусь от манипулятивного поведения в личной и рабочей жизни. Или нет.
День 6
Есть не хочется. Весь день щелкала каналами. По всем каналам какая-то муть, обязательно что-нибудь или горит, или говорит. Сейчас соберусь и съем протеиновый батончик. Раз-два-три, батончик гори.
Хочется позвонить Фролову и поныть ему, что мне страшно. Всё ноет, почему мне нельзя? Спокойно, Арина, тебя предупреждали. Зато теперь я знаю, как у меня много костей. И в каждой мозг. Все, спим, завтра подъем в шесть.
Самочувствие: один из четырех.
Если ты во френдзоне, но звонишь поныть, это уже отношения?
Пять утра. Не устроиться поудобнее никак. Но чего еще ждать от трех звезд?
День 7
Всё. Забрали. Можно прекратить ширяться и начать бухать, слава богу, терпеть не могу иголки.
Четыре часа под капельницей, и ваш костный мозг у нас в кармане. Надо ли писать, что условий в больнице никаких? Ну хоть печеньки с чаем дали в конце, и на том спасибо. Сказали, побочка еще неделю. Еще сказали, это будет для женщины старше восемнадцати. Остальное нам знать не дано. Женщина. С таким же составом костей. И крови? Мы с тобой одного костного мозга, ты и я. Интересно, а волосы? Может, тоже рыжие.
Не забыть:
— сдать на вахту остатки Лейкостима и лишние шприцы
— добавить в дневнике наблюдений шкалу самочувствия/побочки, где забыла
— почистить дневник наблюдений от лишнего бла-бла-бла, отнести координатору
— сказать, чтоб нормальное место в самолете заказали, а не как сюда
Приеду домой — схожу к Севке.
«Всеволод Игнатьев».
Севка, прикинь, нашла генетического близнеца. Твой, наверное, тоже где-то ходит. Он просто не знал, Севка. Может, он живет в Ханты-Мансийске, и там нет брошюр в поликлиниках. И интернета. И может, даже йода нету, чтобы татушку набить. А если бы он знал, Севка, он бы обязательно приехал.
Призвание Павла
Было приятно, что окна выходят прямо на Невский. И вообще, отель оказался очень приличным, несмотря на непременные атрибуты питерской роскоши в виде каминов и метлахской плитки. Павел довольно оглядел номер, а потом и себя в зеркале.
Вечеринка открытия была намечена на следующий день, поэтому сегодня можно было спокойно поужинать в нормальном месте. Конечно, можно и сейчас засесть в фестивальном лаундже с едой и выпивкой для приехавших на день раньше членов жюри и именитых гостей. Но лишний раз встречаться с коллегами не хотелось. Гастропаб «Сытый ёрш», сообщил ему Яндекс — четыреста метров от отеля, направо на канал и еще столько же.
Над каналом нависал массивный собор. Надо бы зайти. Павел перекрестился и двинулся дальше — зайти можно было и на обратном пути. Слева шарахнулось, и он увидел набегающую тень с воздетыми копытами.
— Господи, прости? — успел вопросительно подумать Павел, утопая в плюшевых объятьях. Объятья пахли смесью нафталина, сырости и ароматизированного табака.
— Добро пожаловать в Питер, давайте обнимемся! — донеслось сверху игривое ржание.
Позже в «Ерше» пришлось выпить дополнительный виски сауэр, чтобы отделаться от воспоминаний о том, как он малодушно отдал ряженой зебре тысячу, хотя всегда был против уличного вымогательства.
Из бара Павел возвращался повеселевший. Но на углу с Невским услышал хриплое:
— Пара фоточек и обнимашка, отец?
На этот раз он успел разглядеть черно-белые полосы поролонового костюма, круглые бессмысленные глаза и растянутую в людоедской улыбке красную пасть.
— Не надо, — быстро, но очень твердо сказал Павел, — и спрятался за проходившую мимо женщину с ребенком.
Спать он лег в сумрачном настроении, наглухо зашторив выходившее на опасный Невский окно.
