КУЛЬТУРА

Об авторе | Лев Семенович Симкин — доктор юридических наук, профессор, автор многих научных публикаций, а также исторических исследований «Американская мечта русского сектанта», «Полтора часа возмездия», «Коротким будет приговор», «Его повесили на площади Победы», «Собибор/Послесловие», «Как живые. Образы “Площади революции” знакомые и забытые», «Великий обман. Чужестранцы в стране большевиков». Постоянный автор «Знамени».

Лев Симкин

Марк Шагал, переводчик

статья в восьми цитатах с дополнениями, разговорами и комментариями

1

«И приходят мне в голову какие-то необыкновенные, странные мысли: “А что такое еврей и нееврей? И зачем бог создал евреев и неевреев? А уж если он создал и тех и других, то почему они должны быть так разобщены, почему должны ненавидеть друг друга, как если бы одни были от бога, а другие — не от бога?”»

                                                                                                                                       Шолом-Алейхем

…В Майнце, городе недалеко от Франкфурта, туристов немного. В основном они водятся у Майнцского собора и памятника отцу книгопечатания Гутенбергу, который здесь в XV веке напечатал первую Библию. И еще у церкви Святого Стефана с витражами Марка Шагала.

Святой Стефан был возведен на излете Х столетия на вершине самого высокого холма в городе. На том месте, где были развалины жилого дома, построенного еще римлянами. Собственно, и сама-то Священная Римская империя, куда входил Майнц, возникла на обломках Древнего Рима и мыслилась как прямое его продолжение, а заодно — и франкской империи Карла Великого. Лет через триста базилика пришла в упадок, и церковь вновь отстроили на фундаменте старой, уже в готическом стиле, это было в начале XIV века. Так она простояла до 27 февраля 1945 года, когда 435 британских бомбардировщиков сбросили на Майнц полторы тысячи тонн бомб. Казалось, церковь потеряна навсегда — рядом с покосившейся колокольней остались лишь голые стены с колоннами да склеп, где покоится основатель храма Виллигиз, архиепископ Майнцский, глава германской церкви и регент Священной Римской империи на рубеже X–XI столетий.

При Виллигизе этот храм стал «местом молитвы за империю», где герман­ские каноники должны были молиться за мир на ее просторах. Спустя девять столетий, в 1973 году, о предназначении церкви вспомнил ее настоятель Клаус Майер, руководивший работами по восстановлению храма, сильно пострадавшего во время войны. Как раз дошла очередь до обновления окон с давно отсутствовавшими к тому времени витражами, и ему пришла в голову мысль сделать новые витражи символом мира. Не вообще мира, а мира между христианами и иудеями, ну или немцев с евреями, как хотите. Мира, который подвел бы черту не только преследованиям евреев христианами на протяжении всей истории, но и демонизации иудеев, в конце концов сделавшей европейское сознание равнодушным к их боли.

Католическая церковь спасла от смерти в своих монастырях тысячи евреев. Это с одной стороны, а с другой — трусливо хранила молчание по поводу истребления евреев, не проронив ни слова в их защиту. Правда, нацисты церковь не особо жаловали. «Национал-социалистические и христианские идеи несовместимы, — говорилось в меморандуме Мартина Бормана, направленном в декабре 1941 года всем гауляйтерам, — …народ должен быть все более и более отделен от церкви и ее рупора — пасторов». И, тем не менее, убивавшие евреев нацисты и их пособники в большинстве своем продолжали считать себя верующими.

В течение двадцати, а то и тридцати лет после войны немцы не любили вести разговоры о своей ответственности, все больше поминали погибших близких да бомбежки союзниками их городов. Но к середине семидесятых в Западной Германии понемногу заговорили о коллективной вине за Холокост и причастности к нему рядовых граждан рейха. Христианские теологи, в свою очередь, разглядели истоки антисемитизма нацистов в многовековом церковном антииудаизме.

Патера Майера это все не могло не волновать, он ведь сам был наполовину еврей. Его отец, один из видных представителей еврейской общины Майнца, сумел эмигрировать в Аргентину вскоре после прихода нацистов к власти. Сын, оставшийся с матерью, как полукровка, был признан расовыми законами «мишлингом первой степени», но каким-то чудом сумел избежать предназначенной ему участи. Когда таких, как он, обязали носить желтую звезду, Клаус нашел убежище в школе-интернате бенедиктинского аббатства Этталь, когда депортировали в гетто и концлагеря, скрывался в Гамбурге, а когда на исходе войны, несмотря на «расовую ущербность», начали забирать в армию, спрятался у друзей в Майнце. Получив теологическое образование, в 1950 году Майер был рукоположен в священники и спустя полтора десятилетия стал настоятелем Соборной церкви Святого Стефана в Майнце.

Вот он-то и обратился с просьбой о витражах к 86-летнему Марку Шагалу, как «к знатоку цвета и Библии». В то время тренд оживления реставрируемых старых соборов средствами современного искусства считался символом культурного и духовного возрождения. К тому же Шагал был не чужд ветхозаветных сюжетов, они занимали в творчестве не меньшее место, чем витебские.

«Библия всегда завораживала меня, — признавался художник, с детских лет не перестававший читать ее на идише. — Она всегда казалась мне — и до сих пор кажется — величайшим источником поэзии, на все времена». В том же 1973 году он безвозмездно передал в открытый под Ниццей музей «Библей­ское послание» семнадцать монументальных работ на сюжеты библейских книг (Бытие, Исход и Песнь песней). Они же — книги Танаха, в основном совпадающего с Ветхим Заветом христианской Библии. Выступая на торжественном открытии музея, Шагал уверял, будто его интересует духовность поверх границ любой конкретной религии.

Ну, любой — не любой, а к тому моменту еврейский художник, каковым его числила публика, уже полтора десятилетия вовсю трудился над церковными витражами. Правда, сам Шагал терпеть не мог, когда его называли «еврейским художником», и даже пригрозил подать в суд на авторов еврейской энциклопедии, если они упомянут там его имя. В те годы оно было невероятно популярно во всем западном мире. Однако ассоциировалось отнюдь не с христианством, сколько бы церквей он ни оформил, а, так сказать, с еврейством. Случилось это благодаря музыке из знаменитого бродвейского мюзикла, создатели которого вдохновились шагаловским «Скрипачом на крыше». Впрочем, и числиться христианским художником ему претило. «Мне кажется, если бы я не был евреем, — признавался Шагал, — я бы не был художником — или стал бы совсем другим художником».

Марк Шагал родился в еврейской верующей семье, с детства знал религиозные тексты и традиции, ходил в синагогу и молился. И уже потому не мог не испытывать некоторого беспокойства. Как так, будучи евреем, он занимается украшением христианских святынь? Получив первый заказ на витражи для церкви (1950 год), он обратился за своего рода благословением к первому президенту Израиля Хаиму Вейцману. Художник сообщал, что его совесть неспокойна, и спрашивал, не навредит ли принятием заказа еврейскому народу. Правда, тут же сам отвечал на свой вопрос, приводя аргументы «за» — «само присутствие еврейской живописи в христианской церкви может стать хорошей пропагандой для нашего народа», ведь библейские сюжеты, которые он собирался изобразить для христианских верующих, «символизируют страдания гонимого еврейского народа». Вейцман уклонился от совета, предложив художнику делать, как тому подсказывает совесть.

Шагал в своих оправданиях такого рода был не одинок. Бронзовая скульптура Богоматери в соборе французского города Асси в 1950 году была снабжена надписью: «Жак Липшиц, иудей, верный религии своих предков, создал эту Деву Марию ради мира и согласия на земле под водительством Святого Духа».

2

Человек на 60% из химикалиев,

на 40% из лжи и ржи…

Но на 1% из Микельанджело!

Поэтому я делаю витражи.

                          Андрей Вознесенский

Большую часть жизни Шагал провел перед холстом, а витражами увлекся на старости лет. Техника витража, как никакая другая, отвечала его видению живописи как окна, через которое можно попасть в иные миры. И давней мечте о чистоте цвета в его со светом слиянии. Так или иначе, но благодаря витражам он обрел множество новых почитателей, которые никогда не вошли бы в авангардистскую галерею.

Надо сказать, авангардному искусству вообще-то мало свойственна религиозная тематика, разве что в богоборческом плане. А тут — другое дело. «Для меня витраж — это прозрачная перегородка, разделяющая два сердца: мое и всего мира», — красиво сказал он на открытии синагоги в больнице Хадасса в Иерусалиме. Согласившись сделать для синагоги двенадцать витражных окон, он впервые решил попробовать себя в качестве витражиста. И тут же начал делать эскизы витражных окон для собора XIII века в Сент-Этьен в Меце. Эти два проекта, синагога и католический собор, выполнялись одновременно. «Будь то собор или синагога, это все равно, — как выразился Шагал, — через окно проходит что-то мистическое».

В июне 1967 года, во время Шестидневной войны, через окно больницы, находившейся на линии огня, пролетят снаряды, повредив четыре витража из двенадцати. Позже Шагал взамен утраченных сделает новые.

В тех синагогальных окнах ему особо негде было развернуться. Тедди Коллек, бывший, когда их устанавливали, мэром Иерусалима, говорил, что здание больницы — «это самый неподходящий, унизительный фон для таких потрясающих окон». К тому же в окнах синагоги художник не мог изображать людей — в силу заповеди Торы «Не сотвори себе кумира». Вот почему темами витражей для Хадассы ему пришлось избрать такие главы книг Исход и Второзакония, где можно было обойтись без изображения человека. Одни только птицы, рыбы, каменные скрижали, звезды Давида и короны, вплетенные в имена колен Израилевых наряду с фрагментами библейских цитат.

«Евреи ничего не оставили для музеев, только свитки Торы в пустующих синагогах». Шагал сетовал на это еще в 1935 году, выступая в Еврейском научном институте в Вильно, предлагая переступить запрет. «Мы, сегодняшние евреи, чьи предки тысячи лет назад создали Танах, Книги Пророков — основу для религий многих народов, — теперь мы хотим иметь и свое искусство, свою живопись, которая получила бы в мире свой резонанс».

Является ли этот запрет безоговорочным? — поинтересовался я у главного раввина России Адольфа Шаевича. Да, ответил он, с галахической точки зрения, евреям категорически запрещено изображать человека, только звери и природа, и всё. Но, добавил раввин, люди искусства могут выйти за эти рамки, им простительно, если только они не движимы какими-либо меркантильными соображениями. Суть последующих его суждений можно свести к трем пунктам. Шагалом двигал талант. Талант дан немногим. Талант выше запретов. Что ж, такой ответ меня вполне устроил.

3

Им свет мелькнул — они прозрели свет

еще ненарисованных картин.

Сочли свои непрожитые годы…

<…>

Я вижу их, оборванных, босых

и онемевших — на иных дорогах.

Их — братьев Израэлса, Писсарро

и Модильяни — братьев наших тащат

на веревках

потомки Холбейна и Дюрера — на смерть

в печах…

                         Марк Шагал (перевод с идиша Льва Беринского)

После войны он отказывался ехать в Германию, куда был многажды зван. Эта страна не была ему чужой, он долго жил в Берлине. До того, как по приказу Геббельса публично сожгли 90 его работ (гуашей и офортов) на библейскую тематику, выполненных после путешествия на Ближний Восток. До того, как помимо своей воли Шагал стал участником проведенной в Мюнхене в 1937 году выставки «Дегенеративное искусство», где рядом с работами величайших художников-авангардистов висели рисунки умалишенных. Выставка объехала 12 городов Германии, ее посетили 3 миллиона зрителей. В общем, у него имелись мотивы для отказа расписывать церковь в Германии. К тому же в это время еще не утихли яростные споры о том, возможно ли вообще заниматься искусством после Холокоста.

По воспоминаниям его внучки Беллы, заказ был принят с большой неохотой, Шагал долго сопротивлялся и согласился лишь под давлением жены — Валентины Бродской. В отличие от него, та периодически бывала в Германии и во время одной из поездок завязала дружбу со священником из Майнца, отцом Клаусом Майером.

Задача, поставленная священником перед собой, — добиться от Шагала согласия, была не из легких, и решал он ее с завидным упорством. На уговоры ушло три года. Десятки писем, обращенных к художнику, ничего не дали. Дело сдвинулось с мертвой точки лишь после знакомства с Вавой (так все ее называли с легкой руки Шагала, который и первой своей жене — летающей на его полотнах Белле — дал новое имя, с рождения ее звали Бертой).

«Если бы Вава отговорила Шагала, то все мои просьбы остались бы без ответа, — вспоминал Майер в своей статье, опубликованной в журнале “Майнц” в 1995 году. — Поэтому, в той же степени, в какой мы благодарны Марку Шагалу, мы должны быть благодарны его жене». Их взаимной приязни способствовало одно немаловажное обстоятельство — Вава была христианкой.

«Вава, как ее все называли, появилась в доме Шагала в Вансе, — рассказывает Джонатан Уилсон в биографии “Марк Шагал”. — Через несколько недель приглашенная “домохозяйка” согласилась остаться надолго, но при условии, что ее нынешнее скромное звание сменится на более солидное — “жена”. Шагал не возражал, и они сочетались законным браком 12 июля 1952 года».

Невеста была моложе жениха на 18 лет, ей — 47, ему — 65. Надо сказать, Вава была непростой девушкой, фамилия ее отца и деда, богатейших сахарозаводчиков России, была на слуху до революции в той же степени, как фамилия Троцкий — в первые годы после. «Сахар Бродского, чай Высоцкого, Россия Троцкого» — этот антисемитский мем родился в 1918 году не на пустом месте.

Между прочим, на дочери и внучке чаеторговцев Высоцких чуть было не женился Борис Пастернак, о чем сам написал в «Марбурге»:

               Я вздрагивал. Я загорался и гас.

               Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, —

               Но поздно, я сдрейфил, и вот мне — отказ.

               Как жаль ее слез! Я святого блаженней.

Этим стихам, по его собственному признанию, завидовал Маяковский. С Шагалом тот, кстати, был знаком и даже подарил художнику свою книгу с дарственной надписью: «Дай Бог, чтобы каждый шагал, как Шагал».

«Когда мой отец таскал бочки с селедкой, — вырвалось у Шагала однажды в беседе с другом, — Бродские в Киеве покупали полотна Тинторетто!» Происхождение невесты, стало быть, имело для него значение. Андрей Седых, признанный летописец русского зарубежья, вспоминает, как художник, предложив ему условиться о встрече с ним через Ваву, многозначительно добавил: «Из семьи Бродских!»

Ничего не попишешь: люди падки на громкие фамилии, великие люди не исключение. Есенин гордился тем, что его последняя жена — внучка Толстого. Булгакову льстило, что его предпоследняя имела отношение к княжескому роду Белосельских-Белозерских. Ильф и Петров посмеялись над этим, выведя в рассказе о гусаре-схимнике «княгиню Белорусско-Балтийскую, последнюю пассию графа».

Тринадцатилетняя Валентина вместе со старшим братом уехала из Киева в 1918 году, незадолго до того, как там начались грабежи и погромы. Почти два десятилетия они жили в Берлине. «Валентина и Михаил… обладали способно­стями, типичными для буржуазных изгнанников из России того времени: представлять черное — белым; не имея много денег, тратить то, что было, на дорогую одежду; внешне держаться на прежнем уровне, обитая в домах жалких и даже нищенских, — пишет Джекки Вульшлегер в книге “Марк Шагал. История странствующего художника”. — Они были странной парой уцелевших: очаровательных, в своем роде благоразумных, но и скрытных, тщательно охраняющих тайну своего происхождения». Когда пришли к власти нацисты, пытались жить так, будто ничего не происходит. Скажем, Валентина продолжала посещать берлинские кафе, игнорируя появившиеся на входе объявления о запрете на посещение евреям. В 1938 году им удалось эмигрировать в Лондон, где Валентина стала хозяйкой шляпного ателье и, что для моего рассказа не менее важно, приняла крещение.

Таким образом, двум христианам удалось, так сказать, охмурить одного иудея, уговорив сделать витражи для церкви, расположенной там, откуда его (и их тоже) братьев по крови увозили на смерть. Некоторые биографы художника считают, что Вава скрывала от мужа свое вероисповедание, но это вряд ли. Не зря же на первом же портрете Вавы (1955 год) он на заднем плане поместил крошечное распятие. Но фактом остается обстоятельство, подтвержденное многими знавшими Шагала, — она свела к минимуму общение мужа с приятелями, говорящими на идише. Изменился и сам Шагал. «Мы всегда беседовали между собой на идише, — рассказывал один из его старых друзей, — но стоило нам на улице поравняться с кем-нибудь из французов, как Шагал тут же переходил на французский». При этом она окружила гения уютом, ограждая от всего, что могло помешать его работе. Шагал писал, что стал узником, но его тюрьма ему нравилась. Периодически он писал портреты своей второй жены, правда, в отличие от первой — Беллы, никогда не показывал ее в полете.

Если Клаус Майер был рожден в смешанном браке и в его воспитании могли присутствовать христианские традиции, то крещение Валентины Бродской родственники наверняка рассматривали как своего рода отступничество. Что ею двигало, когда она переходила в христианскую веру? Какие-то глубинные комплексы, страх из-за еврейского происхождения, тайное желание дистанцироваться от гонимых? Не стану гадать, мне трудно представить людей и атмосферу тех лет, попробую рассказать о сходных случаях в другое время, мне знакомое, и с другими людьми, мне более-менее известными. Понимаю, все истории индивидуальны, внутренний мир человека неповторим, и все же…

4

Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх

вас, беззащитных, среди этой ночи.

К предательству таинственная страсть,

друзья мои, туманит ваши очи.

                                             Белла Ахмадулина

В 2016 году в Москве у входа в Библиотеку иностранной литературы открывали памятник ушедшей незадолго до того Екатерине Гениевой. Собравшиеся выступали с рассказами об этой замечательной женщине, особо упирая на следование ею христианским ценностям. Подчеркнуто православный акцент в выступлениях показался мне немного чрезмерным, оттого, может быть, что несколько контрастировал с не вполне православной внешностью большинства присутст­вующих. Знаю, во Христе нет ни эллина, ни иудея, и все же, когда в наших широтах его славили сплошь иудеи, хоть и бывшие, это выглядело немного необычно. В какой-то момент мне почудилось, сейчас они все упадут на колени и, крестясь, начнут бить поклоны — впрочем, этого не случилось.

Сейчас мне немного стыдно за то чувство. Ну и что с того, что евреи? Вера по факту рождения — стало быть, родился русским — быть тебе православным, евреем — иудеем, так? А как же свобода совести? Уже довольно давно ее принято считать одним из естественных прав человека, в том числе на перемену религии.

Все выступавшие на том митинге были «меневцами» — прихожанами выдающегося проповедника и богослова, протоиерея Александра Меня, на протяжении четверти века, начиная с середины 1960-х годов, окормлявшего из своего подмосковного прихода представителей московской оппозиционной интеллигенции, среди которых евреи были особенно заметны. В церковных кругах за ним закрепилась репутация «катехизатора евреев».

Как вспоминает издатель Михаил Гринберг, когда он в 1970-е годы заехал к Меню вместе со знакомым ему священником, тот удивился — к нему чуть ли не впервые явился еврей не для того, чтобы креститься.

Сам Мень, как рассказывал знакомый с ним Адольф Шаевич, не раз отмечал в разговорах, что среди его прихожан много евреев. С чего вдруг? По мнению Шаевича, это объяснялось следующим: если бы к моменту крещения им было доступно больше знаний об иудаизме, они предпочли бы вероучение отцов.

Мои ровесники, родившиеся в середине ХХ века в еврейских семьях, были на этот счет абсолютно невежественны, и даже наши родители мало что знали. И некого было спросить, пойди поищи ребе, к которому можно было бы прийти с вопросами, интернета ведь не существовало. Какие-то крохи знаний интересующиеся получали из антирелигиозной литературы, которую, добавлю от себя, сочиняли те же евреи, взять хотя бы статусного «научного атеиста» Иосифа Крывелева.

«Я крестился, потому что мне это было нужно внутренне — я имею в виду пережить религиозный опыт, — признавался один из новообращенных. — И то, что я стал православным, — чистая случайность, мы тогда другого просто не знали. Я не исключаю, что, если бы я был знаком с хорошим умным раввином, я бы принял иудаизм».

Живя в европейской культуре и читая великую русскую литературу, с их христианскими корнями, знакомясь с русской религиозной философией (по большей части через самиздат и тамиздат), эти люди не могли пройти мимо христианского наследия, а другого они не знали. Вот почему евреи, «томимые духовной жаждою», отыскивали ответы на «вечные вопросы» в православии. «Для нас не существовало выбора веры: если человек поверил в Б-га, значит, становится православным христианином», — пишет российский библеист Анна Шмаина-Великанова.

Не совсем так, конечно. В те годы были и те, кто погружался в восточные религии, все это было проявлением некоего инакомыслия, нонконформизма. Представителям интеллигенции вообще свойственны поиски духовной основы для оправдания своего существования.

Александра Меня посмертно обвиняли в прозелитизме по отношению к «интеллигентным еврейским мальчикам и девочкам», во что трудно поверить, ведь прозелитизм — это не просто миссионерство, а ложные посулы. Скорее тут, помимо прочего, свою роль играла присущая Александру Меню «фантастическая харизма», о которой я в очередной раз услышал от Шаевича. Иными словами, человеческое обаяние. И мужское, очевидно, тоже. «Когда друзья привели меня к Меню, — рассказала мне Алла Гербер, — я решила, что больше никогда к нему не приду, испугавшись того, что в следующий раз под влиянием его невероятного обаяния могу не выдержать и принять решение о крещении. Как это сделали некоторые мои подруги, их имена хорошо известны (да, известны, могу назвать Ирину Роднянскую, Зою Крахмальникову, Инну Лиснянскую, ту же Екатерину Гениеву. — Л.С.). Сама я неверующая, с иудаизмом меня ничего не связывало, но я не хотела предавать память моих бабушек и дедушек». Еще она сравнила этот соблазн с предложением главного редактора журнала, где она трудилась в 1950-е годы, публиковаться под псевдонимом, более благозвучным, с точки зрения начальства, нежели ее фамилия. Алла Гербер и в тот раз отказалась.

В традиционной еврейской среде переход в иную веру воспринимался как предательство. Но какая такая традиционная среда в Москве 1970–1980-х годов? Да и не было никакого такого перехода, было обретение веры людьми неверующими. «Я никакой не выкрест, — говорил Псой Короленко, — так как никогда не был иудеем». И, тем не менее, в еврейских семьях память о погромах, творимых черносотенцами с именем Христа, была жива, мы слышали о них от бабушек и дедушек. Еврей, принявший крещение, был в их глазах нарушителем, сознательным или бессознательным, некоего фундаментального духовно-нравственного запрета.

А в глазах окружающих чаще всего мало что менялось в его оценке. Это на Западе слова «еврей» и «иудей» считались синонимами, и, крестившись, человек как бы переставал быть евреем. А в советском контексте, с учетом указания национальности в паспорте, военном билете, школьных документах, он евреем оставался, у нас ведь во главу угла ставили и ставят «кровь». Настолько, что даже имеющие смешанное происхождение — как бы не вполне «свои». «Евреев наполовину не бывает», как говорит один из персонажей фильма Никиты Михалкова «Двенадцать».

С другой стороны, никуда не делось естественное для многих христиан чувство боли применительно к представителям нашего племени. Достаточно просто почитать Евангелие, чтобы проникнуться ею в связи с гонениями, которые претерпел Иисус от евреев (ну, иудеев, кто их там разберет). Пилат не хотел смерти Иисуса и хотел по обычаю отпустить одного из преданных его суду, но народ выбрал Варавву, и тогда Пилат умыл руки и сказал, что не повинен в смерти Иисуса, а иудеи хором закричали, что кровь Его на них и их детях. Обычно этот крик толпы толкуют с этнической точки зрения. То, что и Он был из «этих», как и первые «апостолы и пророки», продолжавшие считать себя иудеями, до этого надо еще додумываться.

Второй Ватиканский собор в 1965 году снял с евреев мнимую вину в богоубийстве. «Верно, — записано в его резолюции, — еврейские власти и те, кто последовал их примеру, настаивали на смерти Христа; тем не менее, то, что произошло во время Его страстей, не может быть предъявлено обвинением всем евреям без различия, жившим тогда, или евреям сегодняшнего дня». Правда, официальное православие, в отличие от католицизма, от имени которого Рим­ский Папа извинился перед евреями, ни в чем таком замечено не было.

Большинство современных словарей дает слово «выкрест» с пометкой «устаревшее». Вероятно, устарели и связанные с «бывшими евреями» поговорки (к примеру, о «воре прощеном»), и все же крещеные евреи не могли не испытывать среди новых единоверцев ощущение «чужих среди своих». «Ничего другого и быть не могло, — сказал мне Андрей Кураев, бывший лучший, но ныне опальный миссионер РПЦ. — С подозрением до сих пор “бабушки” встречают в церкви любого “чужого”, скажем, просто молодого человека. Он вдвойне изгой, и для них, и для своей компании. Эту животную ксенофобию преодолеть трудно, нельзя требовать чуда». По его словам, традиция «богословия ненависти» была взаимной — как в христианской традиции, так и в иудейской. В то же время, сказал мне Кураев, сам себе противореча, эта традиция может отойти на второй план, если еврейская диаспора ставит перед собой задачу ассимилироваться и стать законодателями моды в большом социуме.

Последний вывод показался мне сомнительным — какая такая диаспора может ставить перед собой подобного рода задачи? — и одновременно напомнил, как во время иерусалимской книжной ярмарки 2007 года, посвященной памяти упоминавшегося уже мэра Иерусалима Тедди Коллека, два русских писателя, оба, можно сказать, законодатели литературной моды — Людмила Улицкая и Александр Кабаков — объявили о своем христианстве, и какую болезненную реакцию их читателей это вызвало.

5

Не Иегова, не Иисусе,

ах, Марк Захарович, нарисуйте

непобедимо синий завет —

Небом Единым Жив Человек.

                                      Андрей Вознесенский

Клаус Майер: «25 июня 1976 года Вава снова обнадежила меня. “Я ему сказала: «Сделай же это!» Я уверена, что он это сделает, мы просто должны еще немного набраться терпения и подождать”. Через полгода дело стронулось с места. В письме от 22 декабря 1976 года Вава написала о том, что Марк работает над эскизом витража для нашей церкви. В это время я уже настолько хорошо знал Марка, что понимал, если Вава написала, значит, эскиз почти готов. Так это и было».

Шагал расписывал окна церкви Святого Стефана, так сказать, удаленно — ехать в Германию он по-прежнему не желал. В середине 1950-х годов он познакомился с мастером старейшей фамильной витражной мастерской в Реймсе, история которой берет свое начало в XVII веке, — Шарлем Марком (1923–2006). На протяжении трех без малого десятилетий Марк Шагал делал акварельные эскизы, писал гуашью картоны в натуральную величину, а Шарль Марк (совпадение имен!) переносил рисунок на стекло. Шагал ему доверял, ему одному.

Витражи — дело тонкое, нужно не только следовать колористической гамме изображения, но и учитывать отношение каждой краски к проходящему сквозь нее свету. Готовые панели отправляли обратно Шагалу. Перед последним обжигом он в одних местах высветлял тон, в других — делал его более густым, кое-где процарапывал контуры. Шагал считал обязательным нанести собственной рукой последние штрихи.

Два года ушло на работу над первым витражом — его установили в церкви в 1978 году. Шагал в Майнц не приезжал, а Вава приехала, она присутствовала на всех четырех службах, приуроченных к установке витражей. Тогда же имя Вавы было внесено бургомистром Йокелем Фуксом в Золотую книгу города Майнца. Вава торопила Шагала, и за последующие семь лет художник успел сделать еще восемь витражей — последний эскиз передал незадолго до своей смерти. Оставшиеся 18 окон выполнены Шарлем Марком, на чем настаивал сам Шагал — на них изображено только небо и белые птицы.

Его чувство цвета было уникальным. «Когда умрет Анри Матисс, — сказал Пикассо, — Шагал останется единственным художником, кто действительно понимает, что такое цвет». Свет и цвет. На полотнах Шагала обычно заметно преобладание красного и зеленого. На витражах они тоже присутствуют, над согрешившей Евой, тело которой полыхает красным, сокрушается зеленоликий Господь, но в основном они выполнены в голубом тоне, состоящем из разных оттенков голубого, цвета неба.

«Художников легко разделить по тому принципу, какую именно часть конст­рукции мироздания они изображают: ад, чистилище или рай», — пишет художник и писатель Максим Кантор. Очень редкий художник, как он считает, умел писать рай, такими были Фра Беато Анджелико, Поль Сезанн. И Шагал. «Для Шагала стать живописцем рая было естественным, — продолжает Кантор, — ему свойственно писать счастье и свободу, ему присущ ярко-синий цвет небес».

На витражах — не один лишь рай, тут и целый ряд ветхозаветных сюжетов, начиная с сотворения человека, а заканчивается все распятием Христа. Из Майнца новые окна должны были посылать в мир благую весть с призывом к примирению христиан с иудеями. Все мы люди одной крови, евреи и христиане, все берем начало от Адама и Евы, в том числе и те, чье витебское детство смотрит на нас из стрельчатых окон готического собора, Бог наших отцов — Бог Иисуса Христа, родословное древо которого начинается от Авраама и Исаака, ведь Иисус — еврей.

Так толковал содержание витражей патер Майер. Пусть сюжеты ветхозаветные, но в них он усматривал множество отсылок к Новому Завету. В сцене благовестия Сарре о рождении сына, который станет родоначальником избранного народа — намек на Благовещение Пресвятой Богородицы, в сюжете жертвоприношения Исаака — прообраз Христа, принимающего смерть во имя спасения людей.

Для такого толкования у Майера были все основания. Еще в 1964 году Шагал создал картину на тему жертвоприношения Исаака, где на заднем плане виден Иисус, несущий крест, и оттуда прямо к Аврааму течет поток крови — такая вот преемственность.

Художника не раз попрекали в том, что, изображая Христа, он продвигает христианские идеи. Шагал лишь напускает туману вокруг своего сотрудничества с церковью, утверждая, будто оно имеет отношение к еврейскому мартирологу, — с такого рода нападками выступала в середине 1970-х годов американ­ская газета на идиш «Форвертс». Защитники художника, напротив, уверяли, что своими древнееврейскими образами он словно пытался «приручить» христианские храмы и что таким образом расширяет еврейскую историю, вводя в нее Иисуса.

Скорее, дело в том, что он видел немного другого Христа. «Да, мы видим у него и изображения Иисуса, — говорила его внучка Белла Мейер, названная в честь бабушки — жены и музы Шагала, в интервью журналу “Лехаим”. — Но Марк Шагал — я знаю это точно — видел в Иисусе еврея, приносящего себя в жертву и страдающего». А может быть, даже все страдающее человечество. И уж наверняка в глазах Шагала Иисус, почти всегда появляющийся рядом с ветхозаветными пророками, ассоциировался отнюдь не с хоругвями погромщиков, а, напротив, с их жертвами. Во всяком случае, в одной из своих наиболее известных картин («Белое распятие», 1938, любимая картина папы Франциска) — отклике на погромы Хрустальной ночи, с вкраплениями евреев, бегущих от погромов Гражданской войны в России, он поместил фигуру распятого Христа в луче света, идущем с неба на разрушаемый мир, с горящей у него менорой. Он тут — один из гонимых, иудейский пророк в необычной повязке, прикрывающей наготу, — молитвенном талесе.

6

Два чувства дивно близки нам —

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

На них основано от века

По воле Бога самого

Самостоянье человека,

Залог величия его.

                             Александр Пушкин

За год до упоминавшейся выше книжной выставки в Иерусалиме вышел роман Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик», герой которого пытается возродить в Израиле иудео-христианскую общину, какой она была во времена Иисуса Христа — в духе идеи Александра Меня о возможности существования еврейской православной церкви. И находит последователей (чересчур много, как показалось рецензенту «Вашингтон пост», назвавшему роман «фантазией об исполнении желаний об обращении евреев»). Примерно тогда же в одном из российских СМИ вышла статья Александра Кабакова «Право на мракобесие», де факто оправдывавшая «православных активистов» вкупе с их агрессивной реакцией на «кощунственные» выставки и гей-парады.

Иудаизм не знает миссионерства, но зато он вполне присущ иным евреям, принимающим христианство, за примерами далеко ходить не придется. Когда я обратился за комментарием к тому же Андрею Кураеву, тот — то ли в шутку, то ли всерьез — объяснил этот феномен наличием «мессианского начала» в любом еврее, желающем осчастливить окружающих обретенной им истиной. И привел пример, как дедушка Ленина (по материнской линии) в 1846 году направил личное прошение на имя императора Николая I, где предлагал ограничить традиционные права раввинов и предписать молиться в синагогах за императорский дом. О письме было доложено императору, и он полностью согласился с «крещеным евреем Бланком», в результате чего евреям запретили ношение национальной одежды и ввели соответствующий текст молитвы.

Думаю, мой собеседник шутил, говоря о мессианском начале, — нельзя же, в самом деле, распространять качества одного представителя какой-либо национальной группы на остальных. Сколько бы ни было примеров, когда еврей, поверивший в зрелом возрасте, с особой страстью бросается в защиту обретенной веры, но тут он не сильно отличается от других неофитов, вчерашних воинствующих атеистов, словом, ничего специфического.

Для определения душевного состояния этих людей лучше всего подходит пушкинское слово «самостоянье», нехватка которого часто предваряет переход в «чужую» веру. Один из друзей Александра Кабакова рассказал мне, как тот на излете жизни стал искать точку опоры, нашел ее в православии и начал сам себя убеждать в правильности выбора.

«Очень многие люди меня сильно склоняли к тому, чтобы я крестился, — со свойственной ему иронией вспоминал Владимир Войнович. — Все-таки в синагогу меня не затаскивали насильно». Вероятно, одного из таких «миссионеров» он вывел в своей «Москве-2042» как «богобоязненного христианина Леопольда Зильберовича».

Главный раввин Москвы Адольф Шаевич несколько раз встречался в одном из подмосковных кафе с главным православным исповедником московской интеллигенции Александром Менем. Они друг друга не агитировали, мирно пили чай. Священника интересовало, что происходит в Израиле, что делается раввином для привлечения евреев в синагогу. Раввин возил ему мацу накануне Песаха, священник же ни разу не сделал ответного шага. «Я не готов принести вам кулич перед Пасхой», — признался он ему однажды.

В этой готовности-неготовности — ключ к отношениям между христианами и иудеями. По словам специалиста по иудаике профессора Аркадия Ковельмана, с точки зрения иудея, христианин — это брат-враг и с точки зрения христианина — то же самое. На первый взгляд паритет. Но есть одно «но». Иудаизм по словам Ковельмана, гораздо менее озабочен христианством, нежели христианство — иудаизмом. Еврейский мир живет в своих пределах, и ему в целом безразлично, что происходит вовне.

Иудеи миссионерской деятельностью не занимаются. Напротив, — объяснял мне Шаевич, — раввину предписывается прогнать нееврея, пришедшего, чтобы перейти в иудаизм. В первый раз. Но если тот готов жить по заповедям, и за его решением нет каких-то других, нерелигиозных соображений, то в конце концов можно пойти ему навстречу. Что же касается еврея, переходящего в христианство, то тут надо разделять те случаи, когда у евреев не было выбора или, точнее, был выбор — между смертью или крещением, и когда это делалось добровольно. Но даже если это так и человек в полной мере проникся христианством, почему нет? Тем более возврат в иудаизм в принципе возможен, хотя и сложен, ему должно предшествовать покаяние. В постсоветские годы даже возник такой феномен, как приход (возвращение) евреев в иудаизм через христианство.

Ушли в иудаизм и некоторые из прихожан отца Александра Меня. Он когда-то мечтал о том, чтобы евреи пришли через иудаизм к христианству, но у этих — вышло иначе. Было одно время, наступило другое, поиск духовности пошел в другом направлении.

Ушло то время, когда полотна Шагала прятали в музейных запасниках. «…Чем вас живопись так испугала, если прячут в подвалах Шагала?» Автор этих строк Евгений Евтушенко в 1963 году побывал в гостях у художника, и тот изъявил желание подарить свои картины Советскому Союзу, где его тогда не выставляли, а покуда подписал свой альбом для Никиты Хрущева. Поэт, вернувшись на родину, встретился с помощником главы государства Лебедевым и передал все, о чем просил Шагал. Лебедев перелистал несколько страниц. «Это что же? Все евреи? Евреи, да еще и летают… Не буду я эту книгу Никите Сергеичу совать».

В России многое изменилось. В стране, где само это слово вслух почти не произносилось, где считалось неприличным напоминать еврею о его еврействе, дабы не обидеть, иудаизм признан государством. А его представители заодно с православными и мусульманами взыскуют «возвращения к корням», декларируя связь этнического происхождения с вероисповеданием. Быть евреем стало «модно». В моду вошла каббала, тайное мистическое учение, прежде передававшееся посвященным, а ныне — в сильно облегченном виде — внедряемое шарлатанами в головы «офисного планктона». В одной из известных мне крупных бизнес-структур настолько ею увлеклись, что на протяжении нескольких лет, покуда увлечение не кончилось, устраивали еженедельные мероприятия по ее изучению. На манер политзанятий на производстве, куда в советское время нас сгоняли принудительно. До сей поры изучает и почитает каббалу известнейшая женщина-тренер еврейской национальности, как сказали бы в советское время, правда, она же крестится под телекамерами и выносит икону перед выступлениями питомцев.

К слову, на память пришел вычитанный в мемуарах эпизод, где Шагал после сытного обеда и двух бокалов вина, «размахивая над головой салфеткой», исполнил танец из поставленного по каббалистской легенде спектакля «Диббук», виденного им в театре «Габима», где он сидел рядом с Голдой Меир, беседуя с ней на идише.

7

Молиться Б-гу ли, что вел народ к огню,

иль рисовать Его — огнем, а не елеем,

иль, снова ощутив себя евреем,

встать на борьбу за род свой, за родню?

Еврей с лицом Христа спускается на землю,

о помощи моля: кругом разгром и жуть.

По ямам, точно зверь порой осенней,

все прячутся — чтоб выжил кто-нибудь.

           Марк Шагал (перевод с идиша Льва Беринского)

Прототип героя упоминавшегося романа Людмилы Улицкой Даниэля Штайна — переселившийся в Израиль из Польши католический монах Освальд Руфайзен — в течение сорока лет (до 1998 года) был настоятелем общины евреев-христиан в Хайфе. При этом Руфайзену долгое время отказывали в получении израильского гражданства — по причине его перехода в христианство. В конце концов он все же его получил, но не как еврей, а как натурализовавшийся ино­странец. Не пожелав с этим смириться, Руфайзен затеял судебную тяжбу с Государством Израиль за право крещеных евреев на гражданство. Высший суд справедливости Израиля (БАГАЦ), до которого он дошел в своей тяжбе, ему окончательно отказал. Так был создан прецедент, согласно которому Закон о возвращении не распространяется на лиц, рожденных евреями и добровольно сменивших вероисповедание.

Решение, принятое четырьмя голосами судей против одного, было непростым. С одной стороны, его мотивы непосредственно связаны с религией, налицо поддержка иудаизма в ущерб христианству. Но с другой — по всем иудейским законам Руфайзен считался евреем, а Израиль — страна евреев. Интересно, как судьи вышли из этой коллизии.

«Израиль — не теократическое государство, — утверждал судья Зильберг, — ибо жизнь его граждан решает не религия, а закон. И рассматриваемый случай доказывает это, ибо, если бы мы применили к заявителю религиозные классификации еврейского закона, он действительно бы считался евреем». «Пусть заявитель гордится своей еврейской принадлежностью, — это уже мнение судьи Беренсона, — но один и тот же человек не может быть одновременно и евреем, и христианином». «Отступник создал преграду между собой и национальной жизнью народа, — писал судья Ландау. — …Еврей — это тот, кого другие евреи считают евреем. Ни один еврей никогда бы не сочтет евреем верующего христианина. И потому заявитель, несмотря на искреннюю любовь, которую он питает к евреям, что он доказал, не может определить себя как еврея».

Надо сказать, этот конкретный христианин любовь к еврейскому народу доказал в полной мере, его заслуги перед ним несомненны. Польский еврей, он во время оккупации выдал себя за польского немца, устроился работать переводчиком в полицию в белорусском городе Мир и сумел передать соплеменникам известие о предстоящей ликвидации гетто. С его помощью от расстрела были спасены, по различным данным, от 200 до 300 евреев, которые бежали из гетто в ночь с 10 на 11 августа 1942 года.

Является ли крещение разрывом с еврейством? Судя по воспоминаниям современников, у того же Александра Меня на этот счет были разного рода вы­сказывания. Он не раз утверждал, что еврей-христианин не только не перестает быть евреем, но еще глубже начинает понимать смысл духовного призвания своего народа. И он же, как вспоминает Ирина Мак, незадолго до смерти на издевательский вопрос из зала на его вечере в Московском доме композиторов, «долго ли еще в РПЦ будут священники-евреи», ответил, что таковых там не знает. А как же он сам? Стало быть, крестившись, перестал считать себя евреем?

Так можно ли быть евреем и христианином одновременно? Возможно ли усидеть на двух стульях? Есть, конечно, соблазн отмахнуться от этого вопроса, сказав, что тут нет никаких двух стульев, сославшись на разницу между этническим и духовным. Но это не совсем так.

Еврейство — это не одна лишь этническая категория. Это чувство причастности к народу, пережившему Катастрофу, ощущение общей судьбы и перспективы разделить ее, когда тебя не спросят, во что ты веришь. «Еврейство в нем было очень сильно, — вспоминала Белла Мейер, — …Шагал действительно очень сильно чувствовал себя евреем: остро реагировал на любые проявления антисемитизма, самые незначительные».

Как повлияло ваше христианство на еврейскую идентичность? — поинтересовался я у Людмилы Улицкой. В ответ она, сославшись, само собой, на «замечательные книги отца Александра Меня», заговорила о том, до какой степени христианство есть развитие идей иудаизма, а Иисус Христос лишь возглавил внутри него реформаторское движение. (Мне этот взгляд на Иисуса — вполне в духе Шагала — был хорошо знаком.) «Скорее всего, — было сказано мне, — он бы изумился, если бы узнал, к чему привела его локальная критика современных ему синагогальных начальников. А может, и ужаснулся бы». И еще писательница назвала Иисуса «последним еврейским пророком». Но ведь он, возразил я, в глазах значительной части человечества не просто пророк, а Сын Божий. На это мне было сказано: «С точки зрения христиан, Иисус Сын Божий, но он сам нигде этого не говорил. Это говорили о нем другие. Именно через личность Иисуса Христа, правоверного иудея, и реализуется до сегодняшнего дня связь между иудаизмом и христианством. Даже если некоторые малообразованные христиане об этом не догадываются».

Знаю, не догадываются, а может, и не желают знать, что евреи и христиане поклоняются одному Богу, что христианство возникло в религиозном контексте иудаизма, что для христиан главным священным текстом стала Септуагинта — перевод иудейской Библии на греческий, евреи называют ее Танах, а христиане — Ветхий Завет. И пусть Новый Завет есть в известной степени отрицание Ветхого, но оттого не станет неправомерным сравнение иудаизма с корнями, а христианства — с растущим из них деревом.

Судя по воспоминаниям людей, знавших Александра Меня, в его общине часто говорили о близости иудаизма и христианства, о том, что евреи телесно ближе к Христу. Со временем и среди других российских евреев отношение к Христу переменилось. Если прежде это имя ассоциировалось в еврейской среде с проводившимися его именем погромами и прилипшим к ним статусом вечно виноватых «христопродавцев», для современного нерелигиозного еврея Иисус — едва ли не предмет гордости. «Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти: мело, как только в пустыне может зимой мести» (Иосиф Бродский), и все такое.

Александр Мень и Марк Шагал, они оба в конечном счете делали одно дело, пытаясь, каждый по-своему, примирить христианство с иудаизмом. Первый искал в христианской традиции продолжение библейского Израиля, второй — делал витражи для христианских храмов, насыщая их еврейской культурой вкупе с христианским гуманизмом. Увенчаются ли когда-нибудь успехом их усилия, закончится ли противостояние религий, которым никак не свойственна толерантность, боюсь, в этом смысле конец истории никогда не наступит.

8

Смерть пришла и к Шагалу.

— Ах, Марк, Марк, —

Качала она по дороге головой, —

Ни к кому я не шла с такой неохотой,

Как иду к тебе, мечтательному старику

С детской улыбкой

                Вениамин Блаженный (Айзенштадт)

Шагал умер в 1985 году, ему было без малого 98 лет. Раввин Ниццы предлагал похоронить художника на еврейском кладбище Ниццы, но Вава распорядилась иначе — похороны состоялись на муниципальном кладбище в Сен-Поль-де-Вансе. По просьбе присутствовавшей там внучки Беллы, не известный ей молодой человек в кипе после панихиды прочел кадиш. Спустя месяц после смерти мужа Вава получила от епископа Майнца Карла Леманна медаль Святого Мартина, высшую награду, которую тот мог присудить светскому лицу.

В том же 1985 году отец Руфайзен встретился с папой римским Иоанном Павлом II, своим старым знакомым по совместной службе в Кракове. Спустя короткое время, впервые с апостольских времен папа посетил синагогу в Риме, а потом приехал в Израиль и помолился у Стены плача в Иерусалиме. И, наконец, на воскресной мессе в соборе Святого Петра попросил прощения у евреев за их преследование церковью. Неизвестно, насколько встреча двух старых знакомых повлияла на последующие события, после — не значит потому что. И, тем не менее…

В сентябре 1990 года в подмосковном поселке Семхоз был убит Александр Мень. Преступление осталось нераскрытым. Версии высказывались самые разные, в основном о причастности русских националистов, которых раздражала его открытость к еврейской традиции, а те, в свою очередь, распускали безумные слухи, будто его убили евреи за обращение их единоверцев в христианство.

Вава пережила Шагала на восемь лет. В декабре 1993 года, в канун Рождества, Клаус Майер, как обычно, послал цветы Ваве, он никогда о ней не забывал. «Но накануне Господь призвал ее к себе, — вспоминал он. — Так букет к Рождеству стал первым букетом на могилу». Ему позвонил ее брат и сообщил о случившемся. «Мишель сообщил мне, что по желанию Вавы я должен вести погребальную службу. Какое доверие и какая честь! Католический священник на еврейских похоронах. Я согласился без малейшего сомнения». Похороны должны были состояться через 24 часа. «Начался бег наперегонки со временем». Он успел приехать из Майнца в Сен-Поль-де-Ванс. «Гроб поставили рядом с могилой Марка Шагала, и я получил знак начинать. Было нетрудно найти слова из Библии, общие для иудеев и христиан. Может быть, мой французский не был совершенен, но слова шли от сердца. И все это чувствовали. После этого гроб поставили в склеп и закрыли вход. Ледяной ветер заставил всех присутствующих поторопиться с кладбища домой. Наступал Сочельник».

В 1998 году не стало Освальда Руфайзена, увековеченного в русской литературе под именем переводчика Штайна. Слово «переводчик» в известной мере можно отнести и к Марку Шагалу. Художник вырос там, где рядом с синагогой стояла церковь, они обе изображены на его знаменитом полотне, том самом, где между ними стоит скрипач на крыше, выходит, это не только еврейский образ. Шагал тоже трудился над «переводом» и «наведением мостов» между ними, используя такой инструмент примирения, как живопись.

До 2019 года патер Майер каждую субботу проводил экскурсию у витражей Шагала, рассказывая историю создания этих шедевров, описанную им в четырех томах собственного сочинения. Он, похоже, считал ее главным своим достижением. Спустя три года Майер умер в возрасте 99 лет, это случилось в декабре 2022 года.

…Кладбище в Сен-Поль-де-Вансе небольшое, всего три ряда. Могила художника — сразу у входа, справа. На могиле мраморная прямоугольная плита, где значится его имя и даты жизни. Вокруг — камешки, много камней с четырех сторон, которые по еврейскому обычаю оставляют на могилах соплеменников.

Да, забыл сказать, Марк Шагал умер, когда его поднимали в лифте. «Умер со слабой улыбкой на тонких губах, — пишет Андрей Вознесенский, со слов Беллы, рассказавшей ему о последних минутах деда, — умер, взвиваясь в небо, летя». Не могу удержаться от того, чтобы тоже не «сказать красиво»: он будто присоединился к своим парящим в небе героям. Если, разумеется, говорить о свершившемся в христианском контексте, ведь иудейский рай не означает небесной обители.