Давид Самойлов

Дневник счастливого мальчика

Давид Самойлов

Дневник счастливого мальчика

Общая тетрадь в темно-красном коленкоровом переплете. Чертежным шрифтом на обложке выведено: Дневник, Д. Кауфман, сентября 1935 года. В верхнем углу надпись: “Прошу в сию тетрадь носа не совать”, которой, видимо, показалось мало, потому что ниже предостережение повторяется более настойчиво и эмоционально: “Просьба не читать! Прочитавший — лжец и подлец. Д.К.” Я читала этот дневник при жизни моего мужа, как и все остальное, им написанное, по его желанию, да и он сам приводил некоторые записи оттуда в книге “Памятные записки”. Поэтому можно считать, что необходимость оборонять невинные и хрупкие тайны юношеской души от всего мира (а скорее всего, просто от старших) отпала. Тем более что автор, пятнадцатилетний подросток, понимал и другое: “...Мой дневник явится со временем и довольно интересным с исторической стороны произведением. Постольку, поскольку целью его является оценка самого себя и создание автобиографической повести, я должен дать не только свои переживания и мысли, но и эпоху, и великих людей, и общество моего времени”. Задачи, что и говорить, глобальные, но молодость — та пора, что не любит размениваться на мелочи: или все, или ничего. На том локальном временном пространстве — сентябрь 1935 г. — апрель 1936 г. — не все из замысленного удалось воплотить: для этого потребовалась тогда широко расстилавшаяся впереди вся остальная жизнь. Однако насчет историчности чутье не изменило автору: это действительно документ эпохи. И хотя многие его оценки несут на себе отсвет подросткового ригоризма (что без труда заметит читатель), вплоть до впадения в крайности (“Великая подлость лучше, чем мелкая добродетель”), — общая картина душевных переживаний и взаимоотношений с внешним миром свидетельствует о натуре гармоничной, открытой свету и добру и устремленной к равновесию.

Итак, перед нами счастливый мальчик, из благополучной семьи, единственный обожаемый сын, отмеченный поэтическим дарованием (“неведомый певец непризнанных стихов”), что добавляет родителям гордости и беспокойства за его нестандартное будущее. И живет этот мальчик с верой в свое предназначение и, как ему кажется, в полном согласии со временем и его революционной идеологией (“О, наша чудная, единственная, счастливая страна!”). И все это происходит в разгар победившего и набирающего свою мрачную и бесчеловечную силу сталинизма: “Моя любимая мечта это смерть за нашу страну, за мою идею. Я вступаю в комсомол и в случае войны пойду первый на фронт, чтобы победить. Пускай мне мало лет! Дети Парижской коммуны сражались так же, как взрослые”. Здесь все вместе: и притягательность “общечеловеческого блага”, и романтический пыл, и жажда подвига, и неведение об истинном положении дел, но и предвиденье собственной судьбы (будущее участие в войне), и интуитивное нащупывание своего пути, своего подхода. Вот запись о традиционных ноябрьских праздниках: “Седьмого ходили на демонстрацию, как всегда, только устал я больше. Видел вождей: Сталина, Молотова, Кагановича. Они стояли твердо на гранитной трибуне. Каким ничтожным чувствуешь себя в этом бессмысленном стаде людей!” Последняя фраза, буквально вырвавшаяся из подсознания, весьма знаменательна. И таких проговорок, догадок, важность которых неясна еще самому, более чем достаточно. “Папа говорит, что я романтик и мистик, что я не чувствую эпохи. Это правда. Я люблю описывать только будущее и прошедшее, я не вижу героизма настоящего или, вернее, я вижу его, но оно не вдохновляет меня”. При видимой противоречивости, несводимости к одному знаменателю соображений, поверяемых дневнику, можно видеть, что раннее увлечение философией, склонность к самостоятельному мышлению и нечаянная (пока) прозорливость возобладают в нелегких и напряженных поисках истины.

Порицая своего друга за приверженность к религии с сугубо атеистических позиций, в другом месте автор вступает в спор с учительницей биологии, настаивая на том, что нет убедительных доказательств против существования Бога. И это вряд ли можно отнести к перепадам и неровностям юношеских настроений и стремительным переменам во взглядах. Потребность меняться и расти многократно зафиксирована, и месяц—два кажутся гигантскими сроками, по прошествии которых вдруг все видится по-другому. Но вопрос о Боге— слишком сложный вопрос, чтобы быть решенным с маху, и автор чувствует это даже сквозь собственное нежелание признать над собой его начало.

Не надо полагать, что речь идет о каком-то засушенном вундеркинде, взвалившем на свои неокрепшие плечи всю тяжесть мироздания. То-то и мило, что это обыкновенный, пусть и незаурядный мальчик, беспрерывно влюбленный и со всем жаром переживающий малейшие перипетии наивных и чистых чувств, горячо отдающийся дружбе и школьным событиям и всем реалиям жизни, а не только книжным и поэтическим страстям. Мне кажется, что публикуемый дневник интересен и живым дыханием далеких уже от нас тридцатых годов. Я давно уже думаю, что личное время (его индивидуальное наполнение) выше социального, и счастье может произойти и происходит в самые объективно черные времена, и это один из возможных ответов на сегодняшний вопрос: “А как же вы жили в годы террора, войны, застоя и т.д.?” Тут я всегда вспоминаю поразительную историю, пересказанную драматургом Александром Гладковым со слов Б.Л. Пастернака: двое влюбленных в Петрограде, завороженные друг другом, не заметили революции 17-го года, просто не знали, что она произошла (не хочу думать, что с ними сталось, когда пришлось или их заставили это узнать). Жизнь всегда шире, сложнее и неожиданнее любых ее позднейших или поспешных определений под пером склонных к черно-белой гамме историков. И как хорошо, что можно узнавать о ней разное из уст очевидцев.

3.IX.35 г. Недавно я обещался описать, или вернее, продолжить описание моей деревенской жизни. Сейчас я как раз расположен это сделать.

Я уже сказал, что кроме Жени и Юры я не имел товарищей там. Большую часть дня находился я один. Спал или катался на велосипеде. Вечером обычно собирались мы у ворот Женькиного дома и сидели поздно-поздно. Много ослили, но я чаще молчал. Смотрел на небо, на четко видный Млечный путь, следил за падающими звездами. Загадывал какую-нибудь мысль и ждал и, если в это время пролетал метеор, то был уверен, что желание исполнится.

В такие ночи больше всего думалось о девушках. Тело и ум тонули в каком-то приятном томлении. Комок сладкой тоски сжимал сердце в своих тисках. Неотразимое желание порабощало волю и только одна мысль была в голове: “люблю-люблю”. Кого? Это было все равно. Далекий смех или песни, тихий шепот в тени пробуждали во мне бурное волнение. И долго не спал я, приходя домой, ворочался с боку на бок, смотрел на ослепительную луну в окне, слушал сонное бормотание спящих и мечтал. (...)

В частые и тоскливые дожди, длившиеся в это лето по целым дням, а иногда и неделям, читал философию. Довольно прилично изучил Ленина и Энгельса.

Читал Тургенева и восхищался задушевной дикостью и яркостью “Песни о Гайавате”. Прочел “Записки цирюльника” Джерманетто. Книга понравилась своей чисто итальянской горячностью, задорным огоньком и убежденностью. Еще читал “Черное золото” А. Толстого — авантюрный роман, — и еще несколько книг (Лескова и др.).

В хорошую погоду уезжал к вечеру в поле и смотрел на закат.

Однажды ночью мы (я, Женя, Люся — Женина сестра, — и Сасоныч) отправились воровать и печь на костре картошку.

Как сейчас помню звездную ночь без луны, ничем не нарушаемую тишину и сыроватый ночной холодок.

Деревня скрыта за холмом. Сзади — поле, впереди — лес, кругом тени. Мы идем, негромко разговаривая. На случай взяли длинный японский нож. Смеемся, но как-то инстинктивно вместе с холодом ночи где-то под кожей чувствуется страх. Как что-то скользкое вползает он под рубашку.

В лесу густая тьма. Ломаем ветви и выходим на опушку. Мы с Женькой разжигаем костер, остальные пошли за картошкой. Сырые ветви долго не разжигаются, я жертвую свои письма для растопки. Наконец, ярко сияет костер. Сноп искр улетает в черное небо. Яркий круг света, за ним неприветливая ночь. Ушедших за картошкой все нет. Вскоре появляются и они, благополучно исполнив свое дело. Долго сидим и говорим у уютного огонька, глядя на золотые искры и рассуждая. Поздно идем домой, так и не поев не успевшей поспеть в золе картошки.

Прекрасная ночь! Счастливые часы!

4.IX. Чтобы стать товарищем, надо иметь общие интересы, найти исходную точку; чтобы стать популярным, надо чем-нибудь отличиться, надо кормить сенсациями.

Я люблю быть “своим парнем”, я люблю быть со всеми в хороших отношениях. Дня через два после начала занятий нам выдали тетради. Ребята затеяли драку тетрадями: подойдут и звонко шлепнут по голове. Я пробовал тоже принять в этом участие— подбежал и ударил одну девчонку, она со смехом обернулась, чтобы отомстить, но, увидев меня, скорчила презрительную мину и процедила: “А ты-то еще куда?” Я ушел оскорбленный, но с твердым намерением завоевать популярность и стать своим. Чтобы завоевать класс, надо завоевать его верхушку. Я ждал случая и, наконец, он представился. (...) Вышло это на уроке биологии.

Один парень (Парень этот был Пуцилло. 6.I.36), говоря о функциях человеческого скелета, сказал, что он предназначается для поддержания всех органов и т.д. Биологичка придралась к слову “предназначается”, заявив, что под этим словом мы можем подразумевать какого-то “творца”, который что-то “предназначает”... А творца, т.е. бога, нет.