Утром заметно похолодало, хотя еще вчера гидрометцентр обещал весну. Ну хоть поселили рядом — до Дома кино рукой подать по прямой. Невский подмигивал — все, что могло сверкать, сверкало в ясном морозном воздухе. Расписание ближайших дней представлялось не слишком обременительным. Сегодняшнее открытие, пара приветственных слов со сцены, вечером неизбежные посиделки с другими членами жюри. Обсуждать ничего не придется — все давно согласовано. Мастер-класс намечался только один: «Продюсирование малобюджетного кино — миф или реальность». Пара дней — и домой. «Малобюджетного…» Павел фыркнул.
Зебр было две. Огромные, выше его на несколько зеброголов, они плыли к нему, раскрыв объятия. Грушевидный низ вальяжно колыхался, из него торчали худые щиколотки. Обычные щиколотки в обычных кедах. Но поролоновый оскал был глумлив, и казалось, за ним не могло прятаться ничего человеческого.
Павел молча ускорил шаг, стараясь быстрее миновать опасный участок. Праздно гуляющих на Невском много — есть кого обнять. Зебры тоже ускорили шаг. Передвигались они для поролоновых мешков удивительно быстро. Павел прибавил скорость, прикидывая, что, если что, пнет туда, где заканчивается поролон. Зебры изменили стратегию и стали обходить с двух сторон. Копыто мягко опустилось ему на плечо. Павел вскрикнул, резко вильнул влево и бегом преодолел последние спасительные метры до Дома кино.
— Павел Иваныч! Андреев! — вокруг него захлопотали, сквозь строй синефилов провели в VIP-зал, в рюмке заплескался коньяк, в привычные уши полился поток сплетен. Он украдкой вытер взмокший лоб — когда в последний раз бегал? В институте, что ли? — и погрузился в убаюкивающую фестивальную суету.
Неоновая подсветка выхватила из темноты махину собора, осветив путь полутрезвым кинематографистам. В глубине колоннады сдвинулись тени, и Павел плотнее сжал локоть критика Сивко — давнее знакомство позволяло. Почудились очертания звериных голов. Сколько их там? Павел перекрестился.
— Уже был? — уважительно кивнул на собор Сивко. Павел утвердительно помычал.
Спал он из рук вон. Но утром решительно умылся — на удивление приличный отель, мягкий свет в ванной льстил его отражению не меньше, чем в четырехзвездочном номере в Локарно — распахнул окно и высунулся по пояс, чтобы разглядеть площадку перед собором.
Его ждали. Две зебры, жираф и плохо определяемое пятнисто-бежевое животное подпирали кованую решетку, расслабленно беседуя и периодически обнимая зазевавшихся прохожих. Но он знал — ждут его.
В конце концов, он не так часто бывает в Питере — несомненно, стоит посмотреть какие-то достопримечательности кроме парадного Невского (в собор надо будет зайти, конечно). Яндекс подсказал, что к Дому кино можно пройти кружным путем через дворы.
Зал был полон. Надо же, как теперь популярно быть продюсером. Раньше все в режиссеры ломились.
Павел бодро отчитал привычный мастер-класс, хотя несколько нервировали большие окна первого этажа. То и дело казалось, что в них мелькают уродливые грушевидные фигуры парнокопытных, а однажды даже будто бесстыжая жирафья морда на длинной шее лезет прямо в окно. Но Павел усилием воли отвел глаза и закончил мастер-класс коронным: «И помните, друзья, мы в неоплатном долгу у актеров! Обязательно внесите их в бюджетную строку». Да, именно так.
После обеда он неожиданно для себя присоединился к фестивальной автобусной экскурсии «Огни Петербурга». Автобус забирал прямо от дверей Дома кино.
— Что за зверье у вас тут орудует? — ткнул он в проезжающий мимо Невский соседу по сиденью. — На людей кидаются, не пройти.
Марат Озеров оторвался от телефона — его не интересовали огни Петербурга, они светили ему с самого детства. Но нетворкинг на фестивале еще никто не отменял.
— А? Да ну, брось. Они безобидные. А то, глядишь, и знакомые найдутся — там же нашего брата актера навалом. С прохожих бабла и то легче стрясти, чем с вас, продюсеров, — фамильярно хохотнул Озеров и отвернулся к парочке молодых перспективных режиссеров: одного в прошлом году поддержал Минкульт.
Автобус высадил его у отеля. Павел облегченно кивнул отъезжающим в соседний хостел перспективным режиссерам, шагнул к помпезному подъезду и вздрогнул: вместо швейцара, дружелюбно покачивая панковским гребнем гривы, придерживал тяжелую дверь двухметровый конь.
