Об авторе | Евгений А. Попов родился в 1981 году в Свердловске. Окончил факультет искусствоведения и культурологии Уральского университета. Кандидат культурологии. Преподает в екатеринбургских вузах. Стихи и короткая проза печатались в журнале «Урал».

Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР).

Евгений А. Попов

Фотограф

рассказ

Леше Цветкову было всего двадцать пять лет, а он уже точно знал, чем ему надо заниматься в жизни. Некоторые до полувека пытаются понять, каково их призвание, да так и не понимают до самого конца, а Цветков уже четко отдавал себе отчет в этом вопросе. Причем такое понимание пришло к нему еще десять лет тому назад, когда отец подарил Алексею его первый цифровой фотоаппарат — недорогой, но хороший. Отец чувствовал вину перед сыном, потому что давно оставил семью — Лешу-карапуза и его мать. А когда Алексею стукнуло пятнадцать, отец снова возник на горизонте. Пробудились, надо полагать, родительские чувства. Мать без энтузиазма восприняла возвращение Лешиного фатера, но и не препятствовала их общению. Алексей давно мечтал о фотоаппарате, а тут папа как раз вызвался реализовать любую его заветную мечту («конечно, в разумных пределах»). Так Цветков заболел фотографией.

Сразу же он стал снимать все подряд — ущербную луну на краснеющем небосводе, березовую рощицу на окраине, залитую ярким солнечным светом, ветку яблони, усыпанную цветом, или, наоборот, лапу ели, одетую белым снежным пухом. Не пропускал ни одного выигрышного вида. Тайком снимал людей и в открытую — голубей и кошек. К окончанию школы Алексей твердо знал, что фотография — его призвание. Он мечтал о собственной фотостудии, желая таким путем зарабатывать себе на хлеб с маслом. Параллельно, для души, Цветков собирался заняться художественной фотографией, мечтая о славе гуру контемпорари-арт.

Печально, но как раз-таки тогда внезапно скончался его отец. Оторвался тромб. Двухлетнее общение повзрослевшего сына с отцом неожиданно прервалось. От родителя осталось, однако, небольшое наследство, благодаря которому Цветков поступил на платное отделение юридического факультета местного университета. Выбор юрфака определялся желанием потрафить матери, которая не очень-то разделяла фотографические увлечения сына. Для нее любой фотограф казался неудачником, чем-то вроде героя Евгения Леонова из популярной советской кинокомедии «Зигзаг удачи».

Учился Цветков еле-еле, спустя рукава и закономерно был отчислен в начале третьего курса. Два года еще как-то протянул, а потом все. Законы не смогли стать его страстью. Во все продолжение студенчества Цветков уже подрабатывал при помощи фотоаппарата, наработав небольшую клиентскую базу лиц, желающих повертеться в красивом виде перед камерой.

Еще Цветков очень любил делать фотоселфи. Он приобрел соответствующую палку и заснял себя на фоне большинства достопримечательностей родного города. Особенно удачными выдались две селфухи — одна перед памятником местным комсомольцам, другая — у соседнего с памятником храма XVIII столетия, чудом уцелевшего при коммунистах. Та, которая с комсомольцами, прямо сейчас просилась на выставку. На пьедестале высились два разнополых изваяния с одухотворенными лицами. Их взгляды устремлялись вперед. Развевались драпировки платья и рабочей блузы. А внизу, с таким же одухотворенным лицом, с развевающимися рыжими волосами, с огненными веснушками на щеках, глядел вперед, в собственное светлое будущее, молодой начинающий фотограф Леша Цветков.

Мать не одобряла слишком страстное увлечение фотографией. Она все повторяла свое, почему-то глубоко вздыхая: «Учись, Алексей, фотографировать на сетчатку». Эту материнскую максиму Леша считал бессмысленной и глупой, а мать с каждым новым годом все более почитал вздорной и вредной женщиной. И порой думал не без злорадства: «Неудивительно, кажется, что отец от нее ушел». Об отце он теперь вспоминал с глубоким почтением и не реже одного раза в два месяца наведывался на кладбище, чтобы навестить отцовскую могилку. Ведь отец, по сути, сделал его фотографом.

Мать очень расстроилась, когда Алексей ушел с юрфака. Именно тогда она горестно произнесла: «Твои фоточки не доведут тебя до добра». Произнесла, чуть ли не заламывая руки. Так, во всяком случае, показалось Цветкову. «Фу», — подумал Алексей и предпринял все усилия, чтобы развить бурную фотографиче­скую деятельность. Ему нужно было больше клиентов и больше фотосессий. Благодаря им он рассчитывал накопить денег и съехать от матери. Однажды это произошло.

Теперь у Алексея была собственная съемная квартира — маленькая, но приличная. Конечно, оборудовать из нее фотостудию не было никакой возможно­сти, поэтому съемки все равно приходилось, как правило, проводить на пленэре. Цветков завел аккаунты сразу во всех популярных социальных сетях, купил пару книжек по SMM-маркетингу и со всем молодым энтузиазмом бросился «раскручивать» свой бизнес. И даже немножко заполучалось. Алексею хотелось, чтобы к нему на съемки приходило больше молодых, симпатичных и желательно свободных представительниц прекрасной и лучшей половины человечества. Он даже хотел объявить о предоставлении соответствующей скидки. Но потом передумал. Что-то застеснялся, решил, что не так поймут. Зря, конечно. Все же бизнес стеснительных не терпит…

Относительное материальное благополучие Цветкова обеспечивали главным образом семейные пары. Как правило, это были молодые супруги лет двадцати пяти — тридцати пяти, с детьми или без. За более чем пятилетнюю практику Алексей сформировал для себя усредненный образ своих клиентов. Она — вертлявая крашеная блондинка, чуть выше среднего роста, в туфлях на очень высоком каблуке. С накладными ногтями и ресницами. С обязательными следами пластической хирургии на слегка помятом лице. Активно вмешивается в творческий процесс, как будто лучше фотографа знает, как именно ее, охлажденную курицу, надо фотографировать и в какую позу поставить. Рядом всегда находился муж. Он — тоже слегка помятый, едва побритый, со скучающим видом тип. Совершенно очевидно, что ему вся эта фотосессия никуда не уперлась, и он с неизмеримо большим удовольствием сейчас бы пил пиво на любимом кресле подле телевизора, почесывая свой вяловатый пупок. Однако в силу неведомых Цветкову причин он решил сегодня удовлетворить каприз своей половины, и вот теперь этот офисный пролетарий послушно исполняет указания фотографа, что фотографу, в общем, нравится. Дети. Или розовощекий темноволосый мальчуган лет пяти-шести в нарядных жилете и штанишках. Что-то такое цветное. Либо такая же розовощекая, но блондинистая, потому что в мать, девочка аналогичного возраста в пастельных бантах. Через десять минут они начинают кукситься и капризничать, чем вызывают умеренное раздражение у фотохудожника.