Тогда встал я и ответил, что пустое утверждение, что “никакого творца нет”, еще ничего не доказывает и глупо делают те, кто принимает его на веру, я же лично совсем в этом не убежден и просил бы представить доводы против существования бога.

Биологичка ответила, что “об этом мы поговорим после”, и просила прийти к ней в кабинет после шестого урока. Я согласился.

Класс, т.е. лучшие члены его, заинтересовался предстоящей дискуссией и многие решили остаться тоже.

Я выбрал поприще, где мог себя проявить.

Два урока играли мы в волейбол и беседовали (у нас было четыре урока), а затем отправились в кабинет по естествознанию.

От лица всех присутствующих я заявил, что мы интересуемся вопросом существования бога, причем представляем его себе не старичком с бородкой, а какой-то высшей силой, движущей миром.

Она говорила долго о физиологии человека, не дала определения, что такое мир, крутила и вертела и ничего не доказала. Скорее она говорила, что я еще многого не понимаю и косвенно намекала, что не стоит интересоваться таким вопросом.

Тогда я выступил с теорией Беркли, свел мир к “комплексам ощущений” и объявил эту теорию неопровержимой. Все заинтересовались этим. Биологичка спустилась к бесплодному высмеиванию. Завтра дискуссию продолжу. В ней двоякая польза: 1) общие интересы с ребятами и популярность, 2) урок тупым учителям, дающим своим ученикам сухие догмы и преследующим критическое отношение к вопросу. Я всегда был противник последнего.

5.IX. Черт знает что за жизнь стала у меня дома! Мне, наконец, пятнадцать лет, мне тесно! Мои родители пропитаны страхом ко всему. Мелочи душат меня. Не катайся на велосипеде — ты попадешь под трамвай, не ходи по лесу— тебя убьют разбойники, не брейся в парикмахерской — ты заразишься, и так во всем. Все это делает жизнь невыносимой. Мне запрещают заниматься философией, т.к. слишком рано. А я желаю знать больше, чем другие. Бесконечные нравоучения о морали выводят меня из себя. Я становлюсь угрюмым, отвечаю резко. (Вообще в последнее время я стал мало смеяться). Начинается пиление и разговоры о том, что я невыносим, суров и что веду себя дома как квартирант. Но я не могу — мелочи угнетают меня. Мне не дают ничего делать самому, а потом упрекают за несамостоятельность. Я стараюсь быть поменьше дома и за это опять упреки. Меня не понимают. И, главное, эти невыносимые рассуждения. Они хороши один раз, но каждый день это чертовски неприятно. Я не восьмилетний ребенок. Кроме того, противны и уверения в том, что я живу лучше всех. Я не спорю — жизнь моя хороша, но к чему попрекать этим. Как только я явлюсь из школы, сейчас же следует надоедливый допрос: кто вызывал? что завтракали? Я ужасно не люблю отвечать на эти вопросы. Я ничего не скрываю, но говорю сам.

Мне ничего не нужно. Для того, чтобы я стал хорошим сыном, нужно немножко оставить меня в покое.

Чрезмерная заботливость так же вредна, как безнадзорность.

6.IX.

Два друга у меня, с которыми делю я
Волнения и страсти жизненной игры.
Совместно радуясь и вместе негодуя,
Справляем юности безумные пиры.
Один из нас отбросил пылкие мечтанья,
Туманной тени грез его не ищет ум.
Опора наша в нем, в его самобладаньи,
В суровой глубине его правдивых дум.
Другой мой лучший друг безумец и мечтатель,
Прелестных глаз и чудных губок обожатель,
Он юность размышленью посвятил.
Ему дороже всяких развлечений
Святые недра увлекательных учений
О всех системах неизведанных светил.
Я третий. Фантазер, гордец честолюбивый,
Неведомый певец непризнанных стихов,
Всегда влюбленный и слезливый,
Для радостных минут отдать себя готов.

Виденья светлых муз одна моя отрада,
Созвучия стихов я рад всегда впивать.
За песни, за мои мне взор любви награда,
За звуки нежных слов готов я обожать.
(...)

8.IX. Я, кажется, влюблен. Впрочем, это совсем и не кажется. Я влюблен, влюблен прочно и мучительно. Это случается у меня часто и продолжается, как правило, недолго, но на сей раз я чувствую, что это прочно. (...)

Говорят, что моя любовь не очень красива, по-моему, она прекрасна. У нее чудные черные глаза, темная коса, овальное чистое лицо... ее трудно описать. Она умна и привлекательна. В первый день, когда я пришел в школу, я решил: “Это она!” (...)

Кстати, ее имя Наташа Черкез (отныне в дневнике NN).

(...)

19.IX. Вчера, гуляя с Жоркой и Зигелем, встретил Р.К. ... Когда увидел ее, сердце сжалось невольно и забилось. Она похорошела, но сверх ожидания не вызвала во мне былых чувств, хотя летом я писал ей и получал от нее письма. Хотя Р.К., говоря объективно, девочка незаурядная в смысле таланта (она имеет чудный голос и слух) и, несмотря на среду, из которой она происходит, с довольно высокими запросами (за это именно я и полюбил ее), все же NN более серьезная и глубокая натура (быть может, даже и талантливая).

Теперь я окончательно убедился, что люблю ее.

(...) Сегодня я отослал написанное мной вчера послание. Сначала опасался, что она не примет, но она приняла и даже ответила.

Ответ следующий: “Дези, я не смеюсь! Я многое могла бы тебе сказать, но зачем это теперь. Скажу кратко: не люблю еще, но, возможно, полюблю. Напрасно ты сказал мне, что любишь: теперь не может быть по-старому. Я могу постараться забыть об этом, но ты, ты сможешь ли?!” (...)

Не знаю, хорош ответ или нет. Слова “еще не люблю” обещают многое...

22.IX. Эти три дня прошли для меня плодотворно, как в смысле любовном, так и в смысле моих философских рассуждений. Я не буду заносить сюда последние, т.к. они имеют специальное место. Предметом же их являлась конечная цель жизни человека в отдельности и человечества в целом. В процессе своих рассуждений, логически развертывая их, я пришел к тому, что хотя человек и существо высоко развитое интеллектуально, все же он не имеет никаких особых “духовных” задач своей жизни и вся цель ее сводится к простому инстинкту самосохранения.

С NN после ее отказа отношения сразу изменились. Я стал мрачен как демон, говорил односложно, пока она не выдержала моих страданий и не написала послание. (...)

25.IX. Этот период моей жизни, как я сам чувствую, есть главная точка, из которой я буду исходить и в дальнейшем. От того, в какой последовательности я буду мыслить сейчас, будут зависеть все мои мысли, настроения и мировоззрения. Я лично придаю огромное значение тому перелому и тому, что происходит со мной сейчас.

Я нахожусь сейчас в постоянных исканиях. Я мечусь в поисках цели, интереса, истины. Впервые появляется желание мыслить и чувство мысли. Хочется синтезировать все происходящее, хочется урегулировать все многообразие явлений и подчинить все одному могущественному закону. Для этого я читаю философию, верю и сомневаюсь и постепенно по кирпичикам собираю собственное мировоззрение...

Искания мои разделяются в основном на поиски цели и идеи, на поиски Великого закона, великой правды всего человечества и поиски своей личной этики, того, что “хорошо” и что “плохо”.

Цель и идея моей жизни пока не очень еще ясны для меня, я ищу их. В основном они сводятся к созданию великого общечеловеческого блага и служению этому благу. Кроме того, как наверное и все люди моего возраста, я отвожу себе не совсем заурядное место в создании этого самого блага. Часто воображение рисует мне героические картины борьбы и гибели за идею или триумф поэта-певца общечеловеческой идеи.

Общечеловеческое благо мое в общих чертах сводится к коммунизму Маркса и Энгельса и поэтому я считаю, что поступаю честно, являясь членом коммунистической партии, поскольку мои идеи почти целиком сходны с ней. Несогласен я только в нескольких малых пунктах, касающихся внутренней политики, в частности, заимствования многого у старого. Например, факт введения в революционную армию чинов (лейтенанты, майоры, полковники!) считаю недопустимым, ибо сама сущность их есть поругание революции.

“Великая правда” еще более туманна для меня. В чем искать ее? Есть ли правда в нравственном усовершенствовании людей или ее следует искать только в божестве, в вере? Я не могу решить этого, хотя мне кажется, что сама человеческая натура тяготеет к правде и человек всегда старается следовать ей.

Закон же, управляющий миром, — развитие, которое есть обязательное свойство всего существующего. Относительно субстанции мира трудно стать на какую-нибудь точку зрения, т.к. неизвестно, что лежит за нашими ощущениями — действительные вещи или “комбинации ощущений”.

Этика, которая сложилась у меня, сводится к стремлению к великому. Я считаю, что каждый человек должен иметь свою идею, которую обязан защищать до конца. Отречение от идеи возможно, ибо признание своей неправоты не возбраняется. Но отречение от идеи из выгоды или из страха — подлость.

Каждый человек должен стараться совершить великое. Великая подлость лучше, чем мелкая добродетель.

Самое худшее преступление, по-моему, предательство. Предателю нет оправдания. Самая гадкая вещь — ложь. Всегда надо говорить правду или молчать.

Всегда следует быть спокойным, но не холодным. Идея требует, чтобы ей отдавались полностью. Не рекомендую ничего принимать на веру, все требует обоснования, доказательства и размышления. Любить... Кстати о любви.

Она занимает значительную часть моих мыслей. Она стала потребностью. Иногда она завладевает мыслями и телом, тогда весь погружаешься в бездумную меланхолию и хочется любить... Вернее, неизвестно, чего хочется. Это чувство очень беспокоит меня, т.к. с одной стороны, ему не придается большого значения, во-вторых объекты ее очень часто меняются и потому она не похожа на глубокую любовь, о которой пишут в романах, с другой же стороны, она непреодолимо влечет и иногда заставляет забывать многое.