Ночью Андрееву снился кинематограф. Кружилась под саундтрек «Унесенных ветром» запрокинутая в поцелуе поролоновая голова зебры. Держали речь в зале суда двенадцать разгневанных пингвинов. На скаку отстреливался от апачей лев, знакомый конь-швейцар под ним обернулся и подмигнул прямо в экран. Когда бандитского вида поролоновый жираф предложил не менее поролоновому бурундуку начало прекрасной дружбы, Павел всхлипнул и проснулся.
Остаток ночи он просидел в кровати. Номер перестал казаться уютным — по потолку ходили полосатые тени. Как только забрезжило, Павел схватил мобильник.
— Алло, Сергей? Андреев! Помните меня? Да, давненько. Слушайте, дали бюджет задним числом, перевожу вам гонорар! Пришлите реквизиты? Затерялись.
Он отбил звонок и поспешно нашел следующий контакт.
— Алло, Мария?
Спустя три часа семнадцать минут Павел настороженно шагнул на Невский. Он постоял, оглядываясь, расправил плечи, постоял еще, покачиваясь с пятки на носок. И пошел в «Сытый Ерш» по восхитительно свободному от поролоновых животных проспекту. Бармен весело подмигнул, плеснул с горкой утреннюю норму. Павел облегченно проглотил, сбросил пиджак и попросил повторить. Мысль о завтраке вдруг перестала казаться отвратительной.
Обратно он шел пританцовывая, на душе было легко. Вместе с ним танцевал весь Невский. Кружились светофоры, покачивались вывески, вальсировали пешеходы в обнимку с плюшевыми зебрами. Головы зебр медленно поворачивались к Павлу. Павел попятился и ринулся обратно к «Ершу». Но там уже ждали.
Как он добрался до отеля, Павел не помнил. Он сидел на кровати прямо в пальто, тяжело дышал, глядел в одну точку, обмахивался, пытаясь высушить пот на лбу. Потом понял, что обмахивается черно-белым плюшевым ухом. Из уха свисали обрывки нитей. Павел взвизгнул, отбросил ухо и стал дышать по Стрельниковой. Надо было собраться: впереди маячили наступающий вечер и финальный, ужасный в своей неизбежности визит в Дом кино.
— Ничего! — сказал Павел громко. — Андреева голыми копытами не возьмешь! — и стал размышлять.
Не прошло и получаса, как Павел, сдержанно торжествуя, набрал найденный в сети номер.
Финал питерский:
Заказ доставили с непитерской быстротой. Зато, конечно, с ошибкой. Павел расписался за доставку и потянул из большого пакета что-то в грязно-белых перьях, хотя в параметрах заказа был четко указан благонадежный бурый медведь.
Самым сложным оказалась голова. Бесформенный балахон легко налез на двубортный темно-синий костюм в тонкую светло-голубую полоску. Но голова никак не хотела держаться на положенном месте. Она удивленно клонилась на сторону, отчего круглые голубые глаза начинали укоризненно косить. Вспотевший Павел ловил их взгляд в зеркале сквозь прорезь в улыбающемся поролоновом рту. Свалявшиеся белые букли падали вперед, закрывая обзор.
— Господи, кто я? — спросил себя Павел. — Сова? А где клюв?
Он, озираясь, прокрался к лифту — пришлось пережидать горничную, — прошел через пустующий холл и снова вышел на Невский. Постоял, привыкая, повертел головой, чтобы поймать обзор, и чуть боком двинулся в сторону Дома кино.
Невский жил своей жизнью, и ему не было никакого дела до Павла. Он пошел увереннее. Внутри костюма было тепло и удивительно спокойно.
— Меня никто не видит, — подумал вдруг Павел. — Я могу делать что хочу.
Пришла в голову шальная мысль обнять кого-нибудь.
Поравнявшись с собором, Павел снова напрягся. Но ни одно поролоновое существо его не окликнуло, только какой-то незнакомый носорог кивнул и тут же погнался за проходившей мимо старушкой. Павел облегченно выдохнул и услышал,
— Мама, смотри!
Молодая женщина с маленьким мальчиком лавировала среди тянущего к ней копыта любвеобильного зоопарка. Мальчик тяжело висел на маминой руке и тыкал пальцем в сторону Павла. Павел предупреждающе поднял руки — я не работаю — и под ними развернулись грязно-белые крылья.
— Смотри, мама, ангел!
Павел замер.
— Давай обнимем ангела!
Ангел, вот оно что. Женщина наклонилась к мальчику и начала что-то увещевательно говорить, опасливо косясь на Павла. А мальчик уже плакал и тянул руки. — Хочу обняться с ангелом! — как будто ничего важнее для него и не было.
Павел неуверенно пошевелил пальцами, чуть раскрыл руки, будто проверяя, смогут ли они кого-нибудь обнять. Женщина выпрямилась и решительно потащила сына прочь от Павла.
— Почему, собственно? — обиженно подумал Павел и опустил руки.
Стало грустно. Он постоял, собираясь с мыслями, и пошел через площадь. Помедлил у дверей собора — надо будет зайти. Поправил съехавшую набок поролоновую голову и повернул в сторону Дома кино — до церемонии награждения оставалось полчаса.
Финал московский:
Заказ доставили с непитерской быстротой, зато, конечно, с ошибкой. Вместо ожидаемых черно-белых полосок Павел потянул из пакета что-то неопределенно бурое.
Объемный плюшевый костюм легко налез на чуть зауженные парадные брюки и элегантный светло-синий пиджак. Поролоновая шея заканчивалась где-то в районе макушки. Павел нашел в шее дырки для носа и глаз, подышал и стал крепить сверху голову-капюшон. Теперь и он будет такого же зверского роста, так-то.
Из зеркала издевательски глянул кто-то большой, но отвратительно милый.
— Белка какая-то, — оскорбленно подумал Павел и послал мысленное проклятие ивент-агентству «Петербургские грёзы».
Он, озираясь, прокрался к лифту — пришлось пережидать горничную, — прошел через пустующий холл и вышел на Невский. Постоял, привыкая, повертел головой, чтобы поймать обзор, и осторожно двинулся в сторону Дома кино.
Невский жил своей жизнью, и ему не было никакого дела до Павла. Он пошел увереннее. Внутри костюма было тепло и удивительно спокойно. Поравнявшись с собором, Павел снова напрягся, но ни одно поролоновое существо не окликнуло его. Только какой-то незнакомый носорог кивнул и погнался за проходившей мимо группой импортных старушек. Павел облегченно выдохнул и услышал:
— Мама! Смотри, наш Хома, только большой!
Молодая женщина с маленьким мальчиком пыталась пересечь кишащую зебрами площадь. Мальчик вырывался и тянул женщину в обратную сторону — к Павлу.
— Мама, Хома! Пусти!
Павел предупреждающе поднял руки — я не работаю. Женщина поняла его жест по-своему, кивнула и отпустила мальчика. Мальчик с разгона врезался Павлу куда-то в район селезенки, крепко обхватил руками. Павел охнул и вновь порадовался защитному слою поролона.
— Хома! Ты большой! — мальчик поднял на Павла восхищенное лицо. — А мама говорила, ты уехал жить в зоопарк.
Павел неловко кивнул улыбающейся мордой. Как его отцепить? Он успокоительно похлопал ребенка по голове огромной плюшевой перчаткой. Мальчик счастливо взвизгнул и разжал руки. Павел стал медленно отступать спиной вперед.
Щелкнула фотокамера.
— Какой миленький! — высоченная девица cнова навела розовый айфон.
— Ми-ми-ми, — подтвердила вторая в розовом спортивном костюме.
— Можно? — Они прижались к Павлу с боков и синхронно вскинули телефоны.
Когда Павел открыл глаза, перед ним стояла очередь. В стороне паслись скучающие зебры.
— Мне нужно идти, — хотел сказать очереди Павел, но засомневался, положено ли хомячкам говорить. И обреченно обнял довольную девочку в очках и косичках. Было не так уж и отвратительно.
Сфотографироваться с Хомой хотели все. Девочки, мальчики, молодые и не очень мамы, пару раз даже отцы семейства. Один из них потянулся за кошельком.
— Без денег, — сумрачно буркнул Павел.
Он не мог вспомнить, когда его в последний раз обнимали люди. Столько людей.
Торжественная церемония закрытия международного кинофестиваля началась с опозданием — коллеги из жюри недоуменно косились на пустующее вип-кресло. На другой день Павел позвонил в агентство «Петербургские грёзы» и продлил аренду костюма.
| 