Однажды Цветкову в личные сообщения написал некий Генрих. Он высказывал несколько преувеличенное восхищение цветковскими фотографиями и выражал желание пройти у Алексея фотосессию. Надо сказать, что фотографу этот молодой человек сразу показался подозрительным. Более того, Цветков даже думал найти какой-нибудь предлог, чтобы не снимать Генриха. Однако по зрелом размышлении Алексей решил, что не в его положении отказываться от любого заработка, это первое. А второе — вполне может быть, что предубеждения против неизвестного мужчины — это просто блажь. И, действительно, блажь, не подкрепленная ничем, никакими рациональными мотивами. Надо заметить, что Алексей Цветков, несмотря на всю свою приверженность искусству фотографии, считал себя человеком, мыслящим рационально. В итоге Алексей и Генрих договорились о времени и месте проведения фотосессии.

На дворе стояло прекрасное время золотой осени — сухой и теплой, как поцелуй строгого, не склонного к сантиментам отца, который он как бы с не­охотой (неохотой, конечно, кажущейся) дарит своему сыну. И сын знает, что этот вроде бы скупой жест ему дороже всего на свете, ибо что может быть искреннее и святее, чем эта скупая отцовская любовь.

Собираясь на работу, укладывая свои фотопричиндалы, Алексей вспомнил, что его отец, сделавший сына фотографом, скончался такой же золотой осенью уже лет семь тому назад. Точный год смерти родителя сын не помнил. Возможно, это случилось за шесть или даже за пять лет до нынешней осени.

Заказали, вспоминал Алексей, отпевание. Скорее, это была простая дань традиции, ибо никто в их семье не был особенно верующим, включая покойного. Само отпевание произвело на Цветкова странное, двойственное впечатление. Проводить отца пришла уйма людей. В тесном для такого количества народа помещении Алексею сунули в руки длинную, тонкую, чуть изогнувшуюся посередине, так что она напоминала насекомого-палочника, свечку. Затрещал фитилек, и палочник загорелся неровным, дрожащим, готовым вот-вот погаснуть пламенем.

Батюшка, проводивший заупокойную службу, Цветкову не понравился. Вида он был отнюдь не благообразного — какая-то малорослая тумба, почти квадратного объема; служитель культа обладал не только малым ростом, но и чрезвычайной толщиной. Слова чина погребения он проборматывал, и их тяжело было разобрать. В то же время его восклицания «Господи, помилуй, Господи, помилуй…» были таковы, что походили на какой-то животный визг — так они, по крайней мере, воспринимались Алексеем.

Несмотря на кажущуюся карикатурность происходящего, к концу обряда что-то схожее с волной теплого света захватило нашего фотографа. Печаль — глубокая, пленительная, возвышающая — стала наполнять все его не чуждое лиризму существо. Он смотрел на гроб, на покойного, утопающего в розах и гвоздиках, и смутно чувствовал, как исчезает, становится неважным все, что окружало его здесь — эти люди (многие из них, возможно, чувствовали тогда то же, что и Алексей, но и это было неважно), этот бормочущий и визжащий поп, «без божества, без вдохновенья» отправлявший ритуал, выполнявший свою обыкновенную работу, эти стены, с висящими на них раскрашенными досками, этот пол, куда ноги прощающихся нанесли немало осеннего сора. Исчезло вообще все, кроме ясного ощущения неразрывной связи, соединявшей его, Алексея Цветкова, с человеком, чье мертвое тело лежало теперь в длинном, но убористом деревянном ящике.

На кладбище, где людей уже стало существенно меньше, чем во время прощания и отпевания, было тихо и безветренно. Природа той осенью, так же, как и теперь, баловала людей. До самой середины октября стояли ясные дни, и листья, золотые, и пунцовые, и ржавеющие, устилали податливую землю сухим мягким ковром. А в день похорон березы, липы и клены еще не сбросили свои пышные одежды, еще радовали глаз причудливой, но не кричащей аляповато­стью. Грешным делом, Алексей подумал тогда, что хотел бы умереть в такую же пору, в такие же, полные печального умиротворения дни, когда мир вокруг исполнен тихой, счастливой, всепонимающей гармонии.

Воспоминания о смерти отца наполнили Цветкова такой светлой грустью и в то же время привели его в такое отрешенное состояние, что он и не заметил, как добрался до парка, где была назначена фотосессия с Генрихом.

Генрих еще издалека помахал Цветкову, и тот сразу узнал своего клиента, благодаря профилю в соцсети. Как и на фото в интернете, клиент улыбался во весь свой широкий белозубый рот, и сквозила в этой роскошной улыбке некая преувеличенная открытость.

Генрих и фотограф поприветствовали друг друга. Рука у Генриха была мягкая и влажная, взгляд тоже был влажным, а во всем облике и фигуре угадывалась нарочитая манерность. И все это опять-таки не слишком понравилось Алексею. «А вдруг он того?.. Еще приставать начнет, — встревоженно подумал Цветков, — сейчас чего только не происходит».

— А вы выглядите еще рыжее, чем на фото. Шевелюра, что красная шапка на голове, — произнес Генрих мягким приятным голосом, слегка пришепетывая, не утрачивая, впрочем, своей манерности. И со всей возможной доброжелательно­стью посмотрел Алексею прямо в его небесно-голубые глаза своими — ядовито-зелеными. Да так, что рыжий Цветков смутился и покраснел, как барышня.

«Неужто вправду?..» — снова подумал Алексей и приготовился в случае чего давать отпор.

— Ваша шевелюра, — продолжил Генрих, по-прежнему пришепетывая, — так коррелирует с этой осенней листвой. Прямо багрец. Вас бы поснимать на этом чудесном осеннем фоне.

Тут Цветкову почудилось, что его собеседник при последних словах даже облизнулся. «Ну точно…».