29.IX. Очень большое место в моем дневнике и не только в нем, а и в мыслях моих, занимают отношения с девчонками. Отношения эти беспокоят не только меня. Все, самые серьезные и самые ветреные, так или иначе, интересуются этим вопросом. Показательно, что даже Джорж — воплощение рассудительности и спокойствия — признавался мне, что испытывает душевное напряжение и волнение, хотя ничем его пока не проявляет благодаря своему удивительному самообладанию. Несмотря на все это, я не пытался анализировать сущность, глубину и значение этих отношений. Сегодня как раз благоприятное время, чтоб это сделать, т.к. никого дома нет, а в школу я сегодня не ходил из-за легкой ангины.

Отношения эти стали появляться года два тому назад и выражались первоначально во взаимной неловкости и преувеличенной официальности. Затем появляются и объекты, к которым чувствуется неравнодушие, но чувства эти приводят в сильное смущение и никаких объяснений или проявлений их не замечается (по крайней мере, снаружи). В прошлом году на это дело начали смотреть уже проще. Появляются так называемые “романы”, пишутся записки, заводится “любовь” и т.д.

Разговоры, которых раньше избегали, осуждали, начинают вестись с полнейшей откровенностью и многие ребята с головой ударяются в “стреляние”, бросают учебу, пропускают уроки и совращаются окончательно с пути истинного.

Несомненно, все это вызывается определенным этапом полового развития и в этом нет ничего неестественного, но все же у многих это принимает болезненные и ненормальные формы.

Но я очень разбрасываюсь. Начну по порядку.

Может ли существовать любовь в нашем возрасте! Многие говорят, что нет. По-моему, это отчасти неверно. Быть может, любовь, как мы ее понимаем во “взрослом” значении, и не существует, однако, есть чувства, очень близко к ней стоящие.

Вообще что такое любовь? Это физическое чувство, переработанное духовно. В конце концов любовь к женщине, как бы платонична она ни была, всегда останется половым влечением. Существует только различная окраска. Начало такого физического чувства существует и у нас, значит, существует и начало любви. В чем же выражается это чувство? Во-первых, в непреодолимом влечении к особам женского пола, в своеобразном томлении и неспокойном сне.

Ввиду того, что половое влечение еще недостаточно окрепло, я считаю чувства в нашем возрасте наиболее чистыми, платоническими. Это выражается в том, что часто мы влюбляемся в особ, физически совершенно ничего собой не представляющих и связь наша носит характер особой дружбы.

Такие “романы” вообще я считаю явлением нормальным и ничего плохого собой не представляющим (не говоря, конечно, о личностях совершенно испорченных, вступающих в нездоровые отношения).

Интересно, что физические отношения вызывают сейчас во мне отвращение. Чувство гадливости охватывает после объятия или поцелуя, и не только они сами, но даже представление о них противно. Наша любовь есть как бы дружба и такой она должна быть.

Главной чертой наших отношений, насколько я мог наблюдать их у моих товарищей и у себя, является непостоянство их. Я объясняю это тем, что чувства в нашем возрасте не имеют особого характера целеустремленности. Иногда можно чувствовать влечение не к одному объекту, не предпочитая никого друг другу.

У многих завоевание расположения переходит в своеобразную игру, в поиски постоянного напряжения. Я считаю, что уходить или прятаться от этих чувств нечего, но давать им особую волю и возводить в степень настоящей любви тоже нельзя. Нечего распускаться. Если дашь сейчас себе волю, то окончательно истаскаешься, сделаешься фатом, и, когда придет время настоящей любви, потеряешь вкус к жизни.

Я стараюсь держать себя в известных рамках. Единственно, чего я боюсь, это, как бы все это не перешло у меня в спорт, т.к. все объекты очень скоро надоедают мне или по глупости, или по уму, или по ограниченности. Я ищу сейчас долгой и большой любви-дружбы, ищу простых и близких духовно отношений, ищу одинаковых интересов.

Думаю, что найдя их, я покончу с дон-жуанством и обрету полнейший душевный покой.

(NN подходила бы для этого, но она слишком томна и недостаточно открыта для дружбы. Признаться, мне скучно стало с ней.)

(...)

30.IX. Сегодня день визитов. Меня как “болящего” навестило очень много человек. Беспрерывно звонили по телефону. Утром явились Жорка, Зигель и Зотик. Зигель поверял мне свои сердечные тайны: влюблен в какую-то очаровательную девушку, с которой у него установились чистые дружеские отношения. Эта девушка находится в весьма незавидном материальном положении, и мой великий идеалист, преисполненный нежной жалостью, рисует в своем воображении трогательные картины любви т.д. Обожаю я этого Зигеля! Это хороший, искренний и настоящий друг. Он очень честен, горяч, влюбчив, вспыльчив, большой фантазер, добряк и идеалист, способен глубоко увлекаться и верить, благороден и открыт. Занимается он астрономией и глубоко ей интересуется. Несмотря на свои пятнадцать лет, занимает почетное место в астрономическом обществе и имеет в своем ведении целую обсерваторию, на которой готов просиживать дни и ночи. В пылу своего увлечения он думает, что все обязаны интересоваться тем, чем интересуется он, и таскает меня и бедного Джоржа на обсерваторию (особенно достается последнему). Кроме всего, он очень начитан в философии, и часто мы устраиваем с ним споры (он отчаянный идеалист). Мне нравится его искренность. Он верит в бога и, хотя это теперь не принято и может даже иметь для него неблагоприятные последствия, не отрицает этого.

Совсем другого типа Жоржик или, как я его зову — Джорж. Он очень рассудителен, очень замкнут, не поддается никаким юношеским увлечениям, романов боится и не имеет, весьма умен и принципиален. Слово свое он сдерживает всегда, очень уступчив в мелочах, но в большом деле непоколебим. Вообще парень довольно веселый и благодаря своему уму пользуется большим уважением. Его я люблю как надежного хранителя душевных тайн и мудрого советчика. Занимается шахматами и интересуется философией.

Мы втроем составляем трио неразрывной дружбы. Жорж есть наш центр, а мы — полюса. Эти двое мои лучшие и единственные друзья. В нашем обществе Джорж отчасти становится более открытым и то, что он говорит нам, он не скажет никому.

О Зотике, который пришел сегодня с ними, сказать особенно нечего. Личность очень серенькая и бесцветная. Роста маленького, голосочек тоненький, черты лица мелкие, в общем весь похож на небольшого воробья. Неплохо играет в шахматы, неплохо рисует (но таланта нет), аккуратно чертит, все делает неплохо, но ничем не выделяется.

После пришли Наташа, Люська, Сережка, Боренька Курбатов и NN.

NN очень понравилась моей мамаше. Весьма доволен этим. Завтра пойду в школу.

1.Х. Хреновое настроение. Не знаю, что делать. Чувствую себя подлецом и негодяем. С какой стати сказал я ей, что люблю ее, когда не был в этом как следует уверен? Что я скажу ей теперь? За кого она меня примет? Если я буду молчать, то это гадко и подло с моей стороны, если я скажу, это будет честнее, но с какой стороны покажу я себя! Если это была бы другая, более ветреная и легкомысленная, то и дело другое. Но она любит меня серьезно. А молчать больше нельзя. Настроение гадкое. Предложить ей дружбу? Но она это примет за насмешку. Я подлый эгоист. Мелкий честолюбец. Хотел видеть ее у своих ног, не любя, только потому, что ее любят многие. И я мог находить в этом удовольствие. Я решил завтра спросить ее серьезно: любит ли она меня или колеблется в своих чувствах. Если первое, я глубоко несчастен, если второе, я счастлив. Никогда я не желал больше, чтобы ко мне относились безразлично. Комедию играть больше не могу. Из-за тягостного настроения писать не могу.

Сегодня был первый французский урок. Начинается зимняя волынка. В этом году придется приналечь на языки. Надо будет освоить технику и приняться за французские романы. Сейчас страстно желаю, чтобы наступила зима. Зима... Каток... Морозы. Я люблю зиму. Люблю зимний город. Город летом отвратителен, город зимой прекрасен. Особенно хороши солнечные зимние дни. Стальное морозное небо. Причудливый иней на ветвях, блестящие окна домов, а кругом белое-белое... Хорошо!.. А еще люблю коньки. Вечером лед блещет разноцветными огнями — отражает качающиеся фонари. Кругом пестрые пары... музыка. Приятно нестись, включившись в общее течение, подлаживаясь под ритм музыки или ехать вдвоем, согласуя движение тел и ног... Ехать молча, изредка перекидываясь словами. Скорей бы!

Так всегда! Человек, несмотря на краткость его жизни, ждет, чтобы время шло быстрей. Зимой жаждут лета, осенью зимы. В детстве жаждут юности, в юности ждут зрелости и лишь бесплодная старость не стремится вперед, ибо ее будущее есть смерть, а, оборотившись назад, смотрит на прошедшую жизнь. Смотрит и испытывает удовлетворение, если он создал, или скорбь, если он не мог создать.

5.Х. Писал я недавно, что люблю только великое: великую подлость и великую добродетель, а вместе с тем я совершил самую мелкую и гадкую подлость. Подлость из-за ничтожного тщеславия. Я был так себе противен из-за нее, что не мог даже писать в дневник. Подлость эта со стороны покажется совсем незначительной и другие, возможно, даже и не примут это за подлость, но я обдумал и решил, что больше никогда, никогда этого не будет. Пусть я буду тысячу раз честолюбив, никогда мной не будет совершено ничего подобного. Из-за этого я потерял даже удовольствие после избрания меня председателем отряда, несмотря на явное нежелание вожатых, голосовавших против. В 19-ой школе меня проводили вожатые, а теперь за один месяц я добился огромного авторитета. Расскажу, как это было. Меня выбирали председателем отряда. Признаться, я хотел этого. И меня спросили: “Ты вел эту работу в 19-ой школе?” Я сказал: “Да, я был председателем отряда”, когда я им никогда не был. Я взглянул на Уеду. Он улыбался. Я был всегда на более высоких должностях, но я соврал, чтобы меня избрали, когда был бы выбран и без этого. Черт знает, как противен я себе. Подлости преследуют меня. (...)

9.Х. Я покончил с NN. Сверх ожидания она не называла меня негодяем. Видно, я сам ей надоел.

Но это все позади. (Мы любим забывать неприятное. Это в человеческой природе. 5.I.36).

Сегодняшний день был днем решительного моего сближения с Пуцилло. Мучимый гадкой меланхолией, я обратился к нему и нашел в нем неоценимого и чуткого товарища. Не время, не характер сближают людей, сближает их взаимное понимание. Только сегодня я увидел всю глубину и справедливость его натуры, только сегодня понял, как тонко он умеет понимать.

Мы говорили о многом. О чем? Обо всем. Мы изливали друг другу самые сокровенные мысли и движения души. Он увлекается толстовством, и его взгляды мне очень нравятся.

“Обдумывай! — сказал он мне. — Люби, но обдумывай”. Да, он прав. Только это спасет меня от легкомыслия. Пуцилло старается анализировать свою натуру и склонен недооценивать себя. “Я очень многое, очень мучительно переживаю, — говорил мне он. — Как мучительно хотеть что-нибудь делать и не иметь возможности это исполнить!” Он вообще называл себя неспособным и глупым и мне большого труда стоило переубедить его в этом.

Цель жизни, по его, работа. Он желает своей жизнью вложить небольшую лепту в работу всего человечества.

Я вижу, что нашел неоценимого друга.

Он понимает гораздо тоньше, чем Жорка или Зигель, и ему можно поверить больше.

“Чтобы узнать жизнь, нужно испытать ее”, — говорит он. Он не читал почти ничего по философии, но его размышления обнимают довольно широкие области философии и темы их сходны с моими. Мы очень близки друг другу.

К чувству дружбы у меня примешивается еще чувство глубокой жалости. С непередаваемой скорбью он говорил мне: “Я потерял отца. Потерял как раз в тот момент, когда почувствовал, как много он мне может дать, как он мне дорог и нужен. Мать... Она не поймет многого. Я пробовал говорить с ней. В ней только инстинкт, она — мать...” Он действительно страдал. Он одинок. Я постараюсь ввести его в круг своей семьи. Он доверяет мне: “Тебе я говорю многое, что не говорил никому. У меня не было друзей”. У него не было друзей, так они у него будут! Я буду ему верным и хорошим другом.

Теперь надо бросить ребячество. Я слишком мало пережил, я не знаю еще настоящих страданий.

В школе полный успех. Выдвигаюсь во всех областях. Мое сочинение оказалось лучшим в классе.

10.Х. С ужасающей быстротой растет моя любовь к прелестной незнакомке. Только сегодня узнал я, что имя ее Татьяна. Какое прекрасное имя! Я влюблен до безумия. Я готов целый день смотреть на нее. О, истинная любовь есть только в созерцании! Отнюдь я не собираюсь признаваться ей. Я счастлив, что люблю ее. Это бескорыстная любовь, не требующая взаимности. Как некий герой Куприна я благодарен ей за то, что она существует. Как счастлив был я, когда она одарила меня своим взглядом! Пусть это банально и пошло, но это так. Целые перемены стоял я в углу зала и следил за ней. Кажется, она заметила меня. Но, честное слово, я не желаю даже знакомства с ней. Я хочу только ею любоваться. Как желал бы я получить ее карточку! Целые дни, не уставая, глядел бы я на нее. Мысли о ней преследуют меня везде, куда бы я ни пошел. Как прекрасно и вместе с тем мучительно любить!

Эта моя любовь не похожа на все эти интрижки, когда “да” было целью.

Нет, это чувство так же сильно и чисто, как чувство мое к Р.К. ... и еще более сильно.

В гирлянды слов вплетаю как цветы
Я о тебе прекрасные мечты.
В моей груди всегда рождаешь ты
Могучий дух любви и чистоты.
Тебя люблю как тайны юных грез,
Взлелеянных под шепоты берез.
Ты вся чиста как жемчуг детских слез,
Как лепестки моих любимых роз.
В тебе одной прекрасен светлый мир,
Тебе одной моих звучанье лир,
Ты идеал, ты счастье, ты кумир,
С тобой хочу свершить безумья пир.
У ног твоих готов я век лежать
И лишь “люблю” смиренно повторять.
Тебя одну безмолвно созерцать
И не желать, не думать и не ждать.
И выливать игру страстей моих
В витанье звуков, в заунывный стих.

12.Х. До сих пор я не писал ничего о внутреннем и внешнем политическом положении нашей страны и всего мира, считая это не входящим в задачи дневника, поразмыслив же, я решил, что был похож на крота, ничего не видящего вокруг. С сегодняшнего дня я постараюсь заносить в дневник важнейшие политические события, оценивая их со своей точки зрения. Таким образом, мой дневник явится со временем и довольно интересным с исторической стороны произведением. Постольку, поскольку целью его является оценка самого себя и создание автобиографической повести, я должен дать не только свои переживания и мысли, но и эпоху, и великих людей, и общество моего времени.

Описывать политическое положение меня толкнуло еще и чрезвычайное напряжение, царящее вокруг; точно электрический заряд скопился и минута на минуту разразится, вызвав всеобщее потрясение. Великая угроза повисла над демократическим миром, быстро растет ужасный фашизм. Великий и ужасный, как демон, Гитлер грозит всему миру войной. Германия, так недавно копошившаяся в пыли Версальского договора, поднялась над Европой и уже не просит, а угрожает.

Итало-абиссинская война создает страшные столкновения интересов. Победа Италии означает усиление фашизма, быть может, победу его в Европе. Лоскутная Англия не предпринимает ничего. Франция слаба. Америка нейтральна.

Все шансы за победу Италии. Партизанская война поможет абиссинцам продержаться немного дольше, но вряд ли очень долго. Фашизм совершает свой победный марш.

У нас каждый день говорят о войне. Ее призрак стоит близко. Дни полны всевозможных неожиданностей. Германия, Италия, Япония, а, может быть, и Англия — сильнейшие державы мира — объединены единственным стремлением — уничтожить нас.

Удастся ли им это? Возможно, что и да. Как страшно одно даже это предположение!

Но нет! Этого не будет! У нас самая идейная в мире армия, у нас хорошая техника и неужели рабочие других стран пойдут уничтожать свою республику?

Но пусть война! Мы победим. Я твердо верю в это.

Моя любимая мечта это смерть за нашу страну, за мою идею. Я вступаю в комсомол и в случае войны пойду первый на фронт, чтобы победить. Пускай мне мало лет! Дети Парижской коммуны сражались так же, как и взрослые.

Сегодня день провел с Пуцилло. Разговаривая о силе воли, мы пришли к следующим выводам:

1). Сила воли есть разновидность упрямства.

2). Упрямство есть неосмысленная сила воли.

3). Сила воли не врожденна, а приобретается воспитанием.

4). Наибольшая сила воли заключается в умении владеть толпой.

5). При помощи силы воли достигается любая цель.

Упрямства у меня достаточно. Хватит ли у меня ума, чтобы преобразовать его в силу воли?

14.Х. Влюблен и ни в чем не нахожу себе развлечения. (...) Как мне познакомиться с ней? Как обратить на себя ее внимание?

Хочется писать. Есть мысли, но никак не нахожу формы. Все кажется старым и неинтересным.

Единственно, что немножко успокаивает — это философия. Одна мысль: “Что значит это по сравнению со Вселенной?” Эта мысль пробуждает ужас перед вечностью, сознание кратковременности нашей жизни и бренности наших волнений и желаний. Но это все помогает ненадолго. И часто думается: “А что значит Вселенная по сравнению с ее глазами?”

Какая мысль правильней? Не знаю.

(...)

31.Х. Как все-таки эгоистичны и нечутки люди! Мы мечемся в кругу своих мелких волнений, воображая интрижку любовью, а скуку страданьем.

Про тех, кто много говорит о страданиях, мы говорим: “О, он несчастен!”, про тех, кто много молчит — “Он умен”, про тех, кто много смеется — “Он счастлив”. Мы видим только показное и, опустившись и погрязнув в мельчайших и ничтожнейших движениях своей души, не замечаем действительных страданий, действительной любви и действительной радости. (...)

У нас в классе есть две девочки. Сидят они одни на последней парте. Ни с кем почти не разговаривают (...) Короче — их не замечают. Не знал их и я до сегодняшнего дня. (...)

Сегодня я разговорился случайно с одной из них и узнал много интересного. Обе они находятся в состоянии тупого отчаяния. Она говорила мне, что все отшатнулись от них, что дома у них плохая атмосфера. “Мне скучно жить, я не хочу жить”. Она серьезно говорила о самоубийстве. (...) Разговаривая с ней, я видел, что она глубоко несчастна, что мы не замечаем ее напрасно, т.к. это не просто тупица, а очень тонкая натура. Она дала мне свои стихи, и я расхвалил их и всеми силами старался разбить печальные ее мысли. Я употребил весь скудный запас своего остроумия, чтобы вызвать ее улыбку и в конце концов нашел ее даже хорошенькой. Как жалко мне их!

А я еще болтал, что страдаю! Почему? Я пользуюсь влиянием, любим дома и в школе! Дурак я просто.

Я решил во что бы то ни стало ввести их в общественную жизнь. (...) Я обещал зимой водить их на каток. Это не шутки. Так коверкаются человеческие души! У нас не должно быть обездоленных. Без товарищей и без дома можно действительно отчаяться. Можно, наконец, ради такого дела пожертвовать на время своими личными интересами.

Моя вчерашняя меланхолия пропала. Я спокоен.

Пускай Т.Ц. не любит меня! Я люблю ее и мне этого достаточно.

(...)

6.XI. Я подвел черту под рассеянным периодом своей жизни, продолжавшимся эти два месяца. Я понял, как гадка и недостойна эта рассеянная светская жизнь, не подходящая ни для моих интересов, ни для нашей эпохи.

Я упивался успехом. Мне писали, в меня влюблялись, я был ослеплен.

Недаром Пуцилло предостерегал меня от этого. Он говорил: “Любовь — это внешний блеск, главное — уважение”.

Но это время пошлых романчиков прошло. Я изменился. (...) Началось с того, что я поговорил с Германом.

Мы шли домой поздно из школы и разговорились о наших чувствах. Герман такой человек, с которым можно говорить обо всем, — это настоящий, культурный, образованный вожатый. Он разбил все мои физиологические оправдания частым влюблениям и сказал, что нам нужно на это дело смотреть не так легкомысленно: “Воспитать в себе волю. Не надо разбрасываться”.

Я всю ночь обдумывал этот разговор и решил поставить точку под прошлым. Я начал даже писать на новой странице.

Вчера был счастливый и неожиданный день. Иногда мгновенья переворачивают всю душу. Я влюбился, признался и счастлив. Это опять может вызвать улыбку, но влюблен я по-новому — просто и крепко.

Ее зовут возвышенно — Маргарита (мы зовем Рита или Марго), но она совсем не похожа на кроткую Маргариту, соблазненную Фаустом. Вся она резкая и непосредственная с ярко очерченными чертами лица.

(...)

Я раньше мало замечал. Последние дни мы делали стенгазету поздно оставались вместе. Работа сближает, и я открыл в ней много такого, чего не видел издали. Эта девушка построена по всем правилам коммунистической морали и нет в ней подлых пережитков обывательско-мещанских правил.*

(...)

9.XI. Ужасное, гнетущее настроение. Праздники прошли невесело. Седьмого ходили на демонстрацию, как всегда, только устал я больше. Видел вождей: Сталина, Молотова, Кагановича. Они стояли твердо на гранитной трибуне. Каким ничтожным ощущаешь себя в этом бессмысленном стаде людей!..

Настроение гадкое из-за очень важной для меня причины. С некоторых пор я совсем не могу писать. Есть мысли, но нет оригинальной формы для них. Ужасное ощущение: хотеть и не мочь. Наверное я больше не могу писать. Это было просто юношеское увлечение. Все блестящие надежды и мечты рухнули. Я никогда, никогда не смогу быть поэтом. Какая жестокая насмешка судьбы! У меня нет таланта.

Папа говорит, что я романтик и мистик, что я не чувствую эпохи. Это правда. Я люблю описывать только будущее и прошедшее, я не вижу героизма настоящего, или, вернее, я вижу его, но оно не вдохновляет меня. Настоящие таланты всегда чувствовали эпоху. Например, мой идеал — Гюго.

А жаль!

Кем смогу я быть? Обыкновенным, серым человеком. Пропали, пропали мечты!

Эти мрачные мысли переплетаются и с вчерашними неудачами, и, как всегда, когда я страдаю меланхолией и плохим расположением духа, я стараюсь быть вдали от всех и люблю, чтобы мной интересовались.

Вчерашний вечер, который устраивал наш отряд под моим руководством, прошел плохо. Мой доклад об Абиссинии не слушали.

Рита не понимает моего плохого настроения. (...)

Сегодня не пошел в школу из-за какой-то общей усталости. Хоть бы она догадалась прислать мне записку.

18.XI. Все идет хорошо. В классе я во главе группы нескольких ребят повел решительную борьбу против мещанских пережитков, процветающих в нашей школе. Последние дни вокруг поднимаемых мной вопросов разгорались ожесточенные споры. Вчера был устроен диспут о неофутуризме (так называется моя группа), где я в продолжительном докладе провозглашал основы коммунистической этики. Как водится, нашлись у меня и противники, которые заявили, что в пионерской организации недопустимы какие-либо фракции или общества. На это я им отвечал, что мы не фракция и не общество, что мы ничего общего с футуризмом Маяковского не имеем и являемся передовым отрядом пионерорганизации, ее активом. Спор продолжался часа три, причем в числе моих противников выступал, конечно, и Бобчинский. В конце концов, футуризм как идея победил. Осуждена в нем была только форма.

Любовь моя окончательно переродилась в дружбу. Ничто не тяготит меня теперь. Все прошедшее глупо и пошло. Мы еще не доросли до настоящих чувств. Теперь я вполне спокоен. Я нашел то, что хорошо, и то, что плохо. Я нашел высшую этику — коммунистическую, ей я и буду следовать всегда.

Читаю Вольтера — его сатирическо-философские романы. Какой тонкий и едкий юмор! Я читал эти романы только год назад, но они показались мне скучными. Лишь теперь я смог насладиться всеми прелестями их. “Задиг или Судьба” представляет собой замечательную сатиру на современный автору строй, разоблачение католицизма, высмеивание глупости сановников, борьбы партий, нелепости обрядов и обычаев. “Дитя природы” тоже показывает всю условность и лживость католицизма. Все это насыщено замечательным остроумием. Читается легко. В последнее время, следуя своей привычке читать несколько книг сразу, читаю “Обыкновенную историю” Гончарова. Очень хорошо высмеивает “дядюшка” романтические бредни Александра, но действительно тут две крайности: один чрезвычайно сентиментален, другой — сух и расчетлив. Несмотря на это, “дядюшка”, несомненно, тип положительный, выражающий взгляды самого Гончарова. Есть остроумные места: “Жениться надо не по расчету, а с расчетом”, но юмор несравненно тяжеловеснее Вольтерова.

29.XI. Порядочно времени не писал я в дневник. Не хотелось как-то. Старое опротивело, нового еще не было.

Последние дни усиленно занимаюсь философией и чтением классиков. Сейчас увлекаюсь “Вертером”.

Моя высокая “любовь-дружба”, как и следовало ожидать, оказалась только прекрасной мечтой. Моя возлюбленная, покорив мое сердце, решила покорить весь мир и с такими же высокими фразами отправилась покорять сердце Пуцилло.

Я покончил с ней довольно резко.

Теперь удовлетворен окончательно.

Я вновь пылаю чувствами к Т.Ц.

Боюсь клясться на сей раз, т.к. в этом году ввиду головокружения от успехов не знаю сам, что серьезно, и что — нет. Но кажется (...) все скользит как-то мимо, кроме всяких философских замыслов и идей, которые занимают меня сейчас всецело.

Во-первых я занимаюсь изучением этики, во-вторых замышляю написать обширную теорию поэзии, но не в отношении правил стихосложения или теоретического построения стиха или прозы (здесь я не очень силен, чутье заменяет мне знание). Трактат этот будет приблизительно таков: сначала определение искусства вообще и подразделение его, затем уже о поэзии, об источниках ее, о причинах, о сущности, о значении в общественном отношении.

Кроме того, там будут затронуты вопросы значения теории поэзии, о таланте, о вдохновении, об отношении творчества к среде и к эпохе, о будущем поэзии и т.д.

Дома неважно: больна мама. У нее сильнейший грипп. Она, ухаживая за папой (он тоже был болен), заразилась сама. Когда дома кто-нибудь болен, невольно охватывает тоска. Всегда ужасные мысли. Ночью не спишь, слушаешь стоны больного и думаешь о том, как несовершенен и хрупок человеческий организм.

Чувствуешь себя неспокойно и тревожно. Ощущаешь только в этот момент, как дорог тебе и близок больной и невольно пугаешься каждого стона. Но великая мудрость философии, общение с вечностью и бесконечностью очищает душу от страха, успокаивает великим вопросом: “Что значит жизнь человеческая по сравнению со вселенной, что значит горе человеческое по сравнению с радостным миром?” И думаешь ты: “Да, неизбежен конец”.

Странно, что такие мысли успокаивают или скорее отвлекают и рассеивают, и как-то невольно переходишь к другому, пока новый стон больного не возвратит тебя к прежним размышлениям.

Когда больна мать, так как-то пусто в доме. Нет уюта, нет того особенного теплого домашнего спокойствия, которое царит дома. Все идет как-то неуклюже: нет руки. Когда болен отец, в доме царит гнетущая тоска, будто обвалилась опора, на которой стоит семья, и летишь в какую-то яму неизвестности. Он лежит обыкновенно, стараясь скрыть плохое самочувствие, и на все расспросы отвечает: “Очень хорошо”, и когда нечаянно стон прорвется у него, так знаешь: дело плохо.

Семья наша идет как хорошо смазанная машина. Двигатель наш — папаша, механизм — мамаша и я — продукт этой машины. Папаша наш человек спокойный, незлой, отдавшийся науке. Он отнюдь не утонул в ней, она не поглотила его и он не отошел от жизни. С ним мы часто говорим и спорим по разным вопросам, порой преподает он мне уроки морали, но не в форме скучных нравоучений. Человек он честный. Когда мне было лет шесть-семь, рассказывал он мне разные истории из библии и старался воспитать во мне дух национализма. Однако националист вышел из меня неважный, хотя я не лишен чувства некоторой национальной гордости и самолюбия.

Мамаша, наоборот, вспыльчивая, увлекающаяся, очень добрая. Она практичнее папаши. В своей семье ее мнение считают решающим и ее побаиваются и уважают братья, сестры и вообще все родственники. У нас в семье она тоже имеет решающий голос и обычно решение всех важных вопросов предоставляется ей. Она тоже часто участвует в наших спорах и высказывает мысли более передовые, чем папаша-демократ. У нее я унаследовал поэтическое чутье, которое, вместе со вкусом и пониманием музыки, развито у нее сильно.

Характер я тоже от нее унаследовал. Она у нас руководит домом. У меня с ней иногда бывают перебранки на почве мелочей (мамаши, любящие своих детей, обычно всегда, давая им свободу в большом, преследуют их в мелочах). У нее стремление сделать хорошо, часто просто нецелесообразное, у меня упрямство. Часто доходит до крупных конфликтов, в которых, с одной стороны: кричат о неблагодарности (что в данные моменты верно), а с другой, об угнетении, о том, что “я уже тоже не маленький” и т.д. (что тоже верно). Это продолжается до тех пор, пока папаша — всеобщий миротворец — не успокоит обе расходившиеся стороны.

1.XII. Сегодня папа уехал в Новосибирск и в Иркутск (второй пункт тайно от мамаши). Ездил провожать на вокзал. Как хотел бы я уехать отсюда куда-нибудь подальше, в глушь. Уехать на целый год, чтобы отдохнуть от шума и суеты, а то голова устала и порой кажется: какой-то туман, липкий и вязкий, заволакивает сознание.

Дома немного грустно и пусто. Настроение несколько раздраженное. Сейчас затворю все двери и буду писать.

6.XII. Дни бегут как бешеные. Каждый день хотел написать и времени не было. Бурный водоворот радостей, печалей, дум, науки, творчества проглатывает время, не оставляя ни минуты свободной.

А как интересно жить! Как ничтожны эти минутные горести, как низменны эти личные интересы!

Я обрел мир: я уверовал в свой талант. (...) Всего удивительней, что убедил себя в этом я сам, сам убедил и сам уверовал. (...)

Позавчера был у меня Герман. Он, оказывается, неплохо разбирается в поэзии. Он заявил, что не ожидал от меня таких стихов, а последнее стихотворение мое ему даже понравилось. Показывал я стихи и Пуцилло. Он сказал, что писать я могу, но не нравится ему “высокий штиль” и отсутствие современных мотивов. В пример он приводил Некрасова: простота и выразительность. Он прав. Нужно найти прекрасное в настоящем. Сейчас ищу я тему для монументального произведения из эпохи гражданской войны. (...)

8.XII. (...) Когда читаешь философию, многие положения требуют тщательного продумывания и медленного уяснения.

Сейчас я штудирую “теорию отражения” и многие вопросы вызывают длительные рассуждения. Например, об единстве мышления и бытия: как понимать это единство? А понять его можно с двух сторон. Во-первых, мышление и бытие находятся в единстве постольку, поскольку субъект, обладающий способностью мыслить, существует и мышление остается у него до тех пор, пока он существует. Во-вторых, единство бытия и мышления состоит в том, что они подчиняются одним и тем же законам. Не будет ли открытие периодической системы элементов прекрасным доказательством того, что принципы природы не противоречат принципам мышления и что наше мышление подчинено тем же законам? Ведь если бы этого не было, если бы законы мышления противоречили бы законам объективного мира, то разве могли бы согласоваться их конечные результаты.

Может быть еще и третий вариант единства мышления и бытия — это: nihil est in intellectu, quod non fuerit in sensu, т.е. содержание мышления целиком исходит из чувств.

Какой же из этих трех вариантов верен, или все они вместе указывают на единство бытия и мышления, или, может быть, я стою на ложном пути? Главное — не у кого спросить.

То же самое обстоит и с положением “бытие определяет сознание”.

Об этих вопросах спрошу я у Германа, сейчас же хочу я описать тему спора, которая занимает меня до сих пор. Спорил я с девицей (...) Темой нашего спора была страсть — что такое страсть? (...)

“Разве страсти, — говорит Флобер, — не единственная прекрасная вещь на земле, не источник героизма, энтузиазма, поэзии, музыки, искусства — всего?” Да он тысячу раз прав, ибо все прекрасное, что окружает нас, создано страстью.

А разум? Да, разум создал много полезного, он открыл законы, он научил людей математике, он нашел систему в беспорядочном, объяснение в непонятном, правильное— в неправильном; это он провел дороги по непроходимым горам, это он изобрел машину, построил жилище, заставил природу работать на человека! Это разум! Но разве все прекрасное скрывается в цифрах, заключается в законах? Разве смог разум открыть формулу вдохновения, разве сумел он создать прекрасную статую или великую картину?? Разве разум руководит бойцом в сражении, поэтом во вдохновении и влюбленным в любви?

Разве искусство, героизм и поэзия не самое прекрасное на земле? И, наконец, разве в пылу увлечения наукой думал ли ученый о пользе, когда открывал полезное, думал ли о ней строитель, когда возводил здание? Нет! Ими руководило одно желание — узнать незнакомое, построить прекрасное. Таким образом, разве не может “разумное и полезное” быть создано страстью? Может, ибо все, что создано человечеством, создано страстью. (...)

Разум наш — медленный свет факела. Он горит долго и дает всегда ровное количество света. (...) Страсть это бурная вспышка молнии. Она ослепляет, она рушит и создает сразу; она ослепляет и потому в моменты ее мы находимся в состоянии самозабвения. Вот что такое страсть — это высшая форма разума. (...)

(...)

12.XII. Прекрасное расположение духа не покидает меня. Мое настроение — не беспричинная веселость молодого щенка, не радость беззаботного человека; оно — глубокое, спокойное и радостное равновесие души, достигнутое размышлением, самоанализом. (...)

Сегодня утром залежался в постели, читая книгу Виноградова “Три цвета времени” — о Стендале. Несмотря на то, что прочел еще немного, могу сказать, что книга нравится культурой и безукоризненностью языка и хорошей разработкой темы.

Днем мы с Пуцилло ходили по букинистам, искали книг. В одном из магазинов потеряли друг друга.

Я купил стихотворения Тютчева и по философии Кондильяка.

Дома навел меня на размышления приход одного старого приятеля. Паренек этот в детстве когда-то играл со мною и теперь считает своим долгом меня навещать время от времени. Печальные вещи рассказывал он.

Отец его (фотограф-авантюрист, ныне преподаватель немецкого языка) уехал, оставив мать, его и двух сестер без всяких средств.

Я видел, что он голоден, и накормил его.

Сам он, чтобы поддержать семью, поступил на кино-фабрику за 125 рублей в месяц, а сам маленький, худой, хилый. Он ровесник мне, а едва достает мне до подбородка (а я не из высоких).

“Отец уехал, мать и сестры плачут. Я думаю, что делать? Скучно чертовски... Ну, я взял и приехал к тебе. А дома только хлеб один...”

Поразило меня в этом всем та беззаботность, то чисто русское толстокожество, которое сквозило в его речах.

Что это: бессердечие или недопонимание, или, быть может, это желание скрыть горе, гримаса, принятая за улыбку, или умышленное самоуспокоение? Мне нравится твердость, но это, разве это твердость?

Я ужасался тому спокойствию, с каким рассказывала как-то Марфа о человеке, попавшем под трамвай. Но это не удивительно, когда на днях друг мой Вова Троицкий рассказывал со смехом о бреде своего больного отца.

Что же это — оптимизм или животная холодность? Или это особенность русской натуры — уметь забывать ужасное, не ужасаться им. Но этот оптимизм — не страшен ли он? Да и что такое оптимизм? (...) “Оптимизм это игра ума, а не философия”, — сказал Карамзин. И правда: как можно закрыть глаза на самую страшную истину, что каждому человеку суждено умереть? Нет! Это не значит, что мы должны перестать пользоваться радостями жизни и думать только об этой истине, но она должна вечно стоять перед нами и вызывать размышления, ибо только в них истинное спокойствие души.

Сейчас слушаю музыку балета “Светлый ручей” и мечтаю о “ней”.

Как люблю я эти светлые мечты, вплетенные в переливы прекрасных мелодий. (...) О, прекрасная Татьяна! Никогда, никому не отдам я свои мечты о тебе!

13.XII. (...) Сегодня спорил с ребятами о семье будущего. Кончилось тем, что на мои страстные доказательства они отпускали сальные остроты и пошлости. Я рассердился и послал их к черту.

По-моему, главной задачей школы должно стать воспитание правильного отношения к женщине и хорошего взгляда на половой вопрос. В частности, нужно не испошлять любви и внушить ребятам правильное к ней отношение. (...) И не понимают они, что смеются над внешним покровом, не умея видеть внутреннюю чистоту, что смеются они над тем, что вызывает их восхищение в романах. Так смеется порой толпа над мудрецом, не понимая глубины его простых слов; так смеется она над королем, свергнутым с трона, пред которым вчера лежала она ниц. (...)

(...)

28.XII. Папа приехал.

Дома торжественно. Делятся впечатлениями. Папаша приехал в патриотическо-восторженном духе. Восторгается, хвалит.

Мне привез два томика Маркса. Хороший подарок.

Вчера писал вечером. Написал. Понравилось самому.

Читал стихи Гюго. (...)

По форме замечательны: “Турнир короля Иоанна” и “Джинни”. Стихотворение “Буниберды” нравится своей поэтично-суровой торжественностью.

Вообще более ценными я считаю стихотворения, созданные поэтическом чувством Гюго, а не его публицистическим жаром. (...)

Ее я не увижу еще пятнадцать дней!.. Пятнадцать дней!.. Как долго!

Хоть бы минуточку видеть ее!

30.XII. Бесшабашный разгул, беспредельная и беззаботная Русь, ржаные просторы, простая крестьянская грусть — это поэзия Есенина.

Я не читал ни одного поэта, который мог бы так хорошо передать настроение, так сильно заставить грустить, желать, тонуть с собой.

Есенин пьян своей поэзией, он тонет в ней, он махнул рукой на мир, он мучительно отрывает куски своей души и воплощает их в звучные строфы.

Его мотивы... Упадничество... Но разве заставишь соловья петь по-другому? И, в конце концов, разве уже так важно, что он поет? Нет, важно, как он поет.

И вообще, разве сам поэт находит себе слова и мысли? Нет, их внушает ему эпоха, среда; в себе он находит только поэтическую силу, только талант певца, чтобы пропеть эти слова, мысли и чувства. (...)

Многие поэты ошеломляют блестящей техникой, оригинальной формой. Есенин привлекает мягкой лирической простотой. (...)

И есенинская форма как раз подстать содержанию. В ней также много гибкости, мягкости и вместе с тем неподвижности.

Замечательно оригинальна рифма, хотя критики обычно считают рифму неважным атрибутом поэзии. По-моему же, рифма придает больше привлекательности стиху и является внешним показателем технических возможностей поэта.

Многие стихотворения прекрасно формально и технически исполнены. “Шаганэ” — шедевр.

Да, прекрасный поэт Есенин! Настоящий большой лирический поэт, которого можно любить, которому можно подражать, отбросив его печальные настроения.

(...)

1936

2.I. Новый год встречал в школе. Народу было много. (...)

Меня встретили хорошо. Должен был бесчисленное количество раз повторить историю своей болезни.

(...) Многим было очень весело, а другим очень скучно.

Мне кажется, что люди, скучающие в большом обществе, не могут отличаться широтой ума.

Бал начался танцами. Духовой оркестр Автодорожного института гремел немилосердно. Казалось, что музыканты желали выдуть в трубы все свои легкие.

Танцующие прыгали так, что в глазах рябило. Танцевали таинственные инкогнито в масках, школьные львицы и львы. Впрочем, львы крутили своих дам с яростью леопардов. Львы эти были накрахмалены, с тщательно вывязанными галстуками, в выутюженных фраках и брюках, с безукоризненной складкой и полоскающимися “чарли”.

Остальные скромно жались к стенке. Не танцующие девчонки пестрыми ленточками поместились на скамейках и наперебой работали языками. Тут же стояли серьезные и лохматые парни, считающие танцы ниже своего достоинства, по причине неумения танцевать. Эти мудрецы отличаются обычно тупой самоуверенностью и верблюжьей осанкой.

В толпе сновали и присяжные остряки, почитающие в каждом слове своем остроту. Вид у них, как у забулдыг; ходят они руки в карманы и волоча ноги за собой. Но по существу они неплохие парни.

Оркестр дудел и дудел, зажигая азартом все большее количество танцоров. Постепенно в пляс пустились и остальные девчонки, и остряки и многие другие, за исключением верблюдообразных, которые продолжали наблюдать танцы с язвительными улыбками...

Я забился в угол, боясь выставить напоказ свои таланты на этом благодарном поприще. Сердобольные девицы из десятых классов отправляли ко мне делегации (думая, что я скучаю), с приглашениями, но я наотрез отказался, отговорившись болезнью.

Наконец начался ужин. Все с шумом заняли места в большом зале. Не дожидаясь приглашения, все начали деятельно жевать. Стоял шум, заглушавший убогие выступления артистов. Я шумел не меньше других и вместе с Германом изощрялся в остроумии. Потом опять были танцы. Я опять сидел в углу и молчал и было мне весело и приятно. Я имею хорошую способность не скучать, когда много народа кругом.

В полночь прогремели трубы и директриса произнесла скучнейшую новогоднюю речь.

После поздравлений веселье достигло своего апогея и к двум часам пошло на убыль.

Вечер кончился.

4.I. Честная борьба за идею — выше всего! Выше любви, выше ненависти, выше страданий, желаний, стремлений; выше благородства и чести. (...)

Если же после долгих страданий ты добудешь желанное ценой своей крови и души, ты испытаешь высшее счастье, ты испытаешь полную меру наслаждения.

5.I. Несколько дней тому назад был у меня Зигель. (...) Еще в прошлом году он начал увлекаться религией. (...) Мы устраивали споры до ужаса схоластичные, спорили до одурения, тысячу раз повторяли одно и то же, торчали под снегом, дождем и градом целые часы. Спорили мы, забывая основную тему спора, отклоняясь к ненужным деталям; то упирались, то соглашались, не понимая того, что говорим на разных языках. Возможно, что тут сыграло известную роль упрямство, но Зигель утвердился в своих идеалистических взглядах. Он стал посещать церковь. Сначала критиковал и отрицал христианство, но потом постепенно стал принимать его. Мы с Жоркой ничего не могли сделать благодаря его упрямству.

Часто ходил он на проповеди митрополита Введенского, который некогда полемизировал с Луначарским и является теперь главой “обновленческой” церкви! (Церковь всегда умеет приспособиться к обстоятельствам).

Введенский этот несомненно человек убежденный и к тому же замечательный оратор. Я раз присутствовал на его проповеди. Говорил он убежденно, спокойно, несколько туманно. Глаза его блистали каким-то фанатическим огнем.

Под влиянием этого проповедника Зигляша ударился в Евангелие и... “докатился”.

Теперь он принимает христианство целиком, не рассуждая и не критикуя. (...)

Говорили мы очень много. Наши с Жоркой рассуждения неважны, т.к. могут быть всегда изложенными. Сейчас я изложу выводы Зигеля в виде кратких положений, прибавив к ним некоторые свои примечания.

1. Вселенная — создание бога. Бог — дух вне пространства и времени. Мы являемся частицей его.

2. Христос — бог, перевоплотившийся в образ человека, чтобы спасти человечество. Своими страданиями он искупает грех.

Здесь много нелепостей. Во-первых, как может верить астроном нелепому мифу о создании вселенной? Во-вторых, явное противоречие в понятии бога. Кроме того, курьезы: как может бог страдать? Почему, если он всемогущ, он не может освободить человечество от греха?? И еще нелепость: значит, Зигель должен верить и в черта, и в ад, и в сковородки?

3. Единственная цель жизни человека — любовь, вера и служение Христу и христианству.

Примечание: полнейший пессимизм и фанатизм. Что лучше — неверующая в Христа добродетель или любящий его грешник? Что будет, если все станут добродетельными?

4. Единственная этика человека — христианская добродетель.

Примечание: что может быть подлее этого: брачная мораль, иезуитизм и др. подлейшие вещи?

Правила, противоречащие всякому чувству, человеческой природе. Не гнусно ли все это?

И, наконец, самый вредный и гадкий вывод:

5. Все неверующие — полулюди! (...)

Кем-то он будет? По каким каналам потечет его мысль? Утонет ли он в узком фанатизме или дойдет до атеизма?

Мы с Жоркой, рассуждая после, не могли решить этого. Время покажет. (...)

Взгляды Зигеля угрожают нашей дружбе. (...)

А все же я преклоняюсь перед его верой и честностью.

6.I. Утром отправился к Червику, но не застал его дома. Желая освежиться, отправился бродить по улицам с тайной надеждой встретить “ее”.

Блуждая по улицам, люблю я наблюдать людей: их движения, выражения лиц. Порой выискиваю смешных, похожих на действующих лиц знакомых пьес.

Сегодня я стал искать осмысленные лица, дающие впечатления ума и проницательности.

К удивлению своему, на всех почти лицах читал я отпечатки тупости и животности. Попадались люди и с умными лицами, но не было на них осмысленности. Поразило меня только одно лицо (не пугайся, милейший дневник: оно принадлежало не девушке), лицо ребенка лет пяти. Умные коричневые глаза его смотрели спокойно и понимающе, будто прост был им весь этот огромный, непостижимый мир, который их окружает.

Но кто знает! Может быть, ребенок проницательнее мудреца, может быть, ему понятно многое, что непонятно нам. Ведь осмысленность — это соединение ума и души. А у кого самый чистый ум и самая непорочная душа, если не у ребенка?

“Пора понять, что в мирозданьи, куда ни оглянись — вопрос, а не ответ”.

(...)

10.I. Истинное остроумие должно вызывать не грубый смех, а тонкую улыбку. (...)

Последний день каникул! Завтра школа, занятия, ребята, она! Скорее!

Сегодня был на заключительном вечере детского “Фестиваля искусств”.

Хорошо было, радостно.

Артисты все хорошие, добрые, видно, что выступают с удовольствием.

Как жаль, что не умею я выразить тех радостных чувств и дум, которые возникли у меня на этом вечере.

О, наша чудная, единственная, счастливая страна!

(...)

13.I. (...) В школе весело. Я, Вовка и Слепян выпускаем рукописный “Веселый альманах”.

Халдеи и фискалы, конечно, не будут в него посвящены.

14.I. Вчерашний вечер был для меня знаменательным. Давно не испытывал я чувства такого глубокого счастья, которое испытано мною было вчера!

Но я лучше попытаюсь рассказать все по порядку, вдобавок и мне нужно разобраться во всем, что было сказано, решено, прочувствовано.

Итак...

Вчера к нам пришла Е.В. и привела с собой критика Ярополка Семенова. Это— молодой человек (лет около 30), высокий, красивый, с живыми глазами. Пришел он к нам впервые и сразу внушил к себе всеобщие симпатии. Судя по виду его и речам он кажется человеком искренним, живым, увлекающимся. Я, по крайней мере, просто влюблен в него. Он первый судил меня и указал мне мое место, мое призвание и мой путь.

Я начал читать ему стихи. Первыми прочел я песни из “Спартака”. Он прослушал внимательно и сказал: “В этих песнях мне нравятся две вещи. Во-первых, честная работа. Эти песни похожи на хороший перевод, кропотливо и честно сделанный. В них не видно еще самостоятельности, но если эта честность останется у тебя и впредь, то ты сможешь много сделать. Во-вторых мне понравилась сама подача Рима. Обычно он изображается в напыщенно-торжественных строках, а тут видно действительное нутро его”.

Я принялся читать дальше. Прочел “Жакерию”. Она тоже вызвала благосклонный отзыв (...)

После эпики я принялся за лирику. Прочитав “Блуждания”, я взглянул на него. Лицо его было сурово. “Знаешь что, а это хуже, гораздо хуже. Стихотворение это звучит протестом против всех блестящих формальных достижений. Я согласен, что современная поэзия тенденциозна, но не следует игнорировать хорошего. Эти мысли твои вложены в рамки традиционного классического стиха. Ты сбился с пути. (...) Вот, например, твои анапесты идут к Надсону. Если ты пойдешь слепо — ты пропал”.

Ну разве не прав он? Я обещался ему сойти с дорожки и протаптывать ее сам.

Мы долго говорили еще потом. Я не могу описать всего того, что сказал он. Я приведу только отрывки, которые запомнились мне, которые я поставил себе как вехи к достижению своей цели.

“У тебя несомненно глубокий дар, но если ты хочешь чего-нибудь добиться, то должен честно и упорно работать. Ты будешь велик только тогда, когда потомство сможет сказать: он был образованнейшим человеком своей эпохи...”

(...)

“Поэт должен быть так же недоверчив к себе, как и самоуверен”.

“У тебя, мне кажется, большая воля. Хорошо, что ты веришь в себя”.

“Принимай во внимание все мнения, но знай себе цену”.

Папа спросил: “Ну что? Можно ли пить за будущего поэта?” И он ответил: “Да”.

Так значит — я поэт!!! Хо-хо! ПОЭТ!

Расстались мы лучшими друзьями. Вот человек, который дал мне мой катехизис.

Талант мой он охарактеризовал так: “У тебя талант не как у Есенина. У того он бил ключом. В тебе он скрыт. Его талант — самородок, твой — золотой песок. Много труда и времени нужно, чтобы извлечь из него золото. Ты не будешь как Есенин, ты будешь как Гете”.

Я и Гете! Прекрасное сочетание! (...)

15.I. Ух! Сегодня я зол и взбешен, как дикий кабан. Как всегда в такие моменты наружно спокоен и холоден. Проклятая химичка! Я еще проучу ее! Спросив меня сегодня с места, за правильный ответ поставила “плохо”. Она объявила мне войну? Ладно, я ее принимаю. Это будет и интересно и полезно для всех. Не знаю, как держат таких учителей в школе? Все гадкое и подлое находит в ней покровительство. Она поощряет сплетни, фискальство, самодурство. Но мы еще посмотрим. У меня достаточно воли, чтобы сказать ей правду в глаза. (...)

Не менее подл у нас и чертежник, но к нему, как и к его предмету я чувствую глубочайшее отвращение. (...)

16.I. (...) Если женщина, заметив привлекательную силу своей женственности, начинает выставляться напоказ, искусственно культивировать ее, прелесть ее теряется. Она переходит в сознательное кокетство и от такой женщины веет какой-то противной, развратной чувственностью.

20.I. Школа глотает дни, часы, минуты. Все время одни занятия. Утром Софья и музыка, потом школа. Вечером приходишь совершенно обессиленный, не имея возможности ничем заняться.

Неужели это жизнь? Неужели всегда будет она такой, скучной, как алгебраическая формула?

Наука! Я обожаю науку! Но не школьную, скучную, сухую, порой просто ненужную, ту, которую насильно вкладывают в наши мозги. (...) Я люблю впитывать в себя науку сам. Величайшее наслаждение заниматься тем, что тебя интересует. (...)

24.I. Позавчера был у Ярополка. Он читал свою новую повесть. Он хороший критик, но плохой писатель. Я думаю через него познакомиться с Кирсановым.

Вчера произошел случай, возмутивший меня до глубины души. Были перевыборы старостата в школе. Выдвинули мою кандидатуру (...) Я отказался, мотивируя свой отказ тем, что я занят на пионерской работе. Но все запротестовали и пришлось смириться. Я прошел почти единогласно, и все были в полной уверенности, что я избран по большинству голосов. Но (...) вместо меня был посажен тип, едва набравший сорок голосов. Вот она, демократия!

Мне ничуть не жаль, что меня не выбрали, но жаль, что так профанируют свободу выборов и советскую конституцию. Комсорг, подсчитывавший голоса, не любит меня за свободу суждений и отвращение к подхалимствующим. (...)

28.I. (...) Занялся древностью и стихами. К величайшему удивлению Жоржа, увлекся Ксенофонтом и Полибием. Давно уже хотел я заполнить свой пробел в истории и надеюсь успешно это сделать.

Кроме того, принялся за драмы Сенеки. Прочел “Медею”. По правде сказать, скучновато. (...) Впрочем, может быть, что в древности эти недостатки были достоинствами. Во всяком случае длиннейшие монологи утомляют, хоры, не менее длинные, раздражают, диалоги искусственны, движения нет. (...)

Перевожу отрывки из Гюго.

В “Веселом альманахе” принимает участие наш физик Виктор Андреевич. Замечательный человек! Пьяница и неудавшийся талант.

Это придает бодрости моим сотрудникам, которые боятся выражать крайние мысли. Я не за беспощадную критику всего. Я им даже заявил, что если засыпемся, отвечаю за все я. Думаю, что сумею закрутить голову халдеям.

Т.Ц. не ходит, наверное опять больна. А мне так хочется ее видеть!

(...) Она стала еще более недосягаемой и потому еще более желанной для меня.

30.I. (...) Я взял незнакомую книгу незнакомого писателя и хочу составить себе о нем определенное представление. Человек этот — Игорь Северянин. О его сборнике “Громокипящий кубок” и буду писать я сегодня.

(...) Так всегда бывает у больших талантов, в периоды безвременья, реакции, упадка, декадентства. (...) Человек начинает жить только собой, он начинает презирать мир, ему кажется низким человек и бедным его язык. Он изобретает свой язык, свои слова, чтобы изобразить свои чувства. Такими словами изобилуют поэмы Северянина. (...)

Поэт одинок и затравлен, поэтому мы многое можем простить ему, но нельзя не признать его блестящим поэтом и тонким мастером формы. Его “Рондели”, “Nocturno”, “Квадрат квадратов” и многие другие вещи сделаны изумительно. Ими хочется любоваться как маленькими, тонкими и хрупкими фарфоровыми вещицами.

Замолкнули взволнованные губы.
Ушел поэт, страдалец, человек.
Он выпил как громокипящий кубок
Свой пьяный грезами и вдохновенный век.

30.II. (...) Я осмелился поднять голос против самодурства химички. (...) Сообщаю кратко, т.к. хочется спать.

Было классное собрание. Многие высказывались. Решили, что нужно бороться. (...)

У директора. Химичка не явилась. (...) Директор (...) соглашается с моими доводами. Заявляет, что поведение химички исправится. Общественное дело — выиграно. (...)

11.II. Период морального равновесия пришел снова. (...) И главное — я укрепил в себе мои внутренние принципы и чувствую, что твердо следую им. (...)

О, как хорошо быть хорошим! (...)

Мои мысли о будущем, о философии, об истории, о моей любви. Но смысл моих мыслей в словах тонет, и мое задушевное звучит неискренне, когда порой я начинаю говорить. (...)

Но все же я рад, что люблю, что живу, что учусь. Все легко на свете... (...)

6.III. Только что я был на вечере, на еврейском вечере, посвященном столетию со дня рождения Менделе Мойхер-Сфорим. Странные, новые и приятные чувства испытал я. Это был почти единственный раз, когда я почувствовал свой народ и глубокая теплота к нему зародилась в моем сердце.

В сущности у меня нет народа. Дух еврейства чужд, непонятен, далек мне. По убеждениям я — интернационалист, а по духу... тоже. И все же что-то сближает меня с этим народом. И уверен я, что, приключись с ним еще какие-нибудь беды, я не уйду от него и смело приму вместе с моими братьями любое страдание.

И что-то мило мне в этих грустных еврейских песнях и что-то приятное есть в этом особенном еврейском юморе. Я люблю эти молитвы, которые читает по утрам дедушка, эти легенды, которые слышал я в детстве; люблю я и древних седобородых старичков и маленьких, суетливых, хохлатых человечков.

И все-таки далек мне этот народ. Раздольная волжская песня трогает больше мое сердце, чем унылая и надрывная песнь моего народа.

Язык моего народа не мой язык, его дух не мой дух, но его сердце — мое сердце. (...)

25.III. (...) Перелистал страницы дневника. Какая дрянь! Ни одной живой мысли, ни на йоту того, что составляет мое настоящее сердце. Почему это? Неужели я неискренен даже с самим собой? Или, может быть, я просто глуп и пуст, может быть, просто корчу из себя идеальную натуру, оставаясь на деле самым поганым человечком. Кто рассудит это?

Тоска! Тоска! Тоска!

Сегодня ходил с Вовкой Троицким в библиотеку, где работает его мамаша. Познакомился с заведующей этой библиотекой. Замечательная девушка лет восемнадцати! Пишет стихи. Говорил с ней долго на разные литературные темы. Она позволила мне приходить и брать книги. Замечательно!

Вовка пророчит, что я влюблюсь в нее... Не думаю... А, впрочем, кто знает?!

Читаю Ключевского, Гейне, Верхарна, Гончарова и Ромен Роллана сразу. (...)

Вступление, подготовка к печати
и публикация Г. Медведевой