— Кажется, это вы заказывали у меня фотосессию, — буркнул Алексей даже несколько грубовато.

— Эх, заказывал, — мечтательно произнес Генрих, тряхнув рукой копну своих брюнетистых крашеных волос. — Но почему бы нам сначала, перед съемкой, не прогуляться по этому прекрасному парку, не насладиться всей скромной вакханалией золотой осени, не полюбоваться этим роскошным болезненным увяданием природы?

— Извините, у меня не так много времени. «Я бы хотел сразу приступить к работе», — сухо сказал Цветков.

— Работа никуда от вас не денется, — отозвался Генрих и не спеша направился по аллее вглубь парка. Алексей, как лошадь, ведомая за поводья, неожиданно для себя двинулся за ним. В правой руке у заказчика фотосессии вдруг оказалась элегантная черная трость, которую Цветков раньше не заметил.

— Работа от вас никуда не денется, — повторил Генрих, — и вы меня, вероятно, неправильно поняли. Я отнюдь не предлагаю вам бесцельную прогулку, которая уничтожит ваше драгоценное время. Дело в другом. Вы извините, я сразу не представился. Генрих — владелец арт-фотостудии «Черный телец».

Коллеги заново пожали друг другу руки.

— Понимаете, Алексей, недавно совершенно случайно я наткнулся на вашу страничку в Сети. Хотите — верьте, хотите — нет, но меня совершенно поразили ваши снимки. Сколько в них вкуса, такта, творчества. Сколько наблюдательности. Вы верите мне?..

Алексей не мог не поверить буре похвал, обрушившейся на него. Он не привык к такому. Сердце его переполняли радость и счастье. Генрих вручил ему свою чрезвычайно стильную визитку, на которой был изображен черный вздыбленный бык, как будто сошедший с минойских фресок. Может быть, час, а может быть, и другой коллеги бродили по парку, и Генрих рассказывал, насколько он впечатлен работами Алексея и какой Алексей талантливый художник. Он так и сказал — «художник». Не ремесленник, снимающий глупых фемин с надутыми губами, их скучающих мужей и капризных киндеров, но — «художник». И, конечно же, фотографу с таким потенциалом необходима поддержка друзей — людей опытных и влиятельных в мире современного искусства. Поэтому Генрих предлагал Алексею перейти с вольных хлебов на работу в его фотостудию. Интересные творческие задачи, круг неравнодушных единомышленников, всяческая помощь и поддержка Генрихом гарантировались. И, разумеется, Алексея не могла не прельстить оплата, которую он мог получать в «Черном тельце» за свое фотоискусство. Она вдвое превышала то, что Цветков зарабатывал сейчас сам. Кроме того, Генрих сказал, что это только начало и, конечно, его гонорары неизбежно возрастут еще больше в непродолжительный срок. Одним словом, Цветков согласился, и они с Генрихом снова, уже в третий раз за сегодняшний день, обменялись рукопожатиями. Но на сей раз это называлось — «ударили по рукам». Генрих энергично тряс руку Цветкову. Рука владельца «Тельца» стала теперь сухой и крепкой, чем разительно отличалась от его же влажной и вялой ладони часом ранее. Впрочем, Алексей не обратил внимания на эту перемену. Он оказался захвачен мыслями о будущем, как бывает со всяким, у кого в жизни происходят повороты, представляющиеся судьбоносными.

Буквально на следующий день Алексей Цветков уже был в «Черном тельце». Он приехал по указанному адресу в самый центр города к самому высокому городскому зданию, сданному в эксплуатацию менее года тому назад. Что интересно, на День всех святых. «Черный телец» располагался на последнем, шестьдесят шестом этаже внушительного небоскреба.

Цветков поднялся наверх на скоростном лифте за считаные секунды — даже уши заложило. Быстро нашел фотостудию. Генрих уже был на месте — в серо-коричневом клетчатом пиджаке и с неизменной тросточкой. Сразу договорились о финансовых условиях, которые вполне устроили Цветкова, и опять-таки ударили по рукам. Деньги, предложенные Генрихом, были столь неплохи, что Алексей подумал, что со временем можно будет поменять квартиру. Перебраться ближе к центру, поближе к «Черному тельцу».

Так Цветков начал работать в модной фотостудии. Нельзя сказать, чтобы поначалу «Черный телец» удовлетворял все его художнические амбиции. Это были те же самые фотосессии, только теперь в них принимали участие профессиональные модели обоего пола, а не нарциссы-любители. И все же Цветков снимал много и охотно. Снимал в студии, снимал в городе, снимал на пленэре, снимал на крыше небоскреба. И хотя искусства во всем этом было мало, и Цветков это понимал, его более-менее удовлетворяла сумма, ежемесячно приходившая ему на банковскую карточку. Наконец, к лету Алексей, накопив немножко денег, осуществил свое давнее желание и переехал в дом рядом с небоскребом. Квартира там была маленькая, но уютная. Теперь, чтобы попасть в студию, Цветкову достаточно было просто перейти проезжую часть улицы.

Весной у Алексея даже закрутилось что-то вроде романа с одной из его моделей. Впрочем, все модели были Генриха, раз сам владелец фотостудии приводил их на съемки. Эллу (Цветков так и не узнал, было ли это ее настоящим именем) Алексей снимал в апрельском парке в легком весеннем пальто возбуждающе алого цвета и в легкомысленно голубом беретике. При ближайшем рассмотрении Элла оказалась весьма эффектной блондинкой с голубыми глазами и тяжелыми ресницами, которые всегда с необъяснимой тяжестью смыкались друг с другом, когда Элла изображала (или в самом деле чувствовала, Алексей так и не смог разобраться) очередной приступ томности. У нее на левой груди, сантиметром «северо-западнее» соска, располагалась темно-коричневая родинка, напоминающая по форме сердечко. Однако уравновешенному Леше не нравилось, что в самые пиковые моменты страсти Элла отчаянно кусалась. Может быть, поэтому роман закончился, едва начавшись.

Однажды Генрих вызвал Алексея и сказал, что готов ему доверить ответственное дело. Фотохудожник сразу нафантазировал себе некий масштабный арт-проект, непосредственным исполнителем которого он вскоре станет. А может быть, не просто исполнителем, но и соавтором. Что-то такое, имеющее большое художественное и социальное значение. Вместо этого Генрих предложил Цветкову в общем-то банальное дело. На пленэре (в одной отдаленной березовой рощице) фотохудожник запечатлевал тех же самых моделей, похожих на Эллу, просто эти позирующие девицы снимались только в легком нижнем белье, а также и без него. Причем Алексей не чувствовал во время съемки ни вожделения, ни возбуждения и вообще находил задачу, поставленную перед ним владельцем, тривиальной и малоинтересной. Правда, Генрих, как когда-то в самом начале их сотрудничества, получив результат, уверил Цветкова, что он имеет большие перспективы именно в жанре ню, что ему нужно «двигаться в этом направлении» и так далее и тому подобное. В итоге Цветков все лето снимал преимущественно голых девиц — в лесу, в бассейне, а один раз даже на крыше небоскреба. И так ему это поднадоело, что, когда выдался случай провести фотосессию в одном частном контактном зоопарке (в порядке халтуры, не связанной с «Черным тельцом»), наш фотограф был очень вдохновлен и воодушевлен. Морские свинки и южноамериканские белочки дегу показались ему вдруг симпатичней, чем обнаженные красотки.

Цветков подозревал, что за эротические фотосессии «Черный телец» получает больший доход, чем за «обыкновенные» съемки, а, между тем, его зарплата ничуть не прибавлялась. Мало того, Генрих перестал даже выплачивать прежде регулярно выплачивавшиеся премии. И это обстоятельство напрягало Цветкова еще больше, чем необходимость несколько раз в неделю лицезреть женские выпуклости разного объема и качества.

Наступила осень, и фотограф возроптал. Он твердо решился просить у хозяина прибавки жалованья и «более творческой работы». В чем конкретно могла бы заключаться «более творческая работа», Цветков, однако, не знал или не мог сформулировать, а потому никак не отваживался подойти к Генриху для определяющего разговора. Пойти попросить больше денег у него тоже не хватало духу. Тем более что с наступившей осенью он стал снимать все меньше. Так, например, в течение всего октября Цветков провел всего четыре фотосессии. Кстати, без всякого эротического намека и подтекста. Это были классические семейные съемки, напомнившие ему тот период, когда он был на «вольных хлебах». И пусть тогда он меньше зарабатывал, зато был свободен, как птица. Цветков взгрустнул по этим временам и даже подумал: а не уйти ли ему от «Черного тельца» в вольное плавание. Но по зрелом размышлении фотограф сообразил: вместо повышения зарплаты, на которое он-таки надеялся, его неминуемо ждет существенное снижение доходов, а значит, придется покинуть уже обжитое гнездышко напротив небоскреба (лучше так — Небоскреба) и поселиться в скучном спальном районе, полном некрасивостей. Нет, но как все же решиться на серьезный разговор с Генрихом, с хозяином, с владельцем, с царем и богом «Черного тельца»?

31 октября, на День всех святых, Алексей пришел рано утром в фотостудию с твердым намерением не откладывать больше такой разговор. Он явился к «Черному тельцу» к восьми часам, когда там была одна уборщица — улыбчивая Фариде, уроженка Таджикистана, лет сорока пяти от роду. Она плохо говорила по-русски, могла только здороваться и прощаться, зато все время улыбалась, и Цветков не понимал: то ли это у нее от природной доброжелательности к людям, то ли от врожденной придурковатости. Алексей поздоровался и сел пить кофе, ожидая хозяина. Генрих всегда приходил в студию утром. Алексей ждал. Он выпил три чашки кофе, попрощался с не прекращавшей улыбаться Фариде, а владельца все не было.

Когда наступил одиннадцатый час, Алексей не на шутку взволновался. Нутро «Черного тельца» было пустым. Цветков сидел там в одиночестве. Не пришел не только Генрих, но и никто из фотографов. Тогда Алексею стали лезть в голову самые нелепые мысли. Например, ему поблазнилось, что во всем этом фотоделе коренится какая-то чудовищная афера. И что в эту аферу, которой руководит Генрих, вовлечены все сотрудники «Черного тельца», кроме него, Алексея Цветкова. В чем заключается сущность аферы, Цветков, правда, не мог себе придумать. Но, как бы то ни было, вот сейчас, уже скоро, тяжелая железная дверь офиса подастся с усилием, откроется, и сюда войдут полицейские или даже сотрудники ФСБ, схватят несчастного фотографа и поволокут на судилище. Там ему предъявят все возможные на свете обвинения и осудят вместо настоящего преступника — хозяина «Черного тельца» по имени Генрих, даже фамилии которого бедный фотограф спустя год сотрудничества так до сих пор и не узнал.

А ведь это неспроста! — пронзила Цветкова мысль, острая, как рапира. Неспроста, что Генрих скрывает свою настоящую фамилию! Настоящую? Собственно, он скрывает и свою поддельную фамилию!

Алексей утер потекший нос. Капельки пота заблестели на лбу, как маленькие слезинки. «Что за чертовщина лезет в голову», — подумал Цветков, наливая себе шестую чашку кофе. Он поднял жалюзи на большущем офисном окне. За окном шестьдесят шестого этажа простиралось необозримое свинцовое небо, тяжелое и осанистое. Часы показывали полдень. Солнца не было.

Неслышно, как кот, в комнату вошел Генрих. Цветков стоял спиной к входу, возле окна, с чашкой в руке, и не сразу заметил хозяина.

— Ох, ты! — выдохнул Генрих совершенно бархатным голосом. — На ловца и зверь бежит! — И широко улыбнулся вздрогнувшему от неожиданности и развернувшемуся Алексею.

— Добрый день.

— Привет! Как дела?

У хозяина сегодня определенно было очень хорошее настроение, поэтому Цветков сообразил, что надо ковать железо, пока оно горячо. Просить прибавления зарплаты тут же, не сходя с этого места.

— Дела так себе, — поежился наш фотограф, явно прибедняясь.

— Что так? — так же притворно удивился Генрих.

— Да вот…

Тут Алексей, все-таки по природе являвшийся человеком скромным и рефлексирующим, несколько замялся.

— Да ты садись, — предложил Генрих. — Кофе?

Алексей, ожидая руководителя, выпил уже шесть чашек, но не смог отказаться из вежливости.

Генрих лично разлил кофе и повторил свой вопрос:

— Так что с делами, почему не очень?

— Видишь ли… — опять начал мяться Цветков (еще с момента их знакомства Генрих потребовал, чтобы новый фотограф обращался к нему только на «ты», но это никогда не означало отсутствия дистанции и субординации между ними).

— Да вижу! — заявил хозяин, хлопнув своей крепкой волосатой рукой с цепкими пальцами по маленькому журнальному столику. — Вижу! Денег не хватает? Так скажи прямо, не юли!

У Цветкова сердце подпрыгнуло в груди. Он обрадовался, что Генрих так быстро распознал его чаяния, и ему не надо мучиться, излагая свою меркантильную просьбу. Тем более что весь вид благосклонно расположенного владельца «Черного тельца» свидетельствовал — просьба Алексея должна быть удовлетворена.

— Денег я тебе дам, — произнес Генрих с расстановкой, — но… И он выдержал долгую, мучительную для Цветкова паузу.

— Что, но? — не выдержал, наконец, наш фотограф.

— Нравишься ты мне, Алексей! — как будто даже вскричал хозяин в приступе необычной искренности. — По всем параметрам нравишься! И фотограф ты хороший и человек подходящий. Для нас подходящий…

И видно было, что Генрих вкладывает в последние свои слова какой-то особый смысл, однако Цветков сперва не обратил на это внимания. Словно владелец «Тельца» предварительно его облизал, но только чтобы потом было удобнее заглатывать. А Цветкову очень лестно было признание его художнических способностей. Ведь фотография не ремесло, фотография — искусство. Искусство, может быть, не менее значительное в наши дни, чем в прошлые века масляная живопись. И на ниве фотографии должны появиться и обязательно появятся свои Рембрандты, свои Веласкесы, свои Брюлловы…

— Видишь ли, Алексей, — вывел Цветкова из искусствоведческих раздумий хозяин, — ты вот думаешь, мы здесь съемочками какими-то занимаемся и только. Отнюдь не только ими одними. Для меня в общем-то это, как бы сказать, прикрытие… Ну, в хорошем смысле, конечно (тут Генрих подонковато ухмыльнулся). Ты парень начитанный, наверняка слышал про всякие тайные общества. Масоны, розенкрейцеры и прочая муть.

«К чему он клонит?» — подумал Алексей не без волнения.

— Ты, конечно, хочешь спросить меня — к чему это я клоню?

«Хочу», — непроизвольно отметил Цветков.

— Я обязательно скажу. Но обо всем по порядку. Сначала я бы спросил тебя — согласишься ли ты взяться за одну ответственную работу (она, разумеется, имеет самое прямое отношение к фотоискусству) за вот такую сумму…

И Генрих назвал цифру, от которой у фотографа помутилось в глазах и подкосились бы ноги, но, к счастью, он сидел. Сумма выглядела столь огромной, столь неправдоподобной для него, что Цветков дважды переспросил, уточняя, правильно ли он понял и не попал ли сюда по ошибке какой-нибудь лишний ноль.

— Именно столько. Именно, — раздраженно подтвердил хозяин. — Так ты согласен или нет?

— А в чем же суть задачи?

— Согласен или нет?

— Но…

— Ты мне не доверяешь, что ли?

И Генрих уставился своими темными глазами-буравчиками прямо в цветковские голубые глаза, так, точно хотел насквозь пронзить фотографа, вот как столяр пробуравливает инструментом толстую доску, чтобы сделать в ней симметричные дырочки.

Цветков на секунду почувствовал себя деревом и промолвил голосом Буратино:

— Я тебе доверяю, Генрих. Я согласен.

— Вот и чудесно, — радостно воскликнул владелец «Черного тельца», чуть ли не потирая руки. Он подпрыгнул со стула и достал из навесного шкафчика пузатую бутылку с кроваво-красной жидкостью.

— А ну-ка, томатного ликера за такое дело!

Цветков и не знал, что в мире существует ликер из помидоров. Хотя чего только не бывает в мире! Если есть вино из одуванчиков, значит, может быть и томатный ликер.

Хозяин наполнил рюмки — такие же пузатые, как сама бутылка. Цветков попробовал напиток. Он был терпким, крепким и солоноватым одновременно. Очень необычное вкусовое сочетание. После второй рюмки немного ударило в голову.

— В чем же все-таки заключается моя задача? — уже несколько развязно спросил Алексей.

— Ах, да, — точно спохватился Генрих. — Вот масоны, розенкрейцеры и все такое… Ты будешь смеяться (хотя смешного тут мало), но такое тайное общество действительно существует.

Хозяин испытующе посмотрел на фотографа. Но Алексей твердо решил собраться, взять себя в руки и уже ничему не удивляться. Поэтому он сделал все, чтобы ни единой лицевой мышцей не выдать собственное волнение.

— Что-то вроде масонов, но на современный лад, — продолжал Генрих, поигрывая перстнем на среднем пальце правой руки. На массивной печатке белого золота был выгравирован треугольник, а в нем нечто отдаленно напоминающее череп и перекрещенные кости. Что-то Алексей раньше не видел у хозяина этого перстня.

— Да, тайное общество, не допускающее профанов. Эзотерическое братство. Соль земли. Крем-де-крем. Лучшие люди мира.

Цветков открыл рот. Генрих поигрывал перстнем.

— И, заметь, теперь ты тоже, вот в эту самую секунду, когда я сообщил тебе о существовании нашего Общества, — Генрих выделил интонацией последнее слово, округло голосом нарисовал ему прописную букву, — в ту самую секунду и ты перестал быть профаном. Наше Общество ставит своей целью Преображение Мира.

Хозяин внушительно поднял вверх средний палец с печаткой и потряс им перед лицом фотографа, что, правда, выглядело несколько двусмысленно.

— Ну да, как масоны, — прошептал Алексей.

— У масонов мало что получилось, — усмехнулся Генрих. — Тайное общество «Черный телец»!

— Значит, — попробовал догадаться Алексей, — все наши сотрудники…

— Ну, конечно, нет, — расхохотался владелец фотостудии, — все это для отвода глаз. Конечно, никто ничего не знает. Из тех, кто подвизается в здешней конторе, тайну знаем только ты да я, да мы с тобой. Впрочем, мы отвлекаемся. Общество наше глубоко законспирированное, и в нем ограниченное число членов. Особенно в его Центральной Ячейке. Да-да, существует и такая. Общество активно занимается внедрением в правительственные круги разных стран, в транснациональные бизнес-круги своих участников. Хотя, признаюсь тебе под страшным секретом, даже те, внедренные, не всегда знают о существовании Цэ-Я (Центральной Ячейки). А те, кто знает, дают обет молчания, как в любом эзотерическом обществе. Понимаешь?

Цветков ничего не понимал и молчал.

Генрих выдержал паузу и продолжил:

— И вот не так давно случился отвратительный казус. Появился человек, нарушивший обет молчания. Презревший клятву, которую он давал при вступлении. Раскрывший Цэ-Я профану. Профан, конечно, уже ликвидирован, — хозяин махнул рукой так, словно речь шла о прихлопнутой мухе, — есть все основания полагать, что он не успел выдать информацию об Обществе тому, кому не надо. Но остается первопричина преступления. Источник утечки. Предатель и клятвопреступник. Понимаешь?

Цветков молчал.

— Этого отступника, предателя и болтуна следует примерно наказать. Ты согласен?

Цветков промычал что-то, трактованное как согласие.

— Вот и прекрасно. Ты же помнишь о сумме, которая тебе будет причитаться за хорошо сделанную работу.

Только сейчас фотограф обрел дар речи и резонно спросил, в чем же конкретно должна заключаться его работа.

— Мерзавец будет казнен. Способ казни, правда, еще не определен, но это дело нескольких дней. Нам надо посоветоваться с товарищами. Тебе нужно будет, так сказать, запротоколировать действо. Во всех подробностях и со всеми художественными деталями запечатлеть процесс заслуженной кары. О точном времени и месте процедуры я сообщу тебе дополнительно. Особым шифром.

— Но…

— Что «но»? — вопросил Генрих с абсолютно недоумевающим видом, как будто он только что предложил фотографу выезд на пикник за счет компании, а тот отказывается ехать. — Вот возьми, кстати. — Хозяин протянул Алексею старый кнопочный телефон. Но Цветков не брал протянутое, и вид у него был такой, словно его заставляют дотронуться до той тропической лягушки-древолаза, одно прикосновение к которой повергает человека в страшные мучения и, в конце концов, несет смерть.

— Да бери, — совсем как-то беззаботно бросил Генрих. — Тебе пришлют на этот телефон СМС с указанием времени и места, куда будет необходимо явиться с аппаратурой.

Вот так вот — «явиться», как мобилизованному солдату.

— Я не понимаю, — прошептал Цветков. И физиономия у него была, как у Шуры Балаганова, когда Бендер сообщил тому, что намеревается отнять деньги у первого встречного подпольного советского миллионера. «Как, убийство?» Но ведь в нашем случае речь действительно шла о планировавшемся убийстве, поэтому ужас фотографа выглядел вполне понятным. Всем, кроме владельца «Черного тельца».

— А что, собственно, непонятного? — спокойно сказал Генрих, приняв максимально удобную позу, максимально удобную для офисной мебели, которую словно специально изготавливают такой, что на ней ни за что со вкусом не посидишь. — Что, собственно, непонятного? Человек совершил тягчайшее преступление, нарушил священный обет. Бывают в жизни такие проступки, смыть которые способна только кровь виновника. Это так же ясно, как дважды два. Видишь ли, современное человечество вообще слишком много значения придает жизни. В том числе жизни отдельного человека. Когда в действительности жизнь отдельного человека не значит ровным счетом ничего. Да, за все надо платить. И иногда очень большую цену.

Генрих торжествующе смотрел на Цветкова, как бы говоря: «Ну что, понял теперь? Согласен со мной? Как я тебе все по полкам разложил».

— Но почему я? — спросил фотограф, оперируя все тем же драматическим шепотом.

Хозяин в ответ только неопределенно пожал плечами.

— Могу ли я отказаться?

— Да перестань уже шептать! — заорал хозяин, но сразу же перешел на спокойный тон. — Отказаться? Разумеется, не можешь. Во-первых, какой смысл тебе отказываться? Надеюсь, ты помнишь, какая именно сумма предложена тебе за эту работу? Но уровень ответственности определяет и уровень вознаграждения. Ты можешь возразить, что мы делаем нечто противозаконное, что нас настигнет «справедливая кара», и так далее и тому подобное. Но уверяю тебя, «Черный телец» никогда не делает ничего противозаконного. Никогда! Все будет обставлено так, чтобы так называемое «государство» не имело к нам никаких претензий. Все равно недалек тот час, когда миром будем править мы. И только мы! Так что у тебя нет ни малейших резонов отказываться. И самое главное — ты уже знаешь о тайне — о существовании Общества и его Центральной Ячейки. А такие тайны абы как и абы кому никто не передает. Запомни это и накрепко усвой!

— Но почему я?

— А вот этого не знает даже Генрих, — сказал хозяин, отчего-то начавший говорить о себе в третьем лице. — Что поделать? Избранничество. Особая миссия. Может быть, тебя выбрали за твой особый художественный талант? Может быть, даже гений? Нет, Алексей, ты не представляешь, насколько важная миссия возложена на тебя! Ты знаешь, я тебе где-то даже завидую.

И тут Цветков, собравшись с силами, выпалил:

— А если я все-таки откажусь?

Генрих скривился в полуулыбке, меланхолично поиграл перстнем на среднем пальце и произнес, точно призевывая:

— Тогда тебя убьют вместо того, разгласителя…

— Вместе? — не понял Цветков.

— Вместо, вместо, — нетерпеливо и раздраженно сказал хозяин, — уши утром плохо мыл?

По всему телесному составу фотографа было видно, как глубоко он потрясен всем сообщенным. Возможно, поэтому Генрих заговорил гораздо мягче. Для него, хозяина, владельца «Черного тельца», вообще казалось свойственным вот так неожиданно менять интонацию, повороты разговора и, тем самым, сбивать и обескураживать своих собеседников. Цветков, бесспорно, выглядел сейчас окончательно обескураженным.

— Да, я понимаю, ситуация непростая. Но что делать? Жизнь — тяжелая штука. Советую тебе сейчас пойти домой, хорошенько все обдумать, а обдумав, успокоиться и выспаться. И не забудь, пожалуйста, телефон. Эсэмэска придет, жди. В течение трех дней. Я отправляюсь. И ты не сиди здесь, иди домой. Я сегодня всех распустил. Выходной сегодня. Ну, до встречи, — и Генрих исчез прочь, как наваждение.

Следующая ночь для Алексея была ужасна. Как в тумане он пришел домой, выпил кофе, рассчитывая на то, что бодрящий напиток поможет ему долго не заснуть. Ему было страшно засыпать, точно он знал и предвидел будущий кошмар, но так же страшно было бодрствовать. Несмотря на крепкий кофе, Цветков вскоре болезненно забылся.

Первым делом к нему пришли странные создания, напоминающие чертей, красно-синие зверьки с рожками и копытцами, которые требовали от него согласиться на все. Так и говорили — Леша, согласись на все. Фотограф бежал от них, но создания худо ухмылялись и рассказывали о том, что Леша никуда не убежит — ни в угол, ни куда-нибудь еще, а все равно придет к заветному концу. Леша бросил в тварей сковородку с горячими шампиньонами, но не достиг желаемого результата. Более того, когда Цветков проснулся наутро, он обнаружил сохраненные грибы на плите.

Но до утра еще надо было дожить и не рехнуться.

Во второй половине ночи Цветков увидел человекообразное существо с густой вороной шевелюрой, отдаленно смахивающее на владельца «Черного тельца». Заодно существо напоминало помесь зловещей черной птицы из известной баллады Эдгара По и самца горной гориллы, которого Цветков недавно видел по телевизору. Существу надо было бы каркать, неверморить, но оно только молча сидело и грустно глядело на Алексея, и оттого фотографу становилось еще жутче.

Потом грустный обезьяноворон удалился, и наступила звенящая тишина. Цветкову, кажется, даже удалось немного поспать без снов.

Но под самое утро заявилось еще одно привидение. В гости к фотографу пришел очень странный человек с нахлобученной на голову маской — не маской, а какой-то шапкой, или шлемом, или колпаком. Отдаленно этот головной убор напоминал элемент защитного снаряжения чумного доктора. Такие костюмы врачи носили в Средние века, приходя к обреченным зачумленным. Как известно, физиономия чумного доктора в маске напоминала птичью морду, увенчиваясь отвратительным пеликаньим клювом. Только у предрассветного цветковского визитера вместо птичьего клюва имелся короткий хобот, на конце которого находилось нечто, напоминавшее фотографический объектив. Говорил этот визитер шипя. «Лучшие кадры, лучшие кадры, снимешь лучшие кадры, счастливый ты наш!» «Счастливый» он произносил как «шчастливый». «Соглашайся, шпендик, соглашайся». «Что это он меня шпендиком называет?» — возмущался Цветков про себя, но вслух ничего не говорил, молчал, потому что боялся. Боялся и мечтал только об одном — чтобы тип с фотообъективом вместо носа как можно скорее растворился бы, исчез. Но человек-фотоаппарат не уходил, а только повторял, как пластинка, одно и то же: «Лучшие кадры, лучшие кадры, шчастливый ты шпендик». И тогда Цветков попробовал бежать. Он закрылся на балконе, не обращая внимания на холод. Внизу на асфальте чернели слюдой застывшие ночью лужи. Температура воздуха, следовательно, — автоматиче­ски отметил несчастный Алексей, — в ночное время достигла отрицательных значений. В балконную дверь постучали. Это фотоагрегат царапался о стекло, требуя дороги на балкон. Цветков бросился в угол, сел и обхватил руками колени, так крепко зажмурив глаза, что за прочно сомкнутыми веками заиграли зарницы. Через непродолжительные мгновения глазам стало больно; Алексей приподнял веки. Бесшумно поворачивалась ручка балконной двери. Первым сюда, к загнанному в угол Цветкову, вошел фотографический нос, потом показалась нога — она выглядела как штатив старинного аппарата. Тогда наш фотограф, охваченный первобытным ужасом, закричал диким животным криком, и его собственный крик его же и разбудил.

Цветков лежал у себя в квартире, в хорошо знакомой себе постели насквозь мокрый. Как будто он проснулся в небольшом озерце из своего пота. Голова болела, как после серьезной пьянки. Во рту стоял мерзкий вкус — как будто накануне он принимал внутрь настойку из полуразложившегося древесного гриба. Язык плохо двигался в пасти. Опять же, как после крупной попойки, он ворочался за частоколом зубов, подобно обгорелому полену.

Цветков присел на кровати, предварительно протяжно простонав. Так стонет человек, желающий обратить на себя внимание, пожаловаться родным и близким на свое тяжелое физическое или нравственное состояние. Но у Цветкова не было родных и близких. Отец умер. Мать тоже фактически умерла. Алексей не разговаривал с ней уже почти год, да и раньше не имел с матерью никакой эмоциональной связи. Он не мог ей простить ее пренебрежительного отношения к его занятиям фотографией. Жены или постоянной девушки у Цветкова никогда не было. Опытным путем он пришел к однозначному выводу, что постоянные отношения, а тем более женитьба — это не его путь. Цветков знал, был уверен, что он не просто фотограф, а художник, артист, а для артиста хуже нет, чем связать себя любым обременением. И вот, хотя Цветков не имел родных и близких людей, а был одиноким свободным художником, он все-таки застонал так глубоко, будто хотел немедленно принять чье-то в себе участие. Но никакого участия не могло состояться. Цветков был один. Никто не мог ему помочь.

Алексей сидел на своем ложе, обхватив голову пятернями. Сцена эта, разумеется, сильно смахивала на постановку плохой мелодрамы. Где-то в отдалении, видимо, на кухне, что-то нарочито запикало. Очевидно, телефон. Неужели, эсэмэска? И действительно, цветковский телефон содержал в себе чудовищную информацию — «Завтра в шесть часов вечера за Вами заедут. Действо произойдет в охотхозяйстве Гусево. Деньги за работу возможно получить сегодня, после шести часов вечера. Отделение почты прилагается… Шифр кода от почтового ящика прилагается… Только наличные… С неимоверным уважением… Цэ-Я».

Охотхозяйство Гусево… Знал Алексей это охотхозяйство. Сто двадцать километров от города. Вокруг лес. Домики со спутниковыми антеннами. Искусственный пруд с крутейшим входом, сразу скрываешься под водой вместе с головой с холодной бодрящей в летнюю жару водой. Но сейчас осень. Тем не менее, пруд наверняка еще не замерз. Несчастного будут топить? Или жечь? Цветков вспомнил эти аккуратные поленницы, сложенные возле охотничьих домиков. Ладные березовые дрова, разгорающиеся с мощной агрессивной скоростью.

Первым побуждением было позвонить Генриху и все-таки отказаться. Но тут же фотограф вспомнил и об обещанной сумме, и об неизбежной каре за отказ, и передумал звонить. «Слишком рано, — подумал Цветков, — семь утра, хозяин еще спит».

Спит? Как же можно спать в таких обстоятельствах? Человек спит, собираясь убить другого человека?! Но ведь это я собираюсь это сделать!..

Он постарался заснуть — не получилось. Только ворочался, а часики тикали неотвратимо, как бомбовый механизм.

Я же рациональный человек, — постарался успокоиться бессонный фотохудожник, — что все-таки возможно сделать в этом пиковом случае?

Цветков глубоко зажмурился и вздохнул. Настенные часы нагло показывали четыре пополудни. Значит, через пару часов можно пойти на почту. Тут пятнадцать минут ходу. И выход напрашивается сам собой. Рациональный Цветков решился: необходимо пойти, взять деньги и исчезнуть. Исчезнуть! Раствориться, как будто тебя и не было. На предложенную сумму можно улететь хоть на Таити. А если все правда? Если Цэ-Я существует? Они же найдут меня везде. В Туамоту, в Акапулько, в деревне Большие Какашки, да где угодно!

Рациональный Цветков снова зажмурился и вздохнул. А в конце концов, ну снял это… эту… мерзость. Ну поблевал потом в пруд, но ведь ты же сам не убийца? Убивают другие, а ты только снимаешь. Соучастие?! Хм, если правда, что они такие могущественные и неуязвимые, значит, и ты становишься, так сказать, неуязвимым и могущественным. Но тебя используют! Нет, тебе доверяют. Черт возьми, этот, как там его, клятвопреступник и изменник, скорее всего, очень плохой человек, вероятнее всего, он заслужил кару. Так чего опасаться, зачем рефлексировать? Тем более наградой тебе такая сумма!..

Потихоньку Цветков, сам этого не заметив, забылся и заснул. Когда он проснулся, на часах уже стояла полночь. Почта уже закрылась! — подумал спросонья фотограф, чуть ли не с отчаянием. А, ничего, — решил он, окончательно проснувшись, — схожу завтра с самого утра.

Фотограф проследовал на кухню. Но там его уже ждали. Величественный и горделивый, одетый в иссиня-черную водолазку, напоминающую его прекрасную шевелюру, за столом спокойно восседал глава тайного общества «Черный телец», а по совместительству руководитель одноименной фотостудии по имени Генрих.

Увидев Генриха, фотограф стушевался и промямлил что-то вроде «Здравствуйте!». Правда, рациональный Цветков где-то на периферии своего сознания успел подумать: «Как же он попал в мою квартиру, когда у него нет ключей?». А потом, вдруг, его настигла, почти одномоментно с первой, вторая страшная мысль: «Так вот она, Цэ-Я, всемогущая!»

Цветков опустился на табурет, глядя на Генриха, как крыса на змею.

— Последняя проверочка, — промолвил инфернальный Генрих, отхлебывая капучино.

«И когда я успел приобрести кофемашину?» — подумал непроизвольно рациональный Цветков. Однако произнес, стараясь выглядеть как можно спокойнее:

— Слушаю.

— Хрена ли слушать, внимать надо.

— Внимаю, — выдал Цветков так же непроизвольно, как до этого поразмыслил о кофейном аппарате.

— А теперь, без лишних разговоров спрошу тебя, фотохудожник, — протянул Генрих раздумчиво, — согласился ли ты на наше заманчивое предложение только из любви к искусству или же из страсти и жажды власти и влияния?

Фотографа будто молотком по лбу ударили. Однако он собрался и ответил, естественно:

— Конечно, из-за первого.

— Первое, Леша, — усмехнулся глава «Черного тельца», — это борщ и том-ям. Ты, все-таки, прямо говори.

И Цветков похолодел. Он сам теперь не смог бы объяснить, что такое «любовь к искусству» вообще и что есть его личная любовь к искусству, в частности.

— Из любви к искусству, — пролепетал он.

— Деньги где? — жестко спросил Генрих, как следователь.

— На почте, — вякнул фотограф.

— И ты о них думаешь. — утвердительно заявил неумолимый брюнет, глядя прямо в глаза рыжему художнику.

— Врешь ты все, — продолжал неумолимый Генрих, — не из любви ты согласился, а из страсти и похоти. Да и какое это искусство — фотография? Что ты возомнил о себе? Кто ты? Гейнсборо, Брейгель, Йорданс? Что еще за собачья чушь? А ведь говорила тебе мама — иди в юристы. Говорила тебе мама — снимай на сетчатку. Так нет, не послушался. И до чего докатился! В хроникеры смертоубийств пошел!

И пока Генрих говорил, а говорил он долго и много, все более впадая в достоевщину, взор фотографа туманился и туманился. Он чуял, как ноги его превращаются в ватные палочки, а голова хочет отвалиться от шеи и лопнуть, как воздушный шарик. И, наконец, случилось вожделенное — полная потеря сознания.

Очнулся фотограф на своей старой квартире, подальше от внушительного главного городского Небоскреба. Очнулся в обнимку со своим стареньким фотоаппаратом, который он хранил, как память, после поступления в «Черный телец» и приобретения нового, более современного, агрегата. У малопьющего рационального Цветкова голова вновь трещала так, словно он пил самое меньшее четыре дня.

«А ведь говорила тебе мама — снимай на сетчатку», — произнес в центре его мозга трескучий неприятный голос. Голос повторил стереотипную фразу еще в несколько приемов. Фотограф с трудом поднялся и пошел на балкон вдохнуть свежего воздуха. За окном выпал первый ноябрьский снег — чистый, как поцелуй ребенка. Мир за пределами Лешиной квартиры дышал первозданностью. Он не умирал, он возрождался, укутываясь в свежее покрывало.

Цветков взял фотоаппарат и без сожаления бросил его вниз. Он упал на асфальтовую дорожку под подъездом и разлетелся вдребезги. Упал в пяти метрах от случайного прохожего. Молодой человек шел без шапки, и на его золотистые кудри падал нежный первый снег. От неожиданности молодой человек остановился и задрал голову вверх, чтобы посмотреть, откуда ему грозила смертельная опасность. «Черт возьми! Отличный кадр!» — подумал Цветков